Сороконожка бежала по диагонали шершавой стены одиночной камеры. Достигнув верхней точки, она нырнула в щель, забитого досками окна, и оказалась на воле.
Послышались гулкие шаги по коридору, громыхание ключа на связке, лязганье замка, и деревянная дверь, обитая железом, со скрипом отворилась.
– Мяличкин, на выход! – гаркнул охранник.
Начальник сектора третьего отдела Региструпра поднялся с нар. Было бессмысленно спрашивать, надо ли брать с собой вещи, или нет, потому что «без вещей» – это на допрос, а «с вещами» могло означать только одно – расстрел. Собственно, и вещей у Мяличкина никаких не было. Его арестовали в рабочем кабинете три дня назад, тут же допросили и отвезли в тюрьму. В камере несколько раз появлялись два молчаливых амбала в красноармейских в гимнастёрках без ремней и с закатанными рукавами. Не произнося ни слова, они начинали избивать арестанта, точно месили тесто в булочной. Они ни о чём не спрашивали, а просто били, хрипя и посапывая, то ли от усталости, то ли от усердия, то ли от злости. Минут через десять издевательство прекращалось, и они уходили. И вот теперь вызвали к следователю.
В кабинете сидел следователь – невысокий, лысый человек с квадратиком усов, в пенсне и с брюшком. Он бы мог вполне сойти за счетовода или председателя рабочей артели. Его глаза суетливо бегали по сторонам. Он молча раскрыл папку, поправил перо и чернильницу непроливайку. Хитро улыбаясь, спросил:
– Ну что, голуба моя, говорят, вам досталось? – И, не дождавшись ответа, вымолвил: – Ничего не поделаешь, порядки такие. Не я их выдумал, а сама жизнь. Это для вашей же пользы. Так вы станете сговорчивее, и из вашей заблудшей души, уйдут в небытие буржуазные предрассудки, оставшиеся от старого мира. Не правда ли, господин царский полковник?
– Послушайте, господин следователь, – трогая пальцами разбитую губу, начал говорить Мяличкин, но его перебили.
– Бросьте эти свои дворянские привычки. Обращайтесь ко мне «гражданин следователь», а не господин. Господ мы выведем скоро, как клопов.
– Так вот велите своим извергам, гражданин следователь, перестать надо мной издеваться. Я уже многократно указывал в рапортах все обстоятельства моей последней командировки в Таллин. И делал это честно и откровенно, обосновав, почему не отдал приказ ликвидировать Клима Ардашева.
– Читал-читал, – усмехнулся визави и, сложив аккуратной стопочкой листы, добавил: – Вы лжёте, и потому вас бьют. И будут бить, пока не начнёте говорить правду. Кстати, если хотите, можете обращаться ко мне по имени отчеству, – Наум Моисеевич, а фамилия моя Райцесс.
– Хорошо, Наум Моисеевич, – кивнул Мяличкин. – Задавайте вопросы.
– Когда, где и при каких обстоятельствах вас завербовал резидент белогвардейской разведки Ардашев Клим Пантелеевич?
– Опять двадцать пять, – передёрнул плечами Мяличкин. – Ардашев – враг. И я пытался уговорить его перейти на нашу сторону и выдать Региструпру всю агентурную сеть, созданную им ещё до большевистского переворота 1917 года.
– Большевистского? Переворота? – недовольно вопросил следователь и поправил пенсне. – Это был не переворот, батенька мой, а восстание трудового народа, переросшего в великую октябрьскую социалистическую революцию. И, поверьте, придёт время, когда во всех словарях эти четыре слова будут писаться с большой буквы.
– Я и не сомневаюсь, – на лбу у арестанта собрались мучительные складки. – Только ведь в советских газетах события октября семнадцатого до сих пор называют то переворотом, то восстанием, а революцией – очень редко.
– И всё-таки, Константин Юрьевич, давайте вернёмся к моему вопросу относительно вашей вербовки белогвардейским резидентом.
