Поэты-фантазеры

«Мы распознаем их (бесов)

на основании помыслов

и распознаем помыслы

на основании их предметов».

Св. Евагрий

«Это мнение о своей вдохновенности, называемое обычно особым внушением, очень часто возникает после какого-либо счастливого открытия ошибки в том, что общепризнано. Не зная или не припоминая, каким именно путем они дошли до этой частной истины (как они полагают, ибо очень часто наталкиваются на ложь), люди поклоняются самим себе, считая, что пользуются особой милостью всемогущего Бога, который открыл им эту истину- сверхъестественным путем – путем внушения. И так как при последовательном ряде человеческих мыслей в вещах, о которых люди думают, нельзя заметить ничего, кроме того, что они в чем-то сходны между собой, или чем-то различаются, или служат какой-то цели, то о тех людях, которые замечают сходства вещи, в случае если эти сходства таковы, что их редко замечают другие, мы говорим, что они обладают большим умом, под каковым в данном случае подразумевается большая фантазия.

В хороших поэмах, будь то эпические или драматические, точно так же в сонетах, эпиграммах и других пьесах требуются как суждение, так и фантазия, но фантазия должна больше выступать на первый план, так как эти роды поэзии нравятся своей экстравагантностью, но они не должны портить впечатления отсутствием рассудительности.

Тайные мысли человека распространяются на все вещи: священные, светские, чистые, бесстыдные, серьезные и легкие, не вызывая чувства стыда или осуждения, но если другой человек стал бы писать свои экстравагантные или забавные фантазии о тех же самых вещах, то он уподобился бы человеку, который, упав в грязь, пришел бы и представился в таком виде хорошему обществу. Вся разница между первым и вторым случаями состоит в том, что во втором случае отсутствует рассудительность. Точно так же в явно игривом настроении ума и в знакомом обществе человек может играть звуками и двусмысленными значениями слов, и это очень часто случается при соревнованиях, исполненных необычайной фантазии, но в проповеди, или публичной речи, или перед незнакомыми людьми, или перед людьми, которых мы обязаны уважать, не может быть жонглирования словами, ибо его сочли бы сумасбродством, и разница тут тоже лишь в отсутствии рассудительности. Так что там, где не хватает ума, дело заключается не в отсутствии фантазии, а в отсутствии рассудительности. Поэтому суждение без фантазии есть ум, но фантазия без суждения умом не является» (Т. Гоббс).

Поэты – инструменты слов

«Пишущий стихотворение

пишет его потому, что язык

ему подсказывает или просто

диктует следующую строчку».

Бродский.

Словами можно не только называть вещи и разговаривать с себе подобными, но и при известных условиях посредством слов можно слагать стихи. При этом некоторое упорядочивание слов и их взаиморасположение в правильном звуковом порядке приводит к возникновению внутреннего ритма в словах, придавая им особое, выходящее во вне обычного их значения, звучание, – как вербальное, так и понятийные. Тогда в словах начинает выступать наружу некий добытийный, сверхчеловеческий элемент их бытия. Поэтому не случайно данный порядок слов люди изначально назвали стихами, самим именем породнив его со стихией: слово «стих» происходит от греческого stichos, – «строка, ряд», но и слово «стихия» происходит от греческого stoichia – множественная форма от stoicheion, что значит «элемент, материальное начало»; при этом и стиху и стихии родственно греческое stoichos – «ряд», а также stichiro – «упорядочивать», – отсюда с неизбежностью приходится признать, что стихосложение есть процесс упорядочивания слов посредством приведения их в изначальный порядок. Именно гармоническое (от греческого harmos – «соединение») расположение слов превращает их в некое единое, новое состояние, когда логос выступает во вне ипостастно как голос, каковой возвращает слова в их изначальное, славное (от греческого kleos – «слава») гимническое бытие (от греческого humnus – «песнь Богу» или же возможно от греческого gumnos – «голый, обнаженный, неприкрытый») в том смысле, что слово в гимне выступает в своей голой, утилитарной функции призывания и заклинания. Но именно посредством стихов, становясь самосущей стихией, слова начинают сами овладевать поэтом, диктуя ему свою волю. Как сам признался поэт Бродский: «Начиная стихотворение поэт, как правило, не знает, чем оно кончится.… Это есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом». Зависимость эта очевидным образом связана с природным устройством человека, как не до конца замкнутой в себе вещи, раскрытой своей внематериальной частью в инобытие: «Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение – это колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя». Таким образом, человек становится рабом инобытия, которое ипостастно начинает выступать в нем посредством слов, т.е. юродивым для большинства людей, в коем его новое избыточное духовное состояние превалирует над его вещественно-человеческим началом таким образом, что «чуждое, являясь (в душе человека) рядом с умом мешает ему и заслоняет его», потому что «ум в действии есть то, что он мыслит», поэтому поэт мыслить, в обычном смысле этого слова, не может, он становится заложником слов, их вербальным инструментом. В некотором смысле поэзия есть первый, изначальный способ мышления и именно поэтому она возникла раньше философии и объяснила мир во всей полноте посредством слов так, что до сих философия поэзии этого простить не может, но при случае всякий философ готов покинуть свои пеленки разума во имя свободы брожения в лабиринтах фантазии, т.к. разум сушит душу, а фантазия ее увлажняет, а это не маловажно в мире, где все заражено смертельной болезнью, именуемой жизнью.

Поэты – творцы подлинного

«Поэзия – это давать волю вещам».

Алан Милн.

