Трип №1

Холодно. Рядом равномерно гудит работающий движок. Ничего не вижу. Неужели мозг не может реконструировать изображение снаружи, вне тела? Ощупываю себя. Я другой, не совсем человек: длинные мускулистые руки, как у орангутанга, мощное тело, прикрытое броней, наголо бритая голова, на тыльной стороне правой ладони – печать, выпуклая свастика в круге; такая же на лбу, между бровями. На голове по бокам – отростки имплантатов-сенсоров, что-то вроде кошачьих усов.

Часть моей новой личности поглотила меня. Я осознал, кто я и что тут делаю. Я должен уничтожать других, зачистить четвертый кластер. Другие – это порода людей, которые отличаются от Нормы в лучшую сторону, ставят себя выше нее. Часть сенсоров-имплантатов помогает мне ориентироваться в кромешной темноте, а часть – отличать других, я их просто чую. Они лучше меня, но тем хуже для них: я охотник. Я служу Норме, а Норма – часть того, что позволяет Рейху быть и оставаться неизменяемым и непобедимым. Норма – это больше чем религия, это образ жизни каждого арийца, любое отступление от нее губительно для всего мира. А мир устроен очень просто. Порядок превыше всего: во главе Рейха Фюрер – олицетворение Нормы; ему служит партия – каждый член отвечает за чистоту внедрения Нормы в жизнь; инструменты партии – армия и наука: армия защищает, а наука доказывает Норму; народ служит Норме верой и правдой, а охотники ищут тех, кто не соответствует Норме. Все просто. Мир без изъяна, как муравейник или улей. Девиз Рейха – равное общество с равными возможностями: все люди одинаковы

Сейчас я на задании – охочусь. И не один; явственно ощущаю рядом других, таких же, как и я, мобилизованных на охоту. Мы в техническом коридоре, проложенном рядом с машинным блоком, по периметру здания, в вечной мерзлоте. Местные используют коридор, чтобы нелегально перемещаться в разные секторы кластера. Все кластеры Рейха устроены одинаково: девять секторов, обнесенных общей стеной; девятый – командно-машинный – всегда в центре; остальные восемь – фабрично-жилые, продовольственные и транспортные – по периметру; их нумерация всегда одинакова, начинается в верхнем левом углу и идет по часовой стрелке. Мы в четвертом. Здесь живут научники.

Уловив движение впереди, даем людям подойти поближе, а затем окружаем их и досматриваем. Старший офицер J1003-Z начинает допрос. Это простые работяги из второго сектора – хотели разжиться выпивкой у контрабандистов из шестого. Они не наша цель, абсолютно заурядные: порочные и дисциплинированные – такие никогда и ничего не подвергнут сомнению. Мы их отпускаем. Мои сенсоры чуют их страх: кислый запах пота и учащенный пульс. Не наша цель. Нормальные люди, как все. Вот мы модифицированные, произведены на биофабрике Геринбурга в рамках программы «Один», модель ZJ-300-SS. Наше призвание – преследовать и убивать голыми руками. У нас даже оружия нет, оно нам не нужно.

Двигаемся к пятому сектору и в одном из боковых ответвлений замечаем свет. Сворачиваем туда. В глубине у костра сидит небольшая группа. Увидев нас, люди разбегаются в разные стороны. Подхожу к костру. В нем горят портреты Фюрера. При виде оскверненного изображения из меня наружу словно рвется волна саморазрушения: может, и не хочу, но это помимо моей воли, – ее нужно срочно канализовать. 3-Z – так мы зовем старшего – приказывает мне преследовать того, кто побежал в туннель А. Через пару секунд я несусь среди труб и кабелей за коротышкой к наружной стене: по ней он собирается уйти наверх, скрыться в верхних оранжереях, где таким, как я, запрещено появляться: это зона ответственности департамента внешней обороны, который следит за непроницаемостью границ кластера. Еще секунда – и я настигну коротышку. Даже издалека я чувствую, что он надеется спастись и отличается от остальных, трусливых и послушных, он лучше их, он даже пахнет иначе – свежим хлебом – может, потому, что пекарь.