– Наум Моисеевич, послушайте, раз вы ведёте моё дело, то должны понимать специфику агентурной работы. Главная задача оперативника – переманить врага на свою сторону. Именно это я и пытался сделать в Таллине, беседуя с Ардашевым.
– Но тогда объясните, почему после его отказа перейти на нашу сторону, он не был ликвидирован?
– Да просто потому, что его убийство могло насторожить эстонскую контрразведку, которая ожидала прибытия и ареста парохода «Парижская коммуна» в Таллинский порт. Из-за этих же опасений нам пришлось принять решение о перегрузке всех ящиков на шведское судно, и тотчас же отправить золото в Стокгольм.
– Детский лепет, голуба моя, детский лепет. Ликвидатор ждал вашего приказа об устранении Ардашева и был очень удивлён, когда вы приказали ему следовать за белогвардейским резидентом в Прагу. Труп Ардашева никто бы не нашёл. Балтийское море огромно. О нём вообще бы никто не вспомнил. Но нет, вы назначили с ним встречу, как раз перед отплытием его парохода. Сидели в ресторане, болтали. Небось вспоминали, как вместе служили во славу веры, царя и Отечества, правда? Наверное, лили крокодильи слёзы по прошлой жизни? Кстати, – следователь уставился на обвиняемого, – а почему вы скрыли, что в сентябре 1913 года вы лично приезжали в Ставрополь к Ардашеву и даже гостили у него?
– Перейдя в советскую военную разведку, я подробно описывал все, наиболее важные, оперативные дела, в которых ранее принимал участие, в том числе, упоминал и о поиске пергаментных манускриптов переписки аланского митрополита с Патриархом Византии в X веке. Ардашев тогда сыграл ключевую роль в той операции[4]. И нет ничего удивительного в том, что я оказался у него дома в Ставрополе.
Следователь достал из кармана пачку папирос «Комсомолка», спички и протянул Мяличкину.
– Угощайтесь, Константин Юрьевич, вы ведь давно не курили. Правда, табак не высшего сорта, и даже не первого, но сейчас в моей стране трудные времена. Тем не менее, он приятней махорки.
– Благодарю.
– Я, знаете ли, в партии эсеров с 1905 года. Старый революционер. Если хотите, – недоучившийся студент. За участие в митингах меня выгнали с третьего курса юридического факультета. А потом – тюрьма, ссылка, опять тюрьма. Я, знаете ли, большевиком стал всего год назад. И да – в своё время переоценивал Учредительное собрание и не сразу поддержал линию на вооружённое восстание. Но потом взглянул на происходящее с точки зрения диктатуры пролетариата, а не отсталого крестьянства. Поздновато одумался. Вот потому я до сих пор следователь, а не ответственный работник наркомата юстиции или ВЧК.
Мяличкин глубоко затянулся и спросил надтреснутым голосом:
– Что с моей семьёй? Где жена, дочь?
– Да-с, всё забываю вам об этом сказать. Ваша жена в безопасности, но под охраной. Дочь – под надёжным присмотром.
– То есть как? Вы их арестовали?
– А как вы думали? Это необходимость, а не блажь. Её камера здесь, на первом этаже.
– Ни она, ни дочь ничего не знают о моей службе. Отпустите их.
– Конечно-конечно! Можно и отпустить, если вы будете со мной честны и откровенны.
– Хорошо, Наум Моисеевич. Я готов признаться в преступной халатности, игнорировании указаний Центра и превышении полномочий во время командировки в Таллин. Вам этого хватит? Вы освободите жену и дочь?
– Вот и славно, батенька мой! Я дам вам карандаш, бумагу и копирку. Вас отведут в камеру. Пишите обо всём подробно, в двух экземплярах, а там разберёмся что к чему… И курите сколько хотите. Я распоряжусь, чтобы вам даже чаю принесли, а сахарок у меня с собой, – простодушно вымолвил следователь, вынул из портфеля тряпицу, в которой было завёрнуто несколько кусков колотого сахару. – Берите-берите, не стесняйтесь.
– Спасибо, – вымолвил арестант и взял один кусок сахару.
