Пушкин, проснувшись, любил подолгу оставаться в кровати, предаваясь любимому творчеству. Вот и сегодня, хотя на улице еще было темно, но Пушкин уже проснулся. Только потянулась рука к колокольчику, чтобы попросить своего лакея Якима подать чай, как ему послышался вдруг отдаленный звон колокольчика. Сердце почему-то вдруг тревожно забилось. «Фельдъегерь? – подумал он. – Может быть, до царя дошло мое прошение, и царь решил удовлетворить просьбу опального поэта?..»
Он быстро собрал бумаги в потертый портфель.
– Няня! – громко позвал он Арину Родионовну.
В ту же минуту няня показалась на пороге комнаты.
– Няня, возьми портфель и спрячь его подальше… Побыстрее! – попросил он.
Арина Родионовна, захватив портфель, скрылась в глубине дома.
Пушкин подбежал к окну. Сквозь заплетенные морозными узорами стекла ничего не видать. Дыханием и ногтями он проделал пятнышко чистого стекла и со страхом приник к нему глазом. За окном была знакомая картина: снег, далекий лес и едва заметные берега Сороти…
Звон колокольчика нарастал вместе с тревогой в груди. Поднимая снежный вихрь, во двор влетела тройка. Кто там в ней? Кажись, слава богу, не фельдъегерь. На сердце стало легче. Но кто это за человек, укутанный весь в тяжелую медвежью шубу? Он пригляделся и ахнул, полураздетым, в одной рубашке, выбежал на крыльцо. Кони, еще разгоряченные недавним бегом, пронеслись мимо крыльца.
Из покрытых инеем и снегом саней к нему поднимался… Ваня Пущин – лицейский закадычный друг, Жанно, как звали его в те годы все лицеисты.
Друзья тут же, на крыльце бросились обнимать друг друга. – Да ты совсем голый, Француз (так Пушкина прозвали лицеисты за его прекрасный французский), – говорил радостным голосом Пущин. – Давай в дом, скорее!
Пушкин от радости встречи заразительно смеялся своей белозубой улыбкой:
– Не беспокойся, не замерзну… Жанно, друг мой, как я рад тебя видеть! Если бы ты только знал, как я тебе благодарен. Все трусят навещать меня…
– Ты прав! Даже дядя твой, Василий Львович, отговаривал меня от этой поездки.
– Дядя мой всегда был осторожным. Так и проживет жизнь в страхе и послушании…
Они вошли в дом и здесь, уже в передней, еще раз крепко обнялись. Слуга Пущина, Алексей, тоже бросился обнимать Пушкина. Он любил поэта и знал много его стихов наизусть. Из девичьей показалось несколько головок, но, увидев барина полуодетым, рассмеялись и спрятались.
В дверях передней появилась Арина Родионовна, старушка с приятным, добродушным лицом. Пущин тут же бросился ее обнимать, сразу догадавшись, что это и есть та самая няня, о которой он так много слышал от Пушкина.
Посмотрев на Пушкина с укоризной, она с теплотой и лаской проговорила:
– Что же это ты, бесстыдник, в таком виде гостей встречаешь? Одень что-нибудь, как бы не заболел…
Няня никогда не переставала смотреть на Пушкина, как на того курчавого мальчугана, которого она с пеленок носила на руках, этакого увальня неподвижного. Но потом произошла удивительная метаморфоза, в нем проснулась какая-то внутренняя энергия, которая не давала ему усидеть на одном месте. «Как будто его кто подменил, – говорила няня. – Настоящий непоседа, шалунишка…»
С Пущина стащили его шубу, и Пушкин со смехом увел его в свой кабинет. Как же давно они не виделись! Глядя друг на друга влюбленными глазами, они торопились задать как можно больше вопросов…
В дверях появилась няня:
– Александр Сергеевич, приглашай гостя кофию испить. Я пирожков горячих уже наготовила. Милости просим, гостек дорогой…
– Мамочка, уже идем, – отозвался Пушкин.
В столовой было еще холодно, но уже вовсю урчала растопленная печка, выдыхая из себя приятное тепло. Пахли кофе и румяные пирожки, горкой сгрудившиеся на большом блюде.
