Авторы: Евсеенко Иван Иванович, Колейчик Дмитрий, Воскресная Николь, Леушев Николай, Шкарпета Сергей, Луданов Илья, Бесчинкин Ваня, Антушевич Александр, Игнатов Дмитрий, Флоч Наталья

Редактор-составитель Иван Иванович Евсеенко

Зав. отделом поэзии Дмитрий Колейчик

Зав. отделом прозы Яков Михайлович Сычиков

Художественный редактор Александра Будникова

Фото на обложке MD – Irina Lyalech

© Иван Иванович Евсеенко, 2021

© Дмитрий Колейчик, 2021

© Николь Воскресная, 2021

© Николай Леушев, 2021

© Сергей Шкарпета, 2021

© Илья Луданов, 2021

© Ваня Бесчинкин, 2021

© Александр Антушевич, 2021

© Дмитрий Игнатов, 2021

© Наталья Флоч, 2021

ISBN 978-5-0055-3018-9 (т. 1)

ISBN 978-5-0055-3019-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

от составителя

Те, кто периодически читает или просматривает наш альманах успели заметить, что в 2020-м году он вышел вместо четырех раз, всего лишь два. Связано это, конечно, с той странной ситуацией в мировом обществе, возникшей в последние два года. Слишком много, в связи с этим, психической и нервной энергии уходит на формирование контента для нашего издания. Вряд ли в будущем ситуация нормализуется и придет в приемлемую норму. Но мы надеемся, что приноровимся и все ж таки сыщем в себе необходимые силы и волю для издания альманаха в прежнем объеме. Будьте здоровы и читайте нас несмотря ни на что.

редактор-составитель

Иван Евсеенко (мл)

от редактора поэзии

На скорую руку

(Минск, январь)

Вчера с женой распили чек водки вечерком под маринованные грибочки, что нашли в холодильнике, который уже мой, и краковскую колбаску, купленную самостоятельно. Стали обсуждать мухоморы. Типа, что они лучше антидепрессантов, и нужно это проверить (это была моя позиция, вдохновлённая другим человеком, но тем не менее…). Поссорились. Вечер был испорчен. От злости пошёл дрочить на унитазе в сортире, который весь покрыт плиткой с морскими мотивами. Мама сделала ремонт в ванной и туалете, плитку там типа… и весь фарш.

У неё оказывается, мечта была такая, чтобы всё заебись было в этих местах санитарного назначения. По телефону говорили с ней, я покритиковал, мол, плитка в сортире – это буржуйство. А потом она умерла. Короче, в эту морскую ванную и сортир походила недели три и умерла. Мечта оказалась недолгой. Соседке сказала, когда ремонт сделала, что наконец-то в этой квартире жить хочется. А раньше не так сильно хотелось, получается… И вот я сидел в сортире этом охуительном и дрочил. Потом ещё и в ванной подрочил, под душем. Ведь не должны же пропасть труды человека. Пусть даже такие труды. Помянул, как умел.

Сегодня выпили в баре с женой. Опять разосрались. Но сегодня не буду дрочить. Нельзя ритуал в обыденность превращать.

Мать в гробу выглядела как напомаженное мясо. Лучше бы я не смотрел. Пошлая отвратительно яркая помада, которой ей нарисовали жуткую улыбку мертвеца. Волосы тоже зачем-то покрасили красным, гадким цветом. Под подбородком синеватая опухлость, как у мёртвой жабы. Синюшность в пальцах. Дурацкие православные ленточки и покрывалки – пустой, пошлый формализм похорон. Сжечь! Сжечь всё нахуй в крематории! Короновирус, закрытый гроб. Мне показали тело между моргом и машиной, которая отвезла тело в крематорий. Зачем я всё это рассказываю? Наверно, потому что мне нужно написать историю. Сейчас я всё хочу забыть. Но потом я захочу вспомнить, не всё сразу, не скопом, как сейчас, но в более спокойном ритме. Мне это нужно. Ведь я так много говорил и говорю о смерти. У меня нет права от неё отворачиваться в любых обстоятельствах. Но не сейчас.

Сейчас я купирую свой мозг, мне не нужны мысли. Пусть будет забвение. Все его заслужили, кто его желает, особенно мертвецы. Онанизм провоцирует выброс адреналина и дофамина, которые действуют, как на свинью, отупляюще. Может, это не самый плохой способ провести время. Отдать дурацкий долг памяти. Подрочить в этом охуенном морском сортире с видами огромных ракушек на стенах. Главное, самому не сдохнуть. Соседка говорила, что мать кашляла, кашляла и докашлялась. Я тоже кашляю, впрочем, как всегда. Но захотелось сделать флюорографию. Сделать тест на антитела. Не хочу умирать в этом сортире с ракушками. Это слишком нелепо. Хотя, смысла в суете немного.

Если бы даже можно было узнать сегодня, что ты умрёшь завтра, разве многое бы это изменило? Мне кажется, нет. В квартире после капитального ремонта всего дома, воет труба вентиляции, словно тут живут призраки. Никаких готических замков, но полный готический фарш. Иногда через вентиляцию отчётливо слышна гопарьская музыка, иногда крики какой-то истеричной мамаши: «Сядь! Сядь нормально! Ты что, сидеть не можешь? Ешь!» – на фоне воя ветра в трубе. И туман, и мутно-молочная мгла на небе. Это даже кайфово.

Квартира, которую раньше я разрушал с вожделением, устраивая пьянки с друзьями. Мать в ней тогда появлялась редко: работала в другом городе, в России – почти за границей! – жила в съёмной комнате… Квартира – парадоксально чужая мне теперь, ведь уже я давно живу в другом городе, в России, – с женой… Квартира, которая вряд ли станет моей, но я останусь её владельцем. Охуенная ванная и сортир.