– Посидите, пораскиньте мозгами, вспомните все детали и подробно изложите. И помните: судьба вашей семьи – в ваших руках. И папиросы не забудьте. Все не дам. Мне ещё работать допоздна, а вот с двумя штучками я легко расстанусь. Извольте, – толстыми пальцами он с трудом извлёк из почти полной пачки две папиросы. – А завтра мы снова встретимся. Надеюсь, вы будете со мной искренни.
Следователь открыл дверь и окликнул конвойного, но ответа не последовало, и он зашагал по коридору.
Внимание Мяличкина вдруг привлёк кусочек стекла в углу кабинета. Это была половина линзы от очков. «Вероятно, били какого-то арестанта в очках», – подумал подследственный и сунул находку в карман.
Райцесс появился вместе с красноармейцем.
– Можете увести. Я разрешил подследственному взять курево, карандаш, копирку и бумагу. Передайте старшему по корпусу, чтобы ему дали чаю, или кипятку. Пусть пьёт сколько хочет. Скажите, что это указание следователя. Ясно?
– Так точно!
И опять железная лестница, переходы, коридор и лязг замка открываемой камеры.
Мяличкин остался один. Он сел за стол, придвинул лист и, глядя на серую поверхность бумаги, будто перенёсся в Таллин, в ресторан «Родной берег». В ушах раздавались слова Ардашева, сказанные ему во время их последней встречи: «Одного я не могу понять – вашей преданности большевизму. Вы для них – чужой. Да, пока такие как вы им ещё необходимы, потому что для победы над всем миром нужны профессионалы, а не дилетанты. Но потом, рано или поздно, они с вами расправятся. И сделают это с превеликим удовольствием. И знаете почему? Потому что вы образованнее, умнее, и, если хотите, удачливее. Вы были полковником императорской армии, да и сейчас занимаете должность, вероятно, вполне сравнимую с прежней. А к власти пришли неудачники, завистники, ненавидящие весь мир. Начиная от Ульянова, который мстит за казнь брата всему русскому народу, заканчивая последним босяком, боявшимся раньше даже взгляда городового, а теперь, нацепившим красный бант и получившим винтовку. Беда России в том, что у большевиков отрицательная мотивация поступков. Они хотят переделать мир с помощью насилия, войн и диктатуры. И вы, Константин Юрьевич, станете одной из жертв волны красного террора».
Мяличкин досадливо поморщился, и карандаш побежал по бумаге: «Я, Мяличкин Константин Юрьевич, являясь начальником сектора третьего отдела Региструпра, был отправлен в командировку в Таллин (Ревель) с целью…».
Отель «Де сакс» находился почти в центре Праги. Это была самая дорогая гостиница города. В былые времена здесь останавливались члены австрийской и саксонской династий.
Расплатившись с извозчиком, частные сыщики зашли внутрь.
Метрдотель, справившись о цели визита, поведал, что полиция, прибывшая на место после сообщения доктора, опрашивает подчинённых мистера Баркли в тринадцатом номере.
Комната под несчастливой для русских людей цифрой оказалась в самом конце коридора второго этажа. Ардашев постучал в дверь.
– Войдите! – пробурчал знакомый голос инспектора Яновица.
Войта улыбнулся и первым шагнул в номер, Клим Пантелеевич вошёл за ним.
Пятидесятиоднолетний Милош Яновиц как всегда, слушая свидетеля, по привычке гладил нафабренные усы и, облачённый в белую сорочку с галстуком и в костюме-тройке, при первом знакомстве всегда производил впечатление высокообразованного и вежливого человека, но это впечатление таяло, как снег, стоило ему приступить к допросу. Судя по всему, в данный момент полицейский опрашивал за столом последнего свидетеля, вернее, свидетельницу. Двое других – Эдгар Сноу и Алан Перкинс – сидели на диване во второй комнате, ожидая окончания неприятной процедуры.
– Ого! – вставая, воскликнул инспектор. – Сам господин Ардашев пожаловал! И, как всегда, в сопровождении верного Санчо Пансы – моего бывшего непутёвого подчинённого.