Друзья уселись за столом друг против друга, угощаясь кофе и пирожками, жадно обмениваясь новостями…
Пушкин и Пущин были совершенно разными. Если Пущина отличало спокойствие и солидность, то Пушкин – это огонь и буря, постоянно проявляющиеся в общении. Наружности их тоже были не похожи. Пущин был коренаст, не очень высок, глаза его излучали добро… вообще, он имел солидный, степенный вид. Пушкин тоже был коренаст и не велик ростом, но его глаза были полны огня, а смуглое, горбоносое лицо озарялось белозубой улыбкой, а то и звонким хохотом. Очень часто люди, глядя на него, тоже заражались его смехом, не понимая причины…
– Вижу, тебя заинтересовали мои ногти, – вдруг рассмеялся Пушкин.
– И в самом деле… – улыбнулся добродушно Пущин. – Мне было бы лень.
– А разве тебе не кажется, что
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей?
– Честно признаюсь тебе, брат, нет времени у меня для подобных забав… – ответил Пущин, пуская ароматный дым из трубки. – Меня больше интересует, за что тебя здесь законопатили? В столицах столько об этом разговоров… Даже слух пустили, что ты застрелился…
– Как видишь, болтают, – блеснул своей улыбкой Пушкин. – Не дождутся! А официальная причина – мои письма к Вяземскому об атеизме. Но это лишь предлог. На самом деле царь меня ненавидит за эпиграммы, за близость кое с какими опальными офицерами, как, например, с Владимиром Раевским, которого мучат в Тираспольской тюрьме, пытаясь выбить у него признание о тайных обществах… Я слышу об этих обществах постоянно, но никто толком ничего сказать не может.
Несколько поколебавшись, Пущин сказал, смутившись:
– Не удивляйся… Я состою в таком обществе ради, надеюсь, служения отечеству, но…
– Можешь не продолжать, – отозвался Пушкин. – Я все понимаю… Вы совершенно правы, отказывая мне в доверии… Я не заслуживаю вашего доверия из-за своих чудачеств…
Пущину было неловко…
– А давай посмотрим твой дом, – меняя тему разговора, предложил Пущин. – Люблю вдохнуть воздух старого помещичьего гнезда.
– Пойдем, посмотрим, – согласился Пушкин. – Хотя, честно говоря, хвастаться нечем, все в запустении, валится…
И действительно, в доме чувствовался какой-то дух мертвечины. Они зашли в комнату няни, где работало несколько дворовых девушек. Пущин сразу заметил хорошенькую девушку с голубыми глазами – настоящая русская красавица, которая вся зарделась и еще ниже наклонила свою русую головку. Пущин мельком взглянул на Пушкина и заметил на его лице слегка смущенную улыбку. Ознакомившись с работами девушек, побалагурив, похвалив их прилежание, друзья вернулись в согретую гостиную.
– Француз, где это ты нашел такую прелесть, что вспыхнула маковым цветом? – спросил Пущин.
– Ты заметил? – смущенно улыбаясь, ответил Пушкин.
– Ну, как не заметить такую красавицу!!!
– Ах, брат, это моя настоящая сельская муза, Оленька. Люблю я ее, и она меня любит. В другое время женился бы на ней и зажил барином… Но чувствую, не созрел еще для семьи… Душа просит чего-то другого, сам не знаю чего… Постой, я слышал, что и ты нашел красавицу…
– А ты как об этом узнал, – улыбнулся Пущин… – Я не налюбуюсь на твою нянюшку… Какая она у тебя славная!..
– Не просто славная, а золотая, – отозвался Пушкин. – Но захотят – и продадут ее, как какую-нибудь вещь или корову… Это наш позор!..
И они стали говорить о том, что было на уме у всякого честного русского человека, – крепостном праве, о том, что все задавлено в стране царем и Аракчеевым. Потом перешли на воспоминания о лицее.
– Да… – с грустью проговорил Пушкин. – Как говорится: иных уж нет, а те – далече. Мне искренне жаль нашего товарища, бедного Корсакова, умер на чужбине. Не завидую его смерти: мне ближе родительские гробы. А что слышно о Кюхле – нелеп и кюхельбекерн? Давно не было от него весточки…
– Вильгельм, как всегда все забывает, путает… Но товарищ он замечательный, золотое сердце, – отвечал с раздумьем Пущин. – Ты ведь знаешь, наверное, что они с Одоевским решили издавать альманах «Мнемозина», но сборник идет с рук плохо… Мне недавно встретился Корнилов.
Пушкин расхохотался.
– Я до сих пор помню, как он с императрицей разговаривал!.. Марья Федоровна неожиданно подошла к нему за обедом, взяла его за плечо и на своем коверканном русском языке сказала: «Ну, что, карош суп?» А Корнилов баском ответил: «Да, мсье!..»