Прямо перед моим носом беглец неожиданно ныряет в боковую дверь и захлопывает ее. Но разве это может помешать мне, если на руке печать – ключ ко всем дверям. Удар ладони по металлу – и замок открыт, но дверь не поддается: что-то изнутри ее блокирует, – но у меня достаточно сил, чтобы ее выбить. За дверью уже никого, но запах-то остался: я не ем хлеба, но букет мне так нравится. Честное слово, я начал понимать, как благодаря ароматам богат мир собаки. Мир, в котором нет секретов. Это как мир слепых, где только звуки и поверхности, но он мне тоже доступен – благодаря имплантатам.

Извилистая кишка коридора приводит прямо в китовое чрево машинного зала, посреди которого возвышается чудовищный кокон реактора, оплетенный трубами и разноцветными проводами. Все вокруг двигается и грохочет, из труб вырываются струи горячего пара, влажно, как в бане. Запах беглеца уже неразличим, но я его вижу: он впереди меня, бежит по второму уровню к резервуарам, где держат тяжелую воду. Через них он пытается выскользнуть в свой сектор, словно это ему поможет.

С ловкостью обезьяны я карабкаюсь наверх по проводам и наконец-то ловлю другого, с силой прижимаю к перилам ограды. А он мне с какой-то похабной смелостью: «Я хочу тебе сказать только одно слово – Любовь. Вот ты, охотник, думаешь, Норме служишь? Нет. Нет. Мы оба с тобой – жертвы Нормы. Хочешь убить меня – за что, за Любовь? За Слово? За то, что я хочу любить и быть любимым». А я даже не знаю, что ответить: убивать за слово и правда глупо, – но мне обидно, что он не боится – ни моей силы, ни статуса. Спрашиваю: «Какой твой номер?» – а он продолжает скороговоркой: «Вначале было Слово от Бога, а не Фюрера, и слово это – Любовь. Все через Любовь, и без нее нет никакой жизни. Возлюби меня, и я тебя тоже полюблю…»

Заткнул ему рот. И слова такие убедительные, что мне себя жалко становится, на глаза слезы наворачиваются. И уже думаю его отпустить, как чувствую удавку на шее, кто-то меня наверх выдергивает, словно рыбу из воды.

Последнее, что вижу, – двух беглых уголовников в арестантских робах, которые меня заарканили с верхних мостков: пока громила с лицом Аполлона держит меня на весу, коротышка с кровожадным оскалом гиены отрезает мою правую руку с печатью лазерным ножом. Веревку отпускают, и я лечу вниз – с петлей на шее и без руки. Боль и тьма. И последняя яркая вспышка сознания в кромешном мраке – «Убиенный за Слово Божие», а я-то в него не верующий… после чего – лишь пустота.

– 2-

Когда я очнулся, звезды мерцали на ночном небе и где-то в отдалении выла собака. От холода все тело затекло. Подробности, случившиеся в параллельной вселенной, были так ярки, что я не мог их забыть. Теперь я ясно понял, как технически происходит посещение параллельного мира: мой ментальный паразит на время становится частью другого сознания, все воспринимая будто наяву. Единственное, что меня тревожило: почему тот, в кого я переселился, умер? Есть ли связь между его смертью и моей жизнью? Вот это вопрос. Чертовски страшно.

Испуг был так силен, что я даже не помнил, как добрался до дома и оказался в постели. Проснувшись, обнаружил, что с начала трипа прошло три дня, а телефон показывал дату гибели отца – пятое сентября. Я не люблю совпадений, по теории заговора все совпадения не случайны: отца убили уголовники, и они же убили моего аватара, причем ровно год спустя. Я решил перестраховаться. Купил годовую шенгенскую визу и выехал в Европу: сначала в Берлин, затем в Мюнхен, через два месяца перебрался в Вену, по пути осматривая мемориальные места жизнедеятельности фюрера; посетил город Линц, постоял на горе, где на него снизошел германский гений, а затем выехал в Италию. И все это время записывал, записывал, записывал: хотел освободиться от воспоминаний о мире номер один.