Зав. отделом поэзии Дмитрий Колейчик

ПРОЗА

Николай Леушев

Леушев Николай Геннадьевич родился в 1956 году в селе Яренск Ленского района Архангельской области. В 1979 г. окончил лечебный факультет Архангельского медицинского института. Работает врачом-терапевтом в посёлке Урдома родного района. Автор ряда рассказов, печатался в журналах «Приокские зори», «Огни над Бией», «Истоки», альманахе «Земляки», интернет-изданиях «Литкультпривет!», «Великороссъ», «Хохлев».

Отец

Вдруг все как-то быстро вышли из операционной. Он остался один. Монотонно постукивая, дышал древний РО-2, дыхательный аппарат, чуть ли не ровесник его: он помнил эту «рошку» еще со студенческой практики. Полвека почти. Операция закончилась. Ссутулившись, опустив голову, он стоял у операционного стола, у дочери в ногах. Руками, тихонько массируя, грел ее ледяные стопы, пальцы с чуть облупившимся лаком. Уже не сдерживаясь, шмыгая носом, плакал. Вот и пролетело все. Вся жизнь.

Какие-то странные, ненужные сейчас мысли лезли в голову. Как будто мозг его, вот уже около семи часов беспрерывно работавший под мощнейшим прессингом страха, ежесекундного, жуткого страха за дочь, лежащую сейчас перед ним в глубоком наркозе, понял, что может произойти срыв. Точнее, какие-то отделы мозга, где-то там, в сером веществе лобных долей, расценили его состояние как критическое, и чтобы отвлечь его хоть на секунду, дать отдохнуть, спасти от катастрофы, способной погубить все, хитро выдавали информацию неожиданную, странную. И он невольно велся на хитрости этих центров самосохранения, тайных центров собственной мозговой безопасности, контролирующих, берегущих, действующих независимо от его желаний и воли. «Заградотрядов», пытающихся во что бы то ни стало хоть на миг, но остановить этот поток, эту непрерывную лавину ужаса, страха, безысходности. Он шел за воспоминаниями, образами, казавшимися реальностью, яркими, почти осязаемыми: дорога над рекой, крыльцо из детства, подвал облбольницы, полный студентов. Забытые лица, отдельные фразы. Смех. Ощущения чуть ли не радостные, противоположные действительности.

Спохватившись, он отшвыривал эти видения, эти звуки, эти узнаваемые ощущения. Снова и снова вглядывался в экран монитора, стоявшего в изголовье, снова и снова натыкаясь на горевшие каким-то противным тускло-серым цветом цифры: 80/45 и 128—130. Давление и сердцебиение. Главные параметры его дочери. Ее жизни. Параметры критические.

Все шло не так. Давление оставалось низким, несмотря на капающую плазму, несмотря на бодрые, бойкие, уверенные заявления Рыжей, что всё в порядке, все так и должно быть.

Все, что касалось его дочери с момента ее поступления сюда, шло медленно, неправильно, несправедливо.

Все пошло не так с самого утра. Он чувствовал такие дни и раньше. Просыпаясь. А точнее, еще во сне. Вот и сегодня. Нет, сегодня как раз не было ничего особенного. Еще не до конца проснувшись, он как бы оценил сновидения: не угрожающие, не устрашающие, не предвещающие ничего напрямую – так, нудные какие-то, серые, «левые», как говорит молодежь, ненужные ему. Такое ни то ни се. Хотя знакомые: река, подвал – тревожно промелькнули и сегодня.

В сновидения он не верил. Всегда говорил, что не верит. Но за свою долгую жизнь, испытав многое, в глубине души понимал: мозг или душа (не важно!) могут знать заранее, что предстоит, что потрясет в будущем – близком ли, далеком. Надо только прислушиваться к себе. Не думать, не обдумывать, а на уровне чувств слушать. Тонко все это. Но почувствуешь, если захочешь. Слушать надо только. Себя. Душу.

Понимал, но вслух признавать не хотел. Побаивался. Вот и сегодня, оценив, причислил сны к «не очень», постарался выкинуть, забыть. Показалось, что удалось. Но когда умывался, вдруг снова справа от него, как в окне машины, выплыл тот самый горизонт вдали, тот самый вид: река, простор, закат – когда-то в молодости, давным-давно, он проезжал там. Возник так явно, так четко, так реально. Он резко распрямился над раковиной и, глядя в зеркало – себе в глаза, спросил вдруг громко, хрипло:

– Коми. Зачем?

Себя спросил…

Потом пошли больные, звонки, жалобы, разборки, писанина, еще больные, вирус… Все забылось. Все шло как обычно. «Как обычно!» – сейчас это царапнуло душу болезненно и тоскливо, ностальгически… Он все бы отдал за то, чтобы сейчас было «как обычно»! Как ценна простая, даже нудная, скучная «как обычно» жизнь! Как она прекрасна! Как она желанна!.. И как невозвратима…

Резко, неприятно прозвучал в 11:30 тот звонок. И неуместно почему-то именно сегодня было слышать задорное соло на гитаре из «Эй Си Ди Си», которое дочь, смеясь («Будешь как молодой рокер!»), поставила ему на телефон вместо звонка. «Брат 1» – высветилось невовремя. Старший брат знал, что он в это время всегда занят. Прием ведет.

– Да!

– Как у тебя? (Тревожно.)

– Нормально.

– Ты как?!

– Нормально. (Уже напрягся.)

– Ты еще не знаешь?

– Что?!

Перехватило в горле. И комок. И как будто падение сердца вниз!

– Говори! Что?! Ну-у!