Оба приятеля рассмеялись.
– Золотое было время!.. – ударился в воспоминания Пушкин. – А помнишь, сколько было шума, когда я в темном коридоре, обманувшись, стал тискать фрейлину Волконскую, эту бабушку? Крепко тогда всем нам досталось… Потом, как-то несколько лет спустя, директор лицея Энгельгардт признался мне, что Александр Павлович, пожурив его, рассмеялся и сказал: «Старуха, между нами говоря, вероятно, восхищена ошибкой молодого человека…»
Время летело незаметно. Снова появилась няня.
– Время обедать, господа… – проговорила она своим ласковым голосом. – Александр Сергеевич, совсем своими разговорами гостя уморил…
– А не рано ли, матушка? – удивился Пущин.
– Мы в деревне рано обедаем, – пояснила Арина Родионовна гостю.
– Я с удовольствием подчиняюсь вашему обычаю, – улыбаясь, ответил Пущин.
Обнявшись, друзья перешли в столовую. Они уселись за стол, на котором уже стояли всякие деревенские закуски и наливки.
– Как ты смотришь, Жанно, если мы начнем с рюмки водки да закусим маринованными грибочками? – весело спросил Пушкин.
– С преогромным удовольствием. Но закусывать я буду студнем с хреном, – в тон ему ответил Пущин.
Выпив и закусив, друзья принялись за горячие щи.
Наконец, Яким подал румяного поросенка с гречневой кашей, до которой Александр Сергеевич был очень охоч. Пущин тут же мигнул своему слуге:
– А ну, братец, неси нашу!..
Вскоре Алексей вернулся с запотевшей бутылкой Клико. Пушкин был в восхищении: давно его таким не баловали. Пробка полетела в потолок, и вино заискрилось в бокалах.
– За что поднимем бокалы, Жанно?.. – сверкая глазами, спросил Пушкин. – Предлагаю выпить за лицей и за всех наших друзей, куда бы их ни забросила жизнь.
– А может, лучше за нее!.. – лукаво улыбаясь, подмигнул Пущин.
– Так их две – моя и твоя! За какую пить будем?..
– Обе красавицы, так и пить давай за обеих!
– Почему бы нам не угостить и няню? – сказал Пущин, обратив внимание на сидящую поодаль Арину Родионовну.
– Вы уж сами кушайте… Покорнейше благодарю…
– Непременно надо выпить, дорогая нянюшка! Тебе положена не только рюмка, но и медаль, за то, что для России выпестовала такого поэта! – весело сказал Пущин.
Няня не прочь была опрокинуть рюмочку, но приличия требовали отказа.
– Мамочка, ну что ты привередничаешь! – смеясь, сказал Пушкин. – Вспомни, как мы недавно с тобой кружками чокались. А здесь всего лишь рюмка!
– Бог знает, что гость подумает, – смущаясь, проговорила няня, поднимая рюмку, и, пожелав здоровья и благополучия, с поклоном выпила ее до дна.
Выпили и друзья.
Вдруг Пушкин вскочил, повалил бокалы, рассмеялся и крикнул:
– Мамочка! У меня сегодня настоящий праздник! Праздник для всех! Прикажи всем выдать наливки!..
Вскоре весь дом веселился…
Метель на дворе, кажется, стала утихать. Сгущались сумерки…
Поднимаясь из-за стола, Пущин обнял друга и с загадочностью в голосе сказал:
– У меня для тебя уйма подарков. Где будем рассматривать? Пойдем в гостиную… Алексей, тащи мой чемодан.
Пока Алексей бегал за чемоданом, Арина Родионовна успела приготовить кофе.
Пущин раскрыл свой чемодан и вручил Пушкину письма от друзей – Рылеева, Бестужева… несколько книг…
– А это особый подарок, – сказал он, вынимая пакет, завернутый в бумагу.
То была рукопись «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Поэму печатать не разрешили, но она в списках разлетелась по всей России, а ее меткие выражения стали чуть ли не пословицами.
Пушкин смотрел на подарок завороженными глазами:
– Жанно, я готов расцеловать тебя! Ничего лучшего мне и не надобно!..
Он то рассматривал исписанные листы, то их гладил…
– Ты только послушай, Жанно, – с хохотом воскликнул Пушкин и прочитал: «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!..» – Что за прелесть, что за чудо! Давай немедленно засядем за чтение!.. Мама, – крикнул он, иди сюда, будешь слушать!..