Уже в Риме, в уцелевшей столице античной цивилизации, где, по общему мнению, гнездится заговор иллюминатов, во мне вновь проснулся зуд к исследованию параллельной вселенной. Тем более что по карте, которую я прихватил с собой в путешествие, именно здесь располагался один из пяти порталов Западной Европы. Да и о бандитах можно было на время забыть, хотя это наследие отца невольно внушало беспокойство.

Я разыскал портал в окрестностях Рима. Среди зеленых оград из плюща и дикого винограда загородных домов затерялась неприглядная постройка: аккуратный куб, оштукатуренный и окрашенный охрой изнутри и снаружи, с идеально круглым входом, обрамленным волютами, и без крыши. Земля внутри – словно выжженная, покрытая слоем пепла и углей. И все та же тишина вокруг и ни единой живой твари поблизости: я провел полдня внутри, выжидая, но мимо никто не прошел.

Вполне возможно, что это строение кому-то принадлежало. Если бы меня в нем застукали, то арестовали бы и наказали. Но соблазн перевесил страх, и двадцать четвертого декабря, в канун католического Рождества, я решился. На этот раз я использовал для открытия портала запись голубиного воркования, слегка изменив частоту колебаний страстных звуков птичьей любви. Как говорится, язык любви есть lingua franca: открывает любые двери.

Ярко светило солнце, в воздухе неуловимо чувствовалась близость моря, зеленели пинии – и с трудом верилось, что дома зима. Я вдохнул сладко-терпкий дым соблазна познания и провалился в небытие: реальность распалась, приоткрыв лик бездны.

Трип №2

Сладковатый дымок сигареты приятно щекочет нос. Я сижу в купе поезда, несущегося по крыше Мира: города-дома, который опоясывает Землю по экватору и вмещает в себя все население планеты. Воля великого Дуче породила это циклопическое сооружение. Слева и справа от дома тянутся, радуя глаз, ухоженные поля сельхозугодий.

Напротив меня мой начальник Р-7—1000—6 (я зову его «шестой»), а я Р-7—6000—1 (он зовет меня «единица»). У нас нет имен, вместо них номера, первая буква название фаланстера, откуда мы родом, наш называется «Puzzolente», вторая цифра – номер фаланги. С помощью номеров нас легко идентифицировать. Каждый из нас – часть организма социума, единой системы, существующей для общих целей: одни (это мы) вырабатывают счастье для человечества, другие занимаются сельским хозяйством, третьи служат инженерами. Каждый отвечает за свою задачу.

В купе еще двое, Р-7—6000—9, мой ровесник, и Р-7—5000—3, старше нас на год. Все дурачатся, предвкушая участие в работе. Мы с девятым едем на нее впервые. У шестого на лбу по последней моде половой имплантат – символ его абсолютного превосходства над нами. Многие взрослые пересаживают себе дополнительные половые органы – кому-то достаточно одного, а другим и десяти мало, – желают подчеркнуть мужественность, а заодно получать еще больше удовольствия на коитусосимулякре. Шестой говорит, что после половой гимнастики голова у него буквально взрывается, вместо нее образуется блаженнейшая пустота, а вместо мыслей – приятный зуд. Со временем, когда разрешат, тоже заведу себе имплантат. Шестой для меня почти что Бог, он этим занимается уже пять лет, я им восхищаюсь.

