Заскучал в интернате. Долго зимника ждать! Рванул один после уроков, полтора часа – у реки Алёша!

А тут главное – знать где. Да ещё досочку обязательно прихватить, не забыть! Метра полтора. Без неё – совсем страшно… «Вот здесь надо, у кустов. В этом месте и лёд набило плотно – затор, и следы на снегу. Топтались, видно, долго. Пацаны, наверно, старшие…» Тоже долго стоит, топчется, решается.

«Ох и широко же здесь – тот берег едва виден… Морозит сегодня. Может, обратно?»

Смеркаться начало… Решился. Домой шибко хочется – две недели не был. Пошёл Алёша. Ну, с Богом!

Хорошо идёт, ловко, быстро. Нельзя задерживаться! Кидает досочку – мостик, с льдинки на льдинку, с кучки на кучку. Три шага по ней – встал на твёрдое, нагнулся, подтянул досочку – кинул дальше, снова три шага по мостику. По сторонам не смотрит – нечего там смотреть! Только – вперёд, на три шага…

А по сторона-а-ам! Всё шуршит, журчит, скрипит, переливается. Льдины в затор сбило плотно друг к дружке, стоя, – держат хорошо. В сумерках они ярко-белые, а лужицы, промоины, полыньи, «озёра» – чёрные, страшные! Неизвестно, мелко там – льдина – или бездна… Ещё страшнее, когда громкий треск, скрип, – вдруг подвижка!

Стремительно темнеет. Но вот уже и тот берег хорошо виден, метров сорок-пятьдесят ещё… Внезапно сзади, где-то на серёдке реки, страшно бухнуло, затрещало. Досочка сдвинулась вправо. Вздрогнул Алёша, шагнул за ней вправо и сразу провалился правой ногой! Зачерпнул полный валенок ледяной воды, но неглубоко, по колено! Дёрнул ногу – не даёт! Зажало льдом. Запаниковал, забился в ловушке. Схватившись руками за льдину, рванул Алёша изо всех сил и выдрал наконец босую ногу из папкиного валенка! Пошатнулся, шагнул влево и тут же ухнул с головой в смертельный холод. Дна уже не почувствовал…

Секунды пролетели, минуты?.. Пока осознал Алёша, что висит на руках, держась за лёд, по горло в воде. Сжало всего страшным ледяным прессом, не двинуться!

– Ма… ма… ма…

Не вдохнуть, не выдохнуть от холода…

– М-м-ма-ма-а-а!!!

Снова треск – снова подвижка. Чуть свободнее стало ногам. Обламывая ногти, раздирая в кровь руки, колени, босую ногу, вывернул из полыньи на лёд страшно тяжёлое, непослушное тело. Тут же пополз, поминутно снова то рукой, то ногой проваливаясь в холод, уже не чувствуя его и почти без страха; на карачках, на ощупь, наугад! Почему-то, как бабка, причитая тоненьким голоском:

– Осподи-и! Осподи-и! Осподи-и-и!

Туда, к чернеющему спасительному берегу, к дому…

Когда выбрался на дорогу, стемнело уже. Нельзя стоять! Знает Алёша – бежать надо, идти хотя бы! Семь километров. Не идут ноги… Коробом стало пальто, брюки, проволокой волосы на голове: утонула шапка, рукавицы, валенок. Не работают мышцы, сковало – будто резиновые.

Смекнул – с трудом «переобулся»: портянку из уцелевшего валенка как мог отжал, намотал чуней на босую ногу. Крупная дрожь начала сотрясать худенькое тело, до боли свело челюсти, пугающе-громко застучали зубы. Но пошёл, не чувствуя уже ни рук, ни ног…

Как-то до дому добрёл.

Забегали все сразу, завыли бабы. Забросили парня на горячую печь, растёрли, завалили одеялами, полушубками. Поили горячим молоком, чаем, сушёной малиной, травами. Снова растирали. Всю ночь топили баню, парили. Молились…

Но не встал Алёша. К утру закашлял, поднялся сильный жар, началась одышка, бред. Просил всё, задыхаясь:

– Лёд уберите! Лё-ёд! Грудь льдина давит. Лё-ёд уберите!..

Привозили фельдшера, на родах был в соседней деревне. Осмотрел. Диагноз поставил – пневмония крупозная.

