Шанс – это комбинация, когда из пяти костей у всех разные значения. В тех правилах, по которым играем мы, шанс – самая высокая комбинация. Выше, чем пять одинаковых значений. Правда, только в том случае, если выпадает с первого броска. Если со второго или третьего – то считается лишь одна костяшка старшего значения.

Так и играем. Ставка, потом бросок, оставляешь на столе понравившиеся костяшки и можешь сделать еще два броска. Потом отдаешь стаканчик следующему. Те, у кого одинаковые значения – играют между собой, пока не останется только один. И вот самый смак игры, когда в финале человек с трех бросков собирает, к примеру, четыре одинаковых, а его оппонент с первого же броска выбрасывает шанс. О, какой тут случается всплеск эмоций! Крики, вопли, обида, восторг, зависть, восхищение, требование пересмотреть правила… Шанс – он такой. Кто-то старается, разрабатывает стратегию, выполняет суеверные ритуалы перед каждым броском, а кому-то просто повезло.

В паузах между партиями травим байки. Максим Нилыч Годарев, как человек образованный и дворянин, рассказал мне, что слово «азарт» произошло от слова «зар», что означает – «игральная кость». Оно проделало длинный путь от арабов к испанцам, от испанцев к французам, а оттуда уже к нам. Я в ответ рассказываю, что слово «шанс» по французски означает всего лишь – «бросок».

Я самый младший из тех, кто сидит за столом. Не по званию, по возрасту. Потому больше слушаю и запоминаю, сам же говорю мало. Редко когда удается вставить свои пять копеек, чтобы было в тему и не напрягло старших. Ну а старые капралы с удовольствием дают советы и травят наставительные байки. Оно же приятно, когда вроде бы за столом все равные, но есть тот, перед кем можно выпендриться, рассказывая поучительную историю. А я что? Мне несложно. Киваю в нужных местах, восхищаюсь там, где от меня этого ждет рассказчик. Знания лишними не будут.

Стаканчик передают мне. Встаю, двигаю в банк в центре стола медную монетку. Трясу костяшки, переворачиваю, бью об столешницу. Убираю стакан. Ага, две единицы оставляем, остальные кубики обратно в стакан. Еще. И еще. Ну вот, две тройки выпало. Два плюс два – ничего так, средняя комбинация. Передаю дальше и сажусь на место.

Спрашиваешь, как у меня дела, крестный? Так и хочется сказать, что хреново у меня дела. Проблем вагон и маленькая тележка.

Вот, к примеру, из вечного: деньги. Жалованье, еда, дрова, солома – на все нужны деньги. А потребности капральства зимой чуть выше, чем позволяет жалованье. Летом-то мы никаких приготовлений не сделали. А даже если бы и успели чего – новички все равно бы все свели к нулю. Да и тем, кто уходил, надо было с собой чего-нибудь в дорогу собрать. Знаем мы интендантов графа Шувалова, наверняка там в этом новообразованном корпусе из имущества только обещания.

В общем, туго с деньгами. В декабре даже думал пойти к Стродсу и попросить своих денег, чтобы из них покрыть нужны капральства, но Семен Петрович отговорил. Не надо, говорит, свое вкладывать в служебное. Во-первых, не окупится. А во-вторых, то, что ты сегодня делаешь просто, чтобы помочь – завтра от тебя будут требовать. Так что будь любезен, изыщи возможность в рамках службы. Да и майор Стродс был злой как собака. Полковая казна пуста, долговых расписок хоть печь топи. Так что мне за то мое золото большая человеческая благодарность. Впрочем, я не в обиде. Легко пришло – легко ушло. Да и не мое оно было, если быть совсем откровенным. Послужило хорошему делу – и то хлеб.