– Так уж и непутёвого? – огрызнулся Войта. – А разве не я раскрыл убийство на Ржетезовой улице, пока ваша светлость ковыляла в участок после изрядно принятого на грудь?
– Смотри мне, Вацлав! – погрозил пальцем инспектор. – Допросишься!
– Ладно-ладно, ваше вселенское величество, прошу не гневаться. Мы по делу. Переговорить бы.
Яновиц повернулся к свидетелям и сказал:
– Господа, прошу вас подождать в холле. Возможно, вы ещё понадобитесь.
Мисс Лилли Флетчер тотчас перевела слова инспектора и вместе с остальными покинула номер.
– Садитесь.
– И на том спасибо, – проронил Ардашев и расположился напротив.
– Итак, что же вас привело сюда? – осведомился полицейский, набивая трубку табаком из кожаного кисета.
– Наверное, то же, что и вас, господин инспектор, – ответствовал Клим Пантелеевич. – Всего несколько часов назад, к нам в контору заявился этот американец вместе со своими помощниками. Он сообщил нам, что будучи ещё в Америке получил несколько писем с угрозами. Вымогатель составил для него и его окружения, включая даже домашнего питомца, прейскурант жизни, в котором были указаны суммы, позволяющие мистеру Баркли здравствовать в течение августа, а потом и сентября месяца. Вот потому-то он с большим удовольствием пересёк океан, и, судя по всему, чувствовал себя здесь в безопасности.
– Прейскурант жизни? – прикуривая трубку, удивился инспектор. – Такого я ещё не слыхал.
– Да, представьте себе.
– И что же этот толстосум от вас хотел?
– Он просил меня отправиться вместе с ним в Америку и отыскать преступника.
– И поэтому вы здесь?
– Почти. Я протелефонировал в «Де сакс», чтобы с ним встретиться, а мне сообщили, что мистера Баркли увезли в карете скорой помощи. Приехав сюда, нам поведали и о вас. Вы не знаете, в какой он больнице?
– На Франтишку.
– Где прозекторская доктора Гольдберга?
– Да.
– Что с ним? – поинтересовался Войта.
– Не знаю, – пожал плечами полицейский. – Врачи обнаружили у него признаки то ли удара[5], то ли паралича сердца[6], то ли грудной жабы[7]. Шут их разберёт. Если судить по рассказу переводчицы и двух молодых людей, они всей компанией сидели здесь, в номере, и обсуждали дела. Баркли налил себе немного виски и закурил сигару. Потом явился коридорный и передал американцу письмо. Тот прошёл в другую комнату, судя по звукам, распечатал конверт. Вернулся злой. Снова налил виски и выпил. Покурил. Вдруг схватился за сердце и, начав задыхаться, осел в кресло. Его положили на диван, расстегнули сорочку и открыли окно. Срочно вызвали доктора. Американец этот, видно, большая шишка. Сам полицмейстер распорядился, чтобы я приехал и проверил – не было ли в отношении него какого-либо злоумышления. Но нет, всё чисто, если не считать вашего рассказа.
– А что в письме?
– Понятия не имею. Судя по всему, он сунул его себе в карман.
– А виски?
– На журнальном столике.
– Позволите мне взять с собой бутылку?
– Зачем она вам? Если бы в ней был, допустим, цианистый калий, у него бы пена на губах выступила. Но доктора говорят о болезни сердца. А впрочем, – он выпустил дым, – можете забирать. Мне не жалко. Виски там почти не осталось.
– Благодарю вас, инспектор, – проронил Ардашев и поднялся. Пожалуй, завтра мы наведаемся в больницу к мистеру Баркли.
– Дело ваше. Я доложу начальству, что никакой уголовщиной здесь не пахнет. В Америке у него, может, и есть проблемы, но не в Праге. Поэтому меня мало интересуют душещипательные истории этого миллионера.
– Откуда вы взяли, что он миллионер? – встрял в разговор Войта.
О проекте
О подписке