– Стрептоциду бы надо…

Да далеко, в райцентре, – сто километров с лишним. Велел водкой растирать…

Прометался Алёша в страшном жару четверо суток и умер, от пневмонии. В народе простудой называли. Не лечили тогда от простуды…

Над рекой проплыли огоньки: зелёный, жёлтый. «Двиносплав» прошёл – катер, мачта только видна из-под берега. Подпрыгивают, расплёскиваются огоньки. Близко стариковская слеза…

Снова шуршит стружка. «Проконопачу кручёной паклей, просмолю пеком-варом. Скамейки шкуркой отшлифую, покрашу жёлтым… Дорого не запрошу… Так отдам. На дно лодки трапик из реечек, чтобы ноги у ребят – сухие. Рядом с хозяйкой дочь, большенькая. Умница. Мальчишки – те на носу, „капитаны“!..»

Младший Павел деловой был. Все швейные иголки, бывало, на реку снесёт. Туго с едой по весне – одна картошка. Как только ледоход пройдёт, Паша уже на рыбалке. Целыми днями на реке. Вечером шагает гордый – полный котелок плотвы в руках несёт. Ни крючков, ни лески нет, а без рыбы ни за что не вернётся! Вместо лески – волос длинный, прочный, из конского хвоста.

– Кормилец наш! – сквозь слёзы смеётся Наталья.

Последнюю швейную иголку бесполезно прятать – найдёт Пашка! Раскалит на костре, загнёт – переделает в крючок! Снова Наталья без единой иглы в хозяйстве. Райпотребсоюз-то – пятнадцать километров по тайге, когда ещё сбегаешь! Стерпит мачеха, не ругает. Ладно – уха вечером на столе. Добытчик! Дружно жили, как брат с сестрой.

Вырос деловой Павел. Девятнадцати лет, в сорок третьем, забрали на войну. Воевал до Победы, был в разведке. Вернулся живым. Гордость отцу – на груди принёс «За отвагу», Красную Звезду и орден Славы. Да две нашивки за ранения. Как, где – не рассказывал, не любил. И ещё одна беда, без нашивки, позже обнаружилась. Испортила его война – сильно выпивать начал…

Не взяла Пашу пуля. Погиб дома. Нелепо погиб – утонул. На машине везли из райцентра товары в поселковый магазин. Выпили, по пути добавили. Мужики – в кузов, на ящики с макаронами, курить. Павел – за руль. Хорошо поехал, но там, где дорога вдоль реки, вдруг съехал в воду. Мужики с хохотом поспрыгивали, неглубоко вроде! Паша выбраться из кабины не смог…

Дочь чаще вспоминается уже большой, взрослой, двадцати девяти лет… А родилась слабенькой – думали, не выживет. Мать всё плакала, Бога молила. Отставала Зоя с самого рождения. В пять лет не говорила ещё, бродила за бабкой, держась за подол, и всё пальчик в рот. Так и росла, бедная, рядом, как подорожник какой; тихая, незаметная, безмолвная. В школу не ходила вовсе. «Засматривалась» она.

– Родимчик её забират! Святой водой бы надо! Заговором! – советовали бабки.

Делает что-нибудь Зоя по дому или на улице и вдруг застынет. Смотрит, смотрит перед собой через предметы, как будто видит что. Потом падает – и судороги. Язык искусает, обмочится… Припадки у неё были. Не помогали заговоры… Дома сидела, нянчилась с маленькими.

Молоденькая мачеха, натерпевшись обид от жестокого отца, жалела её. И Зоя привязалась к ней, полюбила.

Летом Зоя постоянно на огороде. Когда повзрослела – много работала. Но в лес, на сплав, у механизмов – где заработки – её не брали. А работать хотела, помогать хотела, видела, как трудно живётся семье.

«Высокая была, баская, а гулять не ходила. Хорошая была. Работала, работала… О чём думала? Тосковала?.. Хотела, наверно, и гулять, и дружить. Любить, нянчить своих детей. Был, может, и тот, единственный, при случайных встречах с которым тревожно и радостно билось девичье сердце… Никто уже не узнает. Тогда всё некогда было спросить – сейчас уже не спросишь…»

Сутками метался Василий по реке, на катерах, на своей трёхопружке, по затонам, отмелям, кустам – безрезультатно. Искал, кричал, звал Зою. Хотя сразу понятно было – бесполезно звать. В память врезалось: лето, жара, ярко светит солнце, ослепляюще блестит река, а глянешь на небо – чёрное небо!

