Организацией обысков занимался Кудревич. Он подрядил двух извозчиков, на которых они с Таракановым и тремя городовыми приехали к Верхоглядовой среди бела дня, в то время, когда Трубицын был на службе. Письмоводитель занимал комнатенку в одно окно, в которой из мебели были только кровать и трехногий табурет. Ничего предосудительного у письмоводителя найдено не было. Оставив в квартире Трубицына одного городового, которому было строго-настрого наказано вдову из квартиры не выпускать, а явившегося со службы письмоводителя арестовать и препроводить в управление полиции, помощник исправника и полицейский надзиратель поехали на квартиру Нелюбова. Тот жил один, даже без прислуги, в собственном доме, доставшемся в наследство от родителей. Приглашенный понятым дворник из соседнего многоквартирного дома с видимым удовольствием сломал дверь. В жилище почтового чиновника результаты обыска были более ощутимы. Кроме разной революционной макулатуры, лежавшей открыто и на шкапе, и на этажерке, в кровати Нелюбова, под матрасом, был найден сверток с трехрублевками на сумму в 900 рублей без малого. Входную дверь заколотили, опечатали, съездили за Нелюбовым в почтово-телеграфную контору и отвезли в полицейское управление. После этого классные чины разделились: помощник исправника, взяв двух городовых, поехал к дворянке Назаровой, а полицейский надзиратель со старшим городовым Гладышевым и занимающимся в полицейском управлении отставным зауряд-прапорщиком Перегудовым выдвинулись к народной учительнице, крестьянке Ямско-Слободской волости Каширского уезда Тульской губернии Медведевой.

В девичей комнатке учительницы полицейский надзиратель, кроме томика Маркса, испещренного карандашными пометами на полях, ничего не нашел. Брата Василия дома не оказалось.

Когда Тараканов подъехал к полицейскому управлению, то увидел у крыльца Кудревича, который, галантно подав руку, помогал госпоже Назаровой выбираться из санок. В другой руке помощник исправника держал бобровую шубу.

Арестантское помещение при полицейском управлении состояло из двух камер – маленькой дворянской и большой общей, поэтому задержанных сразу же после составления постановлений об аресте отправили в городскую тюрьму. Вскоре туда же был препровожден и Трубицын. При полицейском управлении остался только Нелюбов. Именно он показался Кудревичу наиболее подходящей фигурой для первого допроса. Да и похищенное было найдено именно у него.

Однако почтовый чиновник оказался крепким орешком. Провозились с ним половину новогодней ночи, даже по чарке за новый, 1907 год не пропустили, и все – без толку. Сначала Нелюбов выкручивался, говорил про большой выигрыш в карты, про то, что литературу нашел на улице. Когда же понял, что окончательно заврался и запутался, то просто замолчал.

Потом допрашивали барышень. Медведева заявила, что в стране наступила свобода, цензура отменена и что читать и хранить можно любую литературу. Про ограбление почты она, разумеется, слышала, но кто его совершил, разумеется, не знает и считает весьма странным, почему именно ей задают вопросы по этому поводу. В школе они действительно по вечерам собирались со знакомыми, потому что посиделки дома неудобны. Они пили чай, играли в карты, читали газеты. Проводили время тихо и интеллигентно. Какие к ним по этому поводу могут быть претензии?

Коротко стриженная Назарова, войдя в кабинет, сразу потребовала папиросу, а закурив, сообщила, что она уже составила жалобу на незаконный арест на имя губернатора и отправила ее по инстанции.

Шуба? Да, была у нее бобровая шуба. Откуда у нее мужская шуба? За такие вопросы, милостивый государь, можно получить пощечину. Но она не ханжа, женщина прогрессивных взглядов и поэтому ответит: любовник оставил. Он был у нее в гостях, тут пришел другой ее любовник, первый испугался, выпрыгнул в окно в одном сюртуке и убежал. Нет, фамилий она называть не будет, оба люди семейные, зачем портить им жизнь? И вообще она надеется, что оба господина офицера скоро лишатся своих тепленьких мест. Она все для этого сделает, Государю напишет, она – столбовая дворянка!