Но тем не менее, кроме большого человеческого спасибо, майор Стродс нашел для меня еще и чуть-чуть возможностей. Починять крыши – не самое прибыльное дело, зато в наших силах. Так-то самое прибыльное – это стоять постом у переправы через реку Великая, на входе в город. Зима, снег, реки встали, дороги превратились в отличный санный путь, по хозяйству хлопот почти нет – самое время для торжища. Купцы, купчишки и просто деловитые крестьяне стекаются в Псков со всей окрестности, а то и из других регионов. Разумеется, нужно следить, чтобы никто торговый люд не обидел. Внимательно так следить, ага. А торговый люд – он такой, благодарный. Обязательно вознаградит служивого за старание. От чистого сердца, так сказать, прими, не побрезгуй.

Но это место было крепко занято ундер-офицером Фоминым и ундер-офицером Ивановым, который Ефим. Другим там ловить нечего. Разве что плетей, если поймают вдруг за руку какого-нибудь гада окаянного, что смеет с честного торговца мзду вымогать.

В январе наконец-то раздали жалованье, секунд-майор Стродс и его каптенармусы быстро подсуетились, сменяли на звонкую монету многочисленные долговые расписки, и вроде как жить стало легче. В плане финансов и снабжения.

Но вот пришли шлиссельбуржцы, и началась большая полковая реформа. С трех батальонов о пяти ротах полк уменьшался до двух батальонов с четырьмя ротами каждый. Третий батальон полулегально теперь считался учебным и, по предварительным планам, на кампанию должен был остаться во Пскове, вместе со всеми негодными к походам старыми солдатами. Плюс отдельно инженерная полурота и одна полурота в помощь и охрану пушкарям. То есть полк теперь состоял из девяти рот. Зато полного штата, по двенадцать дюжин мушкетеров и полным комплектом капралов и унтеров. Разве что офицеров некомплект, но эту проблему обещали решить к весне. А мне выделили под командование свое собственное капральство. В его состав вошла дюжина солдат из бывшего капральства Ефима, Семен Петрович и дюжина этих, пришлых. Наслаждайся, Жора.

Проблема денег снова встала в полный рост. На амуницию каждого солдата положено выделять сорок рублей в год. А это на дюжину моих шлиссельбуржцев – без малого пять сотен. Камзол, кафтан, башмаки, епанча, мушкет, огнеприпас по стандарту военного времени. Даже если бы я стребовал у майора Стродса свое золото – все равно не хватило бы. Но полковой квартирмейстер помнит добро, и ротный каптенармус пообещал, что первыми, кто получит мундиры от полковых портных, будут мои сиротинушки. Но когда это еще будет? Скоро февраль, мороз вдарит так, что и в кафтане-то околеешь, а мои оборванцы до сих пор по Крому шляются в драных армячках. На солдат они похожи только потому, что у них на головах треуголки, а не шапки-литовки или треухи, как у обычных горожан. Впрочем, в зимнее время года вполне позволялось дополнительно утепляться. Надеть меховую жилетку под кафтан или на кафтан не считалось нарушением формы одежды. Если, конечно, в городе нет каких-нибудь важных шишек из столицы.

А еще у меня сразу не заладились отношения с одним из моей шлиссельбургской дюжины, с Кирилой Белкиным. Он такой… наглый, в глазах постоянно насмешка, говорит все время со шпильками да подколками. За одиннадцать лет в армии это у него уже третий полк. Сначала был во Владимирском, потом его под благовидным предлогом – лучший солдат, а как же! – перевели в Шлиссельбургский, где он и демонстрировал свой неуживчивый характер еще пять лет. А тут вдруг такая оказия – можно снова помочь хорошим людям, предоставив им лучших солдат!

Белкин… И формально-то вроде его даже упрекнуть не в чем. Ну мундир на нем сидит чуть-чуть расслабленно, но в рамках приличий. Во фрунт тянется вроде бы, как положено, разве что самую малость голову наклоняет эдак… И вроде все нормально, но все равно остается впечатление, что он постоянно надо мной насмехается. И смотрит так, будто он все знает и умеет, а я молокосос и недотепа, и его просто забавляют мои потуги показаться большим начальником… Иногда даже артикул воинский цитирует, как заправский Капитан Очевидность. Не мне, конечно, а как будто рядом сидящему солдату… Но все равно эдак с подковыркой. Грамотный, ишь ты. Прибил бы гада.

