Алексей КОТОВ. Мера любви

Рассказ с послесловием автора

…У мальчишек всегда много дел. Поэтому я не слышал с самого начала этот страшный рассказ бывшего фронтовика «Майора» и едва ли не половина его в моем пересказе это только попытка восстановить хронику событий с помощью логики.

Но я хорошо запомнил то, что услышал, когда подошел к столу.

– …Коля, пойми, тогда я просто запутался, наверное. А может быть, и хуже. Представь, ты переходишь реку вброд, тебя вдруг подхватывает поток воды, приподнимает так, что ты теряешь опору под ногами и тебя несет черт знает куда. Дело-то было не в моей глупости или слабости. «Смерш» он и есть «Смерш», там слюнтяев и дураков не держали, но… От ребят слышал, что самым трудным было из окружения в одиночку выходить. Вроде бы никто тебя никуда не торопит, никто тобой не командует. Но через немцев идти – все равно что со смертью в прятки играть. Вот тогда-то и начинает в тебе шевелиться сомнение, а стоит ли?.. И зачем все это?..

У «Майора» было растерянное лицо и виноватые глаза. Из всех гостей моего отца, как говорила моя мама, он был самым «буйным и невоспитанным». Я бы добавил со всей мальчишеской откровенностью: «а еще веселым!», но, уверен, что не заслужил бы одобрения матери. Короче говоря, я никогда не подозревал, что увижу «Майора» не то чтобы спокойным, а вот таким, словно придавленным грудью к столу какой-то неведомой и недоброй силой. Он сгорбился, его лицо было непривычно мрачным, а полный и, как мне всегда казалось, упругий и упрямый лоб пересекала глубокая морщина.

Мой отец не воевал в Отечественную, не хватило одного года до призыва и – кто знает? – может быть, некое чувство вины тянуло его к фронтовикам. Среди них было много разных людей, в том числе и странных, но дядя Семен по прозвищу «Майор», наверное, был самым заметным.

Он как-то раз сказал:

– Эх, мне бы писателем стать!.. – «Майор» засмеялся и стукнул ладошкой по столу. Он всегда заметно оживлялся, когда к нему, по его мнению, приходили хорошие «идейки». – Какие бы я замечательные романы о средневековых рыцарях тогда написал!..

Я удивился, услышав такое странное желание от бывшего фронтовика и уж тем более «смершевеца». Нет, конечно, я бы сам с удовольствием прочитал приключенческую книгу «про рыцарей», но представить себе дядю Семена в роли писателя я все-таки не мог.

«Майор» взъерошил мне волосы и снисходительно сказал:

– Жизнь – это интереснейшая штука, пацан. А если прожить ее по-настоящему, то к концу она должна стать еще интереснее. Ну, как хорошая книга. Только так почти никогда не бывает. А почему, как ты думаешь?

Я немного подумал и сказал, что не знаю.

– А этого никто и не знает, – лицо «Майора» вдруг стало нарочито сердитым. – Интересно почему?.. Это что, шпионский заговор какой-то?!

Но вернемся к тому страшному рассказу, о котором я упомянул в начале. Напомню, что этот, так сказать, восстановленный монолог дался мне не без труда. В такой работе не так тяжело находить нужные слова, как отсекать лишние, чтобы не расплывались образы. Не думаю, что это удалось мне в полной мере, но не хотелось, чтобы в рассказе «Майора» вдруг зазвучали резкие и откровенно жестокие нотки…

– …Этого гада прямо на месте выброски в районе Вильно взяли. Знаешь, я теперь даже его фамилию не помню. Звали Мишкой, а фамилия… Только и помню, что на «ий» кончалась. В общем, на «Вий» похоже. Так и буду его называть, потому что гадом он оказался редчайшим.

Мы тогда особо с такой братией не возились, все понимали, что война к концу идет и нечего тут, понимаешь, с разной мразью возиться. Когда диверсионная группа на месте выброски попыталась отстреливаться, мы им такой пулеметно-минометный «концерт» закатили, что потом только двоих на поле боя нашли – этого Мишку «Вия» и второго, полуослепшего здоровяка. Мишке осколками ноги посекло, а здоровяка, видно, контузило сильно, он нас к себе так и не подпустил. Нож, сука, вынул и тыкает им вокруг себя, зачем-то воздух дырявит. С ним возиться не стали – просто пристрелили, а Мишку пришлось живым брать. Не одобрило бы начальство полного отсутствие пленных.

Дальше что?.. Особого интереса этот Мишка «Вий» не представлял, но начальство решило показательный процесс устроить. Не знаю, для чего это вдруг потребовалось, но видно, и в самом деле нужно было.