За Назарову и правда уже начали хлопотать.

На следующий день в Каширу прибыл извещенный телеграммой ротмистр Кожин.

Жандарм, которого каширские сыщики оторвали от новогоднего стола, был зол как черт.

Распекать каширских стражей порядка он начал, едва поздоровавшись.

– Зачем же было так спешить с арестами? Понаблюдали бы за подозреваемыми, выяснили бы все их связи.

Кудревич резонно возразил:

– А кто бы наблюдать стал? Городовые? Да они так понаблюдали бы, что мы потом вообще бы ничего не нашли!

– Со мной снеслись бы, я бы прислал специалистов.

– В прошлом году я к вам обращался по аналогичному поводу, господин ротмистр. Никаких специалистов так и не дождался.

– Ну, вспомнили прошлый год! Тогда какое время-то было горячее. А сейчас все стихать стало, появились свободные люди. Ну ладно, теперь уж поздно об этом рассуждать. Давайте думать, как нам из созданного вами положения выйти. Почему до сих пор не допрошен Трубицын?

– А ему нам вообще нечего предъявить.

– Да, бомбу ему не предъявишь – придется раскрывать агента, а это последнее дело.

Когда у Кудревича от напряжения разболелась голова, он вышел на крыльцо управления покурить. К крыльцу в это время подошел городовой Дедюлин, однофамилец бывшего столичного градоначальника, ведший под руку невзрачного полупьяного мужичонку в драном тулупе.

– Златоустов! Сколько лет, сколько зим, – поприветствовал задержанного помощник исправника. – Ты чего же, дрянь, в суд не являешься? Только не ври, что повесток не получал.

– Врать не буду, ваше высокоблагородие. Матушка говорила про повестки. Только я решил погулять малость перед отсидкой. Ведь за вторую кражу год корячиться! Когда еще придется винишка попить?

Кудревич на секунду задумался.

– Златоустов, а ведь тебя мне сам Бог послал! Или дьявол. Дедюлин, отпусти-ка его. Пойдем, любезный, потолкуем.

После разговора с помощником исправника Златоустова поместили в холодную.

Вечером этого же дня арестант Трубицын из привилегированной дворянской был переведен в общую камеру Каширского тюремного замка. На робкие протесты заключенного дежурный надзиратель сообщил, что Трубицын содержался в дворянской по ошибке, так как, во-первых, ни дворянином, ни чиновником не является (занятие в конторе частного железнодорожного общества не в счет), а во-вторых, после Манифеста 5 октября сего года все граждане империи равны.

Утром, в то время когда сидельцы разыгрывали между собой в трынку сюртучную пару письмоводителя, в камеру завели Златоустова.

Златоустов со всеми поздоровался, а с двумя-тремя знакомцами и поручкался, попил предложенного чаю и тоже сел играть в карты. Увидев на пуговицах поставленного на кон форменного сюртука надпись: «Рязанс. Уральс. ЖД», Златоустов удивился:

– А чей это сюртучок, бродяги?

– Был вон того фраерка, – сказал один из игравших, рябой, лысый арестант, ткнув пальцем в забившегося в угол Трубицына, – а таперича мой.

– А железнодорожник-то за что сюда попал?

– А за почту.

– Иди ты! Этот фраерок такой гранд смастырил? Эй, мил человек, подойди-ка сюда.

Трубицын несмело приблизился.

– Тебя за почту замели?

– Обвиняют. Но я к этому делу непричастен.

– Причастен, непричастен, а плохи твои дела, землячок. Подельщик-то твой, чиновник-почтарь, что в полиции на киче сидит, капнул на вас всех.

– Простите, что сделал?

– Экий ты несмышленый. Я же русским языком говорю, что он всю ночь про ваши дела ментам рассказывал. Я с ним в одной хате сидел, его как вечером увели, так под утро только обратно и возвратили. И привел его не городовой, а целый жандармский ротмистр и у порога сказал, что будет ему самое большое от начальства снисхождение.

– А что конкретно этот чиновник полиции говорил?