И еще Сашка. Я ж ему за что в лоб засветил-то фирменным ударом Ефима? А у меня просто выбора не было. Сашка – он же маленький, но вредный. Хулиган и забияка. Когда шлиссельбуржцев зачислили в мое капральство, Сашка сразу начал показывать пришлым, что он вроде как со мной на короткой ноге и что в капральстве он не прыщ, а шишка.

Ну и как-то раз сидели в доме, шили, всякой вечерней мелочью занимались, и вдруг вздумалось ему начать пришлых задирать. В своем фирменном стиле – дерзко, обидно. Да еще и при мне. И еще так оглядывается исподтишка – вижу ли я? Ну мало ли, вдруг его выручать придется, успею ли?

А я смотрю – придирается-то по пустякам. До столба докопался. Где вас таких, мол, учат, что шило в руках держать не умеете. У нас в Кексгольмском полку таких вот, как вы… И понес, и понес! Язык что помело!

И Белкин этот, смотрит так… В общем, чую, сейчас Сашку будут бить. На глазах у меня и у остальных. Причем так-то бить за дело, но… пришлые бьют местного? Нельзя такого допустить. А что, разрешить мелкому шкету разводить дедовщину только на том основании, что он с капралом вась-вась и типа приближенное лицо? Тоже нельзя. Вот и пришлось мне прописать Сашке в лоб до того, как он прохватится от Белкина с шлиссельбургскими и спровоцирует большое побоище внутри капральства.

Сашка встал, утерся, вытянулся во фрунт и испросил разрешения выйти. Ну иди, чё. Обиделся, ишь ты. На обиженных воду возят! А в комнате тишина повисла. Ни старички, ни новички ничего не говорят. Даже Семен Петрович промолчал. Только у Белкина такое насмешливое выражение на лице, будто я все равно ошибся. Ведь получается, что я бил своих на глазах у чужих.

И можно, конечно, начать слова говорить, мол, какие они мне чужие, вроде ж мои, моего капральства. И можно было вообще пытаться весь этот конфликт словами решить. Меня так все детство учили – все, мол, нужно решать словами.

Да только вот ведь какая закавыка. Чтобы словом можно было что-то решить – это самое слово должно вес иметь. Слово не должно само по себе висеть в воздухе. Оно должно быть альтернативой чему-то. Тогда да, тогда можно будет словом решать. А в этой ситуации что делать? Наябедничать кому-нибудь из офицеров и прогнать сквозь строй и правых и виноватых? Отличное решение, ага.

Сложно все это. И так плохо, и эдак плохо, и перешептывания по углам.

Поэтому я начал по вечерам ходить в кухмистерскую, играть в кости с капралами. Давать отдохнуть ребятам. А еще я завел себе настоящий шпицрутен. И на следующее утро даже пару раз пустил его в ход. Белкин тогда еще посмотрел так насмешливо – мол, чего, молокосос, в начальника играешь, ща всех запорешь до смерти? Вай, баюс-баюс! И я, может быть, и сорвался бы. Если бы не одобрительный взгляд Семена Петровича, нашего бессменного «дядьки». Хорошо, что поручик Нироннен перевел его в мое капральство. С ним как-то спокойнее. Он мужик тертый, опытный. Не даст натворить совсем уж очевидных глупостей.

Да уж.

Спрашиваешь, как у меня дела, Ефим? Зачем спрашиваешь? Ждешь, что я начну жаловаться на своих солдат, на нищее хозяйство обеих артелей капральства, на безденежье, морозы, хреновое снабжение, свары в коллективе, просить помощи и поддержки? В другой раз, Ефим. Как-нибудь в другой раз.

Улыбаюсь радостно, протягиваю руку для приветствия и отвечаю:

– Нормально, крестный. Как сам?