Реку даже просил, чтобы отдала дочь…

Отдала…

Дома сидит Василий. Сам почернел. Без сил уже – ни сна, ни еды. Видит вдруг – один прошёл, другой. Вышел на улицу: люди всё идут, идут куда-то, быстро идут, молча… Побежал отец, понял всё сразу. На реку…

А взяли Зою на катер, когда Василий был на сплотке, в соседнем леспромхозе. И взяли-то сходить вверх по реке, на нефтебазу за горючим – мазут, солярка, масла там всякие. Тут всего: день – туда, день – обратно. Помощником взяли – шланги подавать, сторожить. Некого больше было, лето – все на сенокосах, на сплаве, не хватало рабочих. Да и сама просилась. Опять же люди на катере постоянно: капитан, он же рулевой – за штурвалом, да моторист. Тот, правда, всегда в моторном…

Ходили с баржей, на короткой сцепке. На барже две-три большие бочки – вот туда и заливали. Ну а помощник – он на катере, в трюме, или на барже, вроде бы и под присмотром.

На базу пришли, загрузились, обратно вышли – всё нормально. Рулевой вперёд смотрит, моторист – у мотора. А когда пропала помощница – и не заметили. Всё вроде в трюме была…

С вечера готовилась Зоя на работу: тщательно прибрала в доме, вымыла полы, выбрала, что надеть с утра – всё новое, самое любимое. Утром вскочила, быстро оделась. В сумку кинула ломоть хлеба, пучок лука, молока бутылку – и бегом на реку.

– Господи, день-то какой сегодня!

…Монотонно стучит дизель на «Шиговарах», шустро бежит катерок вниз по реке. Вечер. Полный штиль. Закат. Не слышно птиц и не мешает шум мотора. Тишина.

Зоя на корме. Плывёт с ней вместе золотисто-розовое небо. И плавно, вправо-влево, разваливаются волны. Две первые – большие, ровные и гладкие. В них небо изгибается, переливается причудливо, дрожит. За ними мелкие – все с гребешками, пузырями, пузырьками. Разбивается и рассыпается в них золото на миллионы разноцветных огоньков и бликов. Тёмно-зелёные огромные шары, валы всё выплывают у кормы. Манящие, тяжёлые, густые.

И хочется смотреть, смотреть, и невозможно взгляда оторвать… Так и плыть бы всю жизнь по розовой реке, не помня ни горя, ни печали, забыв насмешки, взгляды и обиды. Как хорошо, легко сегодня на душе! И радостно, и больно, слёзы на глазах! И всё зовёт, зовёт её куда-то голос, такой знакомый, ласковый, родной. Засмотрелась Зоя…

Искали её долго, больше недели… Нашли Зою плотогоны – с плота увидели. На плоту и повезли. Навстречу из посёлка вышел катер, с плотом-то не причалишь. На катере довезли, на «Шиговарах».

Туда, на берег, и бежит Василий.

Пришвартовался катер. Отпрянула толпа от резкого, останавливающего дыхание, осязаемо липкого, сладкого запаха. От ужасающего, отталкивающего цвета. От неправдоподобно огромных размеров: жара, вода парная сделали свое дело – полопалась одежда, кожа… Тихо было. Лишь он один, прижавшись щетинистой щекой к безобразно-белому черепу, к тому, что было недавно застенчивой улыбкой его ребёнка, просил негромко что-то, нараспев; гладил, прибирал всё распадающееся. Баюкал? Запоздало. На коленях, на раскалённой палубе. Да она постукивала тихонько, поплёскивала тёплым прибойчиком в борт катера. Величавая, спокойная и равнодушная. Река.

Похоронили Зою в селе. В посёлке не хоронят: заливает река посёлок каждую весну, в половодье. Топит. Могилка её недалеко от церкви. Там и лежит его Зоя. Бедная Зоя. Хорошая Зоя…

…Темнеет. Прохладная пыль под босыми ногами. На зеленоватом небе загораются звёзды. Летят гудки со стороны реки, и всё плывут, дрожат там изумрудные, янтарные огни… Давно уже нет и Натальи… Снова курит Василий Иванович, глаза влажные. Поплакал – чего скрывать. Полегче стало на душе, и пусто как-то…

Вот поплывут на его лодке те – молодые, дружные. «Просто так» поплывут – у костра посидеть, отдохнуть, как сейчас говорят. А вечером на берегу, на лавочке, их старики. Она:

– Глянь, не наши ли гребутся?

Он (ласково, давно уже увидел и радостно узнал по этим вёслам – два красных солнышка всё загораются в гребках!):

– На-а-аши, мать, наши!

Мечтает Василий.

Но давно уже никто не заказывает ему лодки. Сейчас всё больше на дюралевых, из магазина. Прочнее и с мотором – сила, скорость.

Отлично делает Василий лодки. Славные получаются, красивые, лёгкие. Мастер Василий. И рыбу хорошо ловит. Но давно не был он на рыбалке. Давно уже не любит Василий рыбалку. Не любит реку.

Совсем темно над лодкой. Рубанок вжикает, поёт пила, белеет стружка на песке. Работает Василий. Улыбается.