– Я почем знаю, не слыхал. А только с допроса он пришел довольный, видать, обо всем с духами договорился.

– С кем договорился?

– Тьфу ты, совсем бестолковый. С полицией, говорю. Слышь, братва, давай вернем фраерку этому ейный макинтош. Пусть поносит напоследок, а то в хате холодно.

Лысый долго взвешивал на руке сюртук письмоводителя. Расставаться ему с вещами было жалко. Наконец он бросил сюртук и брюки Трубицыну.

– Бери. Грех великий обижать без пяти минут покойника.

– В… в… вы что имеете в виду?

– А ты и впрямь блаженный. На почте же стражника сложили. А по нонешним временам за это веревочка на шею полагается или маслина в голову.

Всю ночь Трубицын не сомкнул глаз. А утром его вызвали на допрос.

Допрашивал какой-то незнакомый офицер в голубом жандармском мундире.

– Филипп Иванович, извольте рассказать мне все, что вам известно об ограблении Каширской почтово-телеграфной конторы, имевшем место девятнадцатого минувшего декабря.

– Мне об этом ничего не известно. Я вообще не по…

– Филипп Иванович, меньше слов. Извините, я тороплюсь, мне засветло хотелось бы в Тулу попасть, я по вашей милости ни одного новогоднего визита еще не сделал. Поэтому разглагольствования о вашей непричастности мне слушать недосуг. Я, с вашего позволения, так и запишу в протоколе: «К разбойному нападению на почту непричастен, кто его совершил, мне неизвестно, более пояснить нечего». Верно?

– Верно, но я хотел рассказать, что я действительно ничего не знаю…

– Так я же так и записал. Вот здесь извольте расписаться, так-с, благодарю. До свидания, я надеюсь, до скорого.

Трубицына отвели в холодную. Он в недоумении сел на нары. Через несколько минут он услышал разговор, доносившийся с улицы через маленькое окошко под потолком камеры.

– Этого завтра тоже присылайте в Тулу. Я думаю до конца недели дознание по этому делу закончить. Показаний Нелюбова и изъятых вещей военному суду за глаза хватит.

Молодой голос спросил:

– Скажите, ваше высокоблагородие, их расстреляют?

– Нет, к Станиславу представят! Расстреляют, конечно, юноша. Ну, дам, скорее всего, нет. Нелюбова, разумеется, тоже, он же с нами сотрудничал. Я обещал ему поговорить с судьями, а обещания свои я всегда выполняю. Я думаю, Нелюбов отделается ссылкой, тем более что непосредственного участия в налете он не принимал. А вот Трубицына шлепнут непременно. Ведь именно он убил стражника. Вы знаете, он хоть и убийца, а мне его жалко, молодой совсем мальчик.

Трубицын бросился на дверь, стал долбить в нее кулаками и кричать: «Я не убивал, я не убивал! Откройте, я не убивал!» С ним сделалась истерика.

– Филипп Иванович, я из-за вас домой, к любимой жене, сегодня не попаду, а вы мне чушь какую-то мелете. Вот вы говорите, что не убивали стражника. А Нелюбов утверждает обратное. А ему я больше верю. Он с самого начала дал признательные показания, рассказал, что это именно он сообщил остальным соучастникам о времени отправки денежной посылки, расписал роль каждого. А вы запирались и продолжаете запираться. И вы хотите, чтобы я верил вам, а не Нелюбову?

– Ваше высокоблагородие, меня даже в почте не было, да я и стрелять не умею!

– А где же вы были?

– В Пушкинском парке. Смотрел за возчиком.

– Значит, так, Трубицын. От смертной казни вас может спасти только полное и чистосердечное признание. Чистосердечное! Идущее от сердца. Поэтому вы прямо сейчас в мельчайших подробностях должны рассказать мне все, что вам известно относительно этого дела. Все! А я буду сверять ваши показания с показаниями Нелюбова, в искренности которого я не сомневаюсь. И если я увижу, что вы пытаетесь меня обмануть, плохо вам придется. Ну а если я, напротив, почувствую, что вы и впрямь каетесь, даю вам слово: сделаю все для того, чтобы вы получили минимум наказания. Будете говорить?