Поэзия, по самой своей природе слова, есть акт некоего творения, т.к. происходит от греческого poises – отглагольного существительного, образованного от poiein – «делать, творить, создавать», т.е. поэзия – это буквально значит «творение», некоторая сделанность. Как верно подметил Хайдеггер: «Мы, поздно рожденные, уже не в состоянии взвесить, что это значит, когда Платон решает употребить для обозначения существа всего существующего слово „Эйдос“. Тот же Платон сформулировал и такое мнение: „Всякий по-вод для перехода и выхода чего бы то ни было из несуществующего к присутствию есть поэзия, про-из-ведение“ (Пир), при этом явно дистанцировав поэзию от физики, как самобытного, телесного вырастания стихийного бытия». И поэзия и физика оперирует к стихии, элементарному началу бытия, – как первому восприемлющему любви, но только стихии эти разного порядка. При этом будет не безынтересно вспомнить, что служение музам основали братья Алоады, – первые богоборцы, – дети Посейдона, уделом которого была материальная стихия видимого мира – вода, а дочерями муз были сирены, песни которых были губительны для любого, способного их слышать. Значит ли это, что порядок телесной стихии носит родственные черты и для стихии ментальной? Очевидно, приходится признать, что существуют некие двоичные и троичные связи слов, коды (от слова codex), посредством которых осуществляется становление ментальной реальности. Двоичные связи строятся на смысловом и звуковом противопоставлении, а троичные – на сопряжении двух соседних через третий ключевой член словесной связки. При этом смысловое содержание стиха роли не играет, т.к. стихосложение есть только лишь упорядоченное положение слов, выявляющее их подлинное бытийное звучание – и не более того, как в данном стишке:

 
Желтый глаз ультрамарина
В фиолетовом закате
С наслажденьем отвращенья
Приближает день к расплате,
 

где весь смысл сказываемого строится на игре слов и понятий. Если каждое слово в данном четверостишье обозначить просто буквами А, B, и С, то оно начинает выглядеть как некая химическая формула, каковую можно условно назвать простейшей поэтической молекулой.

Поэты – певцы

«Поэзия должна быть горьковата…

а в качестве пряности

во все это необходимо добавлять

элемент шарлатанства».

Венедикт Ерофеев

Этот интерес к формальной стороне слова, когда, тем или иным образом организованное, оно начинает приобретать новое качество подметили еще художники, отмечая, что «форма эта будет производить определенное внешнее впечатление, за которым последует и внутреннее переживание. [В стихах] даже буква становится существом и обнаруживает свою внутреннюю сущность. Буква начинает является как бы маленькой композицией, состоящей из отдельных частей, причем: во-первых, она сама, в своей совокупности, обладает общим звучанием, грубо определяемым как нечто „веселое“, „грустное“, „порывистое“, „увядающее“, „упрямое“, „дерзкое“ и т. д., и т. д.; во-вторых, она состоит из отдельных, так или иначе движущихся черточек, из которых каждая в отдельности обладает своим личным звучанием – „веселым“, „грустным“ и т. д. И какие бы ни были в своем личном характере эти черточки, общее звучание всей буквы остается неизменным. Точно такое же существо представляет из себя и каждое художественное [поэтическое] произведение: состоя из различных звучаний, оно дает в своей совокупности звучание общее, ему неотъемлемо и органически свойственное. Из примера с буквой истекает последствие особой важности – действие буквы двоякое: первое, буква действует как целесообразный знак; второе, она действует как форма, а позже и как самостоятельный и независимый внутренний звук этой формы. И оба эти действия стоят вне взаимной связи друг с другом, причем первое действие чисто внешнее, второе же обладает внутренним смыслом. Отсюда: внешнее действие может быть вообще другим, нежели внутренне возникающее из внутреннего звука». (В. Кандинский).

***

Не является ли тогда поэзия неким процессом алхимизации, преображающим нейтральные элементы слов во что-то качественно новое, в совокупности своей обладающее некой вещей силой. Ведь очевидным образом совокупное качество отдельных слов из «Илиады» явным образом не равно их единому качеству в объеме поэмы. Эта некоторая сделанность слов в поэзии вынужденно заставляет считать ее неким искусством, каковым она на самом деле не является. Ощущение своей полной непричастности миру и реальности – вот что возникает во время действия поэзии. Точнее говоря, внешние и внутренние «реальности» воспринимаются как равнозначно безразличные. Поэтическое восприятие постепенно обнаружило, что все объекты внешнего мира имеют символическое значение, а потому все они равнозначны, а жизнь несет такую же символическую нагрузку, как и смерть. Понятия, которые раньше (в мифологии) способствовали различению объектов по их значимости для наблюдателя, такие, как «хорошее» и «плохое», «люблю» и «не люблю», в поэзии утратили свой смысл. В поэзии утрачивает смысл и ощущение времени. В потоке равнозначных образов можно успеть понять и переварить только сиюминутное, предшествующий опыт – сама память – часто становится просто ненужным, мешающим бременем для поэта. По самой своей сути поэзия есть альтернатива жизни – это использование читателем (common man) чужого эмоционального опыта поэта (marginal man) для достижения психического удовольствия. Через сопереживание, как части эмоциональной игры, поэт приводит читателя к одному парадоксальному результату – возможности избавиться от своей личности на время, растворив самого себя в чужом творчестве, при этом используя чужие эмоции как наркотик.

Поэзия в некоем роде самодостаточна бытием слов, т.к. «лучший способ сочинять стихи – это давать ВЕЩАМ ВОЛЮ» посредством их приз-вания (от слова приз (pris) в значении «цена, стоимость») и призывания (в значении зова, завета, обязательства).