Мы едем на восток: разведка донесла, что там замечены женщины. Сейчас для размножения они не нужны. Когда-то, до Дуче, люди искали счастье в одиночку, плодились с помощью женщин, жили по всей планете и страдали от собственного несовершенства. Лучшие умы бились над проблемой идеального мироустройства, предлагали отменить собственность и ввести полное равенство, но ни один не знал, как поступать с женщинами: максимум, насколько хватало фантазии, – их обобществить: без женщин не умели обходиться, из-за них все время возникали конфликты, велись войны. За красивейших и соблазнительнейших мужчины были готовы продавать и убивать себе подобных.

Гений Дуче освободил нас от полового рабства, провел самую решительную революцию в истории человечества и отменил равенство полов. С помощью генной инженерии мужчины научились размножаться без помощи женщин: на фабриках-инкубаторах наладили производство донорских яйцеклеток, которые безличностно оплодотворяются спермой. Каждый из нас сдает ее раз в неделю через контакт с коитусосимулякром с индивидуальной матрицей сублимации оргазмонасыщения. Половая гимнастика – так мы называем этот процесс, он заменил утративший всякий смысл половой акт. Мы больше не знаем такого понятия, как любовь. Коитусосимулякр абсорбирует сперму, она отправляется на фабрику-инкубатор, где используется по прямому назначению. Так родился я, так родился шестой, девятый и третий: так родились мы все. Наш отец – Государство, наша цель – всеобщее Счастье. А для этого нам нужны женщины: не правда ли, звучит парадоксально.

Через восемь часов пути поезд наконец останавливается в фаланстере «Devozione», в горах: здесь разводят овец и делают замечательный сыр, нам его дают по пятницам. Шестой впереди, показывает дорогу: он уже успел объехать весь Мир, и не один раз. Мы смеемся над глупыми овцами, которые перебегают нам дорогу. Оборудование, которое несем мы с девятым, довольно громоздкое, но шестой заверяет, что нам бегать не понадобится. Снова смеемся.

Наконец находим подходящее место: достаточно просторно и гулко, чтобы эхо разносило и усиливало звук; здесь, в горах, таких мест много. Устанавливаем и собираем пыточные кубы. Теперь нужно поймать как можно больше женщин. Через тепловой сканер засекаем стаю из двух десятков, начинаем охоту. У нас приподнятое настроение, шестой шутит, остальные хохочут: нам радостно и тревожно, все-таки мы с третьим по-настоящему охотимся в первый раз.

Женщины ютятся в руинах доисторического городка в ложбине неподалеку. Берем электрошокеры и, ведомые шестым, подкрадываемся к ним как можно ближе, соблюдая тишину. Во главе стаи три старухи, ходячие мертвецы. По словам шестого, им всем далеко за пятьдесят. Старухи охраняют играющих детей – пять странных длинноволосых существ. Чуть дальше остальные члены стаи собрались вокруг двух половозрелых, кормящих младенцев грудью. Через бинокль внимательно разглядываю кожаные мешки с сосками, к которым присосались их малютки. Шестой объясняет, что эти женщины так кормят своих детей. Все они с трудом передвигаются в обуви на очень высоких каблуках, одеты в обтягивающий латекс, отчего хорошо видно, насколько они нелепо сложены: широкие бедра, большие ягодицы, тяжелые мешки грудей спереди. Шестой объясняет: как только женщина становится половозрелой и у нее отрастает задница и грудь, ей вручают туфли на высоких каблуках и латексный костюм, она носит их до старости, пока не превратится в старуху. Те из-за немощи ходят босиком, на изуродованных ношением каблуков ногах, в просторном тряпье, чтобы скрыть ужасные изменения, которые превращают женщин в старух.

Подбираемся поближе и нападаем. Стая бежит врассыпную, но каблуки им мешают. Матерей не трогаем: они нам не нужны; догоняем половозрелых, которые нелепо ковыляют, словно утки, обездвиживаем их электрошокерами. Громкий визг и слезы. Смеемся. Шестой показывает, как их связывать. Как ни странно, у меня хорошо получается. От женщин мерзко пахнет. С непривычки меня тошнит. Шестой дает мне и девятому отхлебнуть немного граппы, чтобы мы не расклеились. Третий все время жует мятную жвачку с эффектом анестезии обоняния.