– Буду!

Через два дня Златоустова доставили к каширскому городскому судье. Несмотря на то что Златоустов судился за кражу второй раз, судья был к нему на редкость снисходительным и назначил минимально возможное наказание – тюремное заключение на три месяца. Приговором Златоустов остался доволен.

Никогда Филя Трубицын не думал, что будет сидеть за политику. Нет, ему как человеку полированному, со средним образованием, были весьма близки идеи всеобщего равенства и братства, он даже кое-что почитывал на эту тему. Но не более того. И надо было Ваське Нелюбову, однокашнику, застать его с одной из таких брошюрок в руках. С этого проклятого дня все и началось.

– А ты что же, Филипп, интересуешься?

Захотелось покрасоваться.

– Конечно. Мне кажется, сейчас все настоящие люди должны этим интересоваться. Время-то какое!

– Ты правильно мыслишь. А хочешь, я тебя познакомлю с такими настоящими людьми?

Филя струхнул, хотел отказаться, но товарищ так пристально посмотрел ему в глаза, что он не посмел.

В этот же вечер пошли в городское училище. Там он и встретил Олечку.

Все время, пока пили чай, она стреляла в него глазками, а после попросила помочь ей помыть чашки. Когда проходили темным коридором на кухню, Олечка неожиданно остановилась, повернулась к нему лицом и… схватив своими пальчиками за мужское достоинство, жадно стала его ощупывать. Результатом барышня, видимо, осталась довольна, потому что после чаепития велела проводить ее до дома.

А дома! Олечка вытворяла такое… Ему и в голову никогда не могло прийти, что мужчина и женщина могут любить друг друга такими причудливыми способами. Правда, и опыт-то был минимальный.

С того дня он был готов на все, лишь бы только видеть Олечку.

Компания обычно собиралась одна и та же: Олечка, ее коллега и зазноба Нелюбова Шурочка Медведева, Шурочкин братец Васька, ну и сам Нелюбов, будь он неладен! Пили чай, играли в карты, говорили пламенные речи. В середине осени в их компании появились новые лица: московские знакомые Нелюбова «товарищ Степан», рабочий одного из многочисленных столичных заводов, и пожилой (лет сорок ему с лишком, ваше высокоблагородие!) мужчина, которого все звали «товарищ Андрей». Несмотря на возраст москвича, Олечка, которой Трубицын к этому времени уже совершенно надоел, сразу же переключилась на товарища Андрея, но с ним у нее почему-то не заладилось. Вывод такой Филька сделал, видя, как страдает его подруга. Она могла наговорить товарищу Андрею дерзостей, а через пять минут – сесть рядом, собственноручно налить ему чаю, положить самый лучший кусок пирога и тут же опять начать дерзить. Пару раз Филька даже видел, как Олечка плакала в темной кухне. К Трубицыну она совершенно охладела и приказала дома у нее не появляться.

Страдал и сам Филипп. Правда, недолго. Его крестьянский ум подсказывал, что не пара ему такая баба, не будет с ней никакой жизни, а беды не оберешься. Филька хоть и был молод, но уму своему уже больше доверял, чем сердцу. Но иногда, преимущественно по ночам, почему-то тяжело вздыхал, ворочаясь на своей постели.

Об «эксе» заговорили московские, заговорили не сразу, а вначале вскользь, издалека. Мол, много товарищей сидит по царским тюрьмам, им помощь нужна – и покушать купить, и сатрапам царским денег дать, чтобы не слишком зверствовали. А тем товарищам, которые на свободе, еще больше нужно – оружие, типографии, динамит, все денег стоит. А где эти деньги взять? Не отбирать же последнюю копеечку у трудового народа! А из казны – грех не забрать, все равно все казенные деньги разворовываются. Вот, к примеру, налоги. Собирают их, дерут с крестьянина и мещанина три шкуры, а как соберут, отошлют в губернию или в столицу, то там они словно в воздухе растворяются. Только не в воздухе, а в карманах воров высокопоставленных.