Для суда информация нужна. Вот и посадили меня напротив Мишки и его ободранного костыля с пачкой бумаги. Работенка не из легких с таким подонком разговаривать. Казалось бы, все просто, я – спрашиваю, он – отвечает, но нет!.. Ненависть мешает. Он же – русский, как и я. И в своих стрелял, сволочь. Мишка понимал это и частенько усмехался. Как-то раз сказал, мол, мучаешься ты сильно, ударь меня, тебе легче станет. У меня от такой его «жалости» чуть челюсть судорогой не свело. Ну, я в крик, конечно, и кулаком – по столу. Как только сдержался и по роже ему не съездил – не знаю.

В общем, сначала все довольно просто было… Враг он и есть враг, тут нюансов быть не может. Стал Мишка «Вий» о себе рассказывать. Мол, в 1939 году получил пять лет за драку. Какой-то комсомольский лидер (тут он, конечно, совсем похабное слово ввернул вместо «лидер») стал приставать к его жене. Мишка его предупредил. Потом еще раз, а когда однажды жена домой в слезах пришла – физиономию этому «лидеру» набил.

Дали «Вию» пять лет, попал в лагерь. До Москвы, как говорится, рукой подать, всего-то полторы тысячи километров на юго-запад. В лагере два «блатных» барака и пять – для «мужиков». Лес – прямо за колючей проволокой, руби сколько захочешь…

…Мишка «Вий» попросил папиросу. «Майор» положил на стол пачку и спички. Мол, черт с ним, пусть дымит, не собачиться же с этим гадом каждые пять минут.

«Вий» глубоко затянулся дымом и продолжил:

– До войны в лагере еще можно было как-то прожить, а начиная с июля 1941 года такая голодуха началась, что хоть ложись и помирай. К тому же «блатные» озверели, чуть ли не последнее отнимали. Они слаженной стаей жили, не то что мы, «мужики». Слово поперек скажешь – «перо» под ребро и пусть рядом с тобой хоть сто «мужиков» стоит, ни один на защиту не бросится.

Что начальство?.. А ничего. Мы лес рубим и мы же как щепки летим… Но не на свободу, а на тот свет. Война человеческую жизнь совсем дешевой сделала.

Начальником лагеря был капитан Кладов. Солидный мужчина!.. Рост под два метра и физиономия как у раненного бульдога. Порядок в лагере его так же интересовал, как чистота в общем нужнике, в который он ни разу не заходил. Кстати говоря, если бы не «блатные», туда вообще нельзя было войти. Вот они и находили «дежурных», и они же заставляли их там порядок наводить.

В конце октября 1941 года к капитану дочка приехала… Беленькая такая, чистенькая, лет семнадцати. Говорят, что тогда в Москве большая паника поднялась и народ на все четыре стороны рванул из белокаменной. Что с матерью девчонки случилось – не знаю, умерла, наверное… А податься ей, кроме как к отцу, видно, больше не к кому было. Я слышал, что, мол, Кладов с родней из Омска пытался списаться, чтобы дочку к ним отправить, только что-то не получалось там у него…

А через месяц убили его дочку. Утром голый труп нашли возле внешней колючей проволоки. Поиздевались над ней здорово, даже глаза выкололи. Я помню, как Кладов мертвую дочь на руках в свой начальственный барак нес… Хоть и гадом он был, но за дочь переживал, конечно, сильно. Из барака через час вышел – виски совсем седые. В руках – автомат. Вообще-то, у нас охрана была винтовками вооружена, на вышках – ручные пулеметы, но у Кладова автомат еще был… ППД. Видно, положено ему было как начальнику для общения с зеками.

На работу в тот день нас не послали. Выстроил Кладов весь лагерь на плацу и спрашивает: «Кто?!» Только одним словом спрашивал и так, словно кулаком бил. Лицо у него… В общем, совсем нехорошая физиономия была, – Мишка хмыкнул. – Совсем в звериную морду превратилось. Зеки стоят и молчат… Потому что все знали, что вечером девчонку блатные во второй барак затащили. Но легче сразу на проволоку броситься, чем такое начальству сказать. «Блатные» подобного не прощали. Папашка ее в это время к начальству отъезжал, вернулся поздно, в комнату дочки заглянуть не догадался, посчитал – спит дочка.

Кладов снова спрашивает: «Кто?!»

Мы молчим… Кладов поднимает «ППД» на уровень своего пуза и велит отойти в сторону троим «блатным» из первого барака и двум «мужикам». Ну, и после третьего «кто?!», почти без паузы – очередь в упор на два десятка патронов. «Зеков» как косой срезало…