– Что же ты так озоруешь? Слышу все! – с притворной строгостью отозвалась Арина Родионовна. – Сейчас приду, только вязанье захвачу.
– Ждем. А тем временем я посмотрю письма. Мне страх как интересно, что написал Рылеев.
Пушкин вскрыл конверт, начал читать и не удержался, чтобы не рассмеяться:
– Ах, как он меня ругает, и все за мое чванство. Не угодно ли послушать:
«Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством, но несправедливо. Справедливость должна быть основанием и действий, и самых желаний наших. Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для поэта Пушкина ни к чему и не служат ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, не умеющего ценить твоего таланта… Чванство дворянством непростительно, особенно тебе. На тебя устремлены глаза России. Тебя любят, тебе верят, тебе подражают… Будь поэт и гражданин…»
Удивительно: им мало тех струн, которые у меня на лире есть, им подавай и того, чего нет… А, вот и няня!.. Садись, мама, читать будем…
Все расселись по своим местам: няня с чулком на диване, Пущин разместился в кресле, а Пушкин остался сидеть за столом и раскрыл рукопись.
– «Читай не так, как пономарь, – промолвил Пущин, – а с чувством, с толком, с расстановкой…» – процитировал он Грибоедова.
Пушкин начал читать, как всегда мастерски, когда был в ударе…
Не успел он и страницу перевернуть, как послышался за окном визг полозьев саней.
– Мама, – обратился он к няне, – подойди к окну, посмотри, кого там леший принес.
Арина Родионовна посмотрела в окно и недовольным голосом сообщила:
– Кажись, отца Иону принесло!..
Пушкин бросил рукопись на стол, быстро спрятал письма и раскрыл книги житий святых православной церкви.
– Что случилось? – с удивлением спросил Пущин.
Пушкин и ответить не успел, как в двери появился, улыбаясь и кланяясь, монах с красным, наверное, от мороза, носом. Монах перекрестился на висящую в дальнем углу икону и снова начал кланяться.
– Представляю тебе, – обратился поэт к Пущину, – настоятеля Святогорского монастыря отца Иону. А это, батюшка, мой приятель, Иван Иванович Пущин.
Монах продолжал кланяться и извиняться, что, может быть, помешал своим приходом.
– Мне люди сказали, – начал монах извиняющимся голосом, – что в Михайловское приехал господин Пущин. Так я, грешная душа, подумал, что это тот Пущин, что в Кишиневе бригадой командует… Мы давно дружны с ним… А выходит, ошибся я. Простите великодушно…
Пушкин относился к отцу двояко: с одной стороны, с монахом можно было и поговорить, и выпить он был не дурак, а с другой – это был один из соглядатаев, один из тех царских клещей, которые безжалостно вцепились в него.
Пущин никак не мог понять некоторого замешательства хозяина.
Арина Родионовна уже хлопотала насчет чая. В гостиную, помимо самовара, было подано все то, к чему отец Иона был охоч, – варенье, печенье, сухарики и, конечно, ром. Няня разлила чай.
– Садись, отец, – сказал Пушкин, приглашая монаха за стол.
– Благодарствую… Замерз, едучи к вам, погода скверная… Морозец крепчает, – проговорил монах, ощупывая глазами все, что лежало на столе, с аппетитом прихлебывая с блюдечка чай наполовину с ромом. – Надолго ли в наши края? – обратился он к Пущину.
От чая и рома у монаха глазки стали маслянистее. Пушкин снова плеснул ему в чашку рома. Отец Иона еще больше размяк.
– Арина Родионовна, ох, и мастерица ты… Люблю твое варенье… Еще одной чашечкой согрешу с вашего позволенья… А что это, Александр Сергеевич, на столе, никак ваше новое сочинение? – заметил монах, обтирая вспотевший лоб.
– Хотелось бы, чтоб мое было, да не мое. Это Грибоедов написал комедию «Горе от ума», – ответил Пушкин с явной неохотой.
– Как же, слыхал, – оживился монах. – К нашему благочинному недавно сын из Петербурга приезжал, так сказывал. Весьма-с любопытно…
– Отец Иона, вам могу предложить только церковные книги, – с усмешкой посмотрел на монаха Пушкин, – а грибоедовская комедия для вас будет скоромной…
– Ничего, ничего, бог простит, а по должности надобно познакомиться, дабы в случае мог предостеречь овец своих духовных…
О проекте
О подписке