У компании не было никаких возражений относительно справедливости вышеназванных тезисов. А Нелюбов обмолвился, что через его почту огромные деньги проходят, особенно в конце года. После этого разговор стал совсем конкретным.

Распределили роли. Непосредственно экспроприировать должны были люди опытные, знакомые с оружием, в число коих Трубицын не входил. Порешили, что на почту пойдут товарищ Андрей, товарищ Степан и Васька Медведев. На вопрос последнего о том, не мало ли народа, товарищ Андрей ответил, что в подкрепление прибудут и другие товарищи. Нелюбов должен был узнать день, в который в Тулу увозили денежную посылку, и сообщить товарищу Андрею. Поскольку жить москвичу в Кашире было неудобно – слишком на виду, Нелюбов получил задание, узнав про посылку, сразу же сообщить о ней Трубицыну, а тот со станционного телеграфа должен был отбить телеграмму следующего содержания: «Бабушка приезжает такого-то числа в такое-то время, встречайте». Телеграмма адресовалась в Москву, на главную телеграфную станцию, на имя Луки Ивановича Тарасова. Самому Нелюбову с почты такую телеграмму отправить нельзя было, стали бы потом жандармы проверять, вмиг бы догадались!

«А вот здесь мы оплошали. Ничего не проверили», – с досадой подумал Кожин.

Трубицыну же товарищ Андрей приказал изготовить из полена муляж бомбы.

– Я сначала сам хотел, но после того, как топором чуть палец себе не отрубил, пошел на поклон к дружку – Гаврюхе Городушкину. Он в депо слесарит. Попросил я Городушкина из отрезка трубы сделать ведро детское, якобы для племяшки, ну он и сделал, за угощение. Я потом это ведро до ума довел: сверху заткнул да покрасил. Но про почту Городушкин ничего не знал, честное слово!

– Проверим мы этого Городушкина, если невиновен, ничего ему не будет, не беспокойтесь. Дальше рассказывайте.

Восемнадцатого Нелюбов прилетел к нему на извозчике в час дня. «Быстрее, говорит, Филипп, отбивай телеграмму. Завтра в полшестого будет посылка, я подслушал разговор почтмейстера с исправником». Трубицын телеграмму отбил, а вечером прибыл в школу на совещание. Там все уже были в сборе. Был и незнакомец – белобрысый такой господин, на вид из интеллигентных.

– Я его, кстати, ваше высокоблагородие, у нас в депо весной несколько раз встречал.

Кожин порылся в папке с дознанием и достал фотографию Волкова.

– Он?

Трубицын близоруко прищурился.

– Он, ваше высокоблагородие!

– Дальше, дальше, Трубицын.

– На совещании каждый получил свое задание. Как и договаривались, экспроприировать должны были товарищ Андрей, Степан, Медведев и белобрысый. За пять минут до нападения Степан под предлогом отправки телеграммы должен был зайти на почту и убедиться, что из полиции там один стражник. Бомбу доверили белобрысому. Товарищ Андрей, кстати, меня за бомбу похвалил. – Трубицын спохватился, что сказал лишнее, но потом махнул рукой и продолжал рассказ.

Ему поручили идти в половине пятого в Пушкинский сквер и прохаживаться там возле елочки. После приезда туда саней Трубицын должен был проверить, не привел ли возчик с собой полиции, по Дворянской пройти к почте и дать нападавшим знак о прибытии возчика, потом вернуться в парк и продолжать наблюдать за санками до прихода туда товарища Андрея.

Перед нападением всем следовало загримироваться и нацепить накладные бороды. Медведеву, единственному из компании, которого могли узнать почтари, кроме того, товарищ Андрей выдал очки с синими стеклами.

Товарищ Степан разъяснил всем важность момента.

– Деньги завтра же должны быть в Москве. Нам удалось договориться о побеге нескольких наших товарищей, приговоренных к смертной казни. Но для этого не позже чем завтра мы должны передать деньги их тюремщикам. Опоздаем – наших товарищей ждет смерть. На каждом из нас лежит ответственность за их жизни! Никто не должен подвести.