«Берем только лучших», – снисходительно бросает нам шестой и указывает на самых попастых и сисястых, самых чудовищных и некрасивых: безусловно, это мое личное мнение, я ничего не понимаю в женщинах, поэтому не возражаю. Не без труда перетаскиваем их в пыточную, возвращаем в сознание. Интересно разглядывать лица, искаженные ужасом, большие глаза навыкате, в слезах, растрепанные волосы.

Женщины что-то горячо кричат: их дыхание буквально опаляет мне обоняние, но я совершенно не понимаю их архаического наречия. Когда-то давно и мы говорили на этом языке, но теперь он забыт: Дуче во время революции поменял значения слов, одно и то же слово в их и в нашем языке означает совершенно разное.

Для начала шестой приказывает раздеть женщин, выдает нам ножи срезать латекс. У всех половозрелых под одеждой безволосые, с плохо развитой мускулатурой тела, неприятно упруго-мягкие на ощупь, словно резиновые. Вблизи они еще уродливей. Груди, словно дыни, с огромными ореолами сосков, тяжело свисают, между ног ничего нет, кроме кожаных складок вокруг щели, покрытых у каждой своего цвета шерстью. Девятый говорит: щель им нужна, чтобы мочиться и получать удовольствие; если в нее что-нибудь засовывать, то для женщин это то же, что для нас половая гимнастика на коитусосимулякре.

Он фиксирует первую, заводя ей ноги за голову и связывая руки за спиной. Получается огромная бледно-розовая креветка, которая шевелит нелепыми туфлями с длинными шипами каблуков и испуганно вертит головой. Я старательно фиксирую другую; она пытается сопротивляться – бью ее по лицу и в солнечное сплетение, давая понять, что сопротивление бесполезно. Странно, что при всей нелепости телесной конституции они просто нечеловечески гибкие. Видимо, во всем виноваты слабые мышцы.

Через полчаса все зафиксированы; перед нами вывернутые наизнанку тела существ, с которыми у нас явно нет ничего общего. Даже непонятно, как мы могли в них когда-то нуждаться. Шестой отпускает шуточку по поводу щелей, предлагает нам с девятым засунуть туда руки; мы с возмущением отказываемся, подвешиваем первых двух в кубы и начинаем истязать. Шестой руководит девятым, я помогаю третьему.

Мы перевязываем шнурами груди и ягодицы, пока те не становятся фиолетовыми, суем каждой в рот особой формы кляп, через который периодически вливаем граппу, а в остальные отверстия на теле вставляем спецприспособления, вибрирующие, пока женщины не теряют сознание. После этого загружаем в кубы свежий материал и начинаем все сначала. Фиксированных, которые ждут своей очереди, мы с девятым время от времени хлещем плетками, чтобы они дополняли страдания тех, кто сейчас в пыточных кубах. Ужас и крики боли истязаемых впечатляют. Так мы добываем счастье для жителей Мира, а значит, и для себя тоже.

Объяснение очень простое: в Мире существует равновесие, позитивной и негативной энергии поровну. Если где-то что-то убудет, то где-то что-то прибудет. Для счастья одного нужны страдания другого. Это и есть философия великой гендерной революции, навсегда отменившей равенство полов. Великого счастья не бывает без жестокого страдания. Для этого нам и нужны женщины – генераторы счастья для мужчин.

В доме, который построил Дуче, нет места смерти и несчастью. После пятидесяти мы через последний контакт с коитусосимулякром в состоянии высшего экстаза перерабатываемся в консервы (тело прокручивают в фарш и отправляют на продуктовую фабрику), физически сливаемся с народом, становясь для него едой.

Мы уже два часа вырабатываем счастье, и все мое нутро переполняет несказанная радость, с которой не может сравниться даже коитусосимулякр. То, чем мы занимаемся, придает осмысленность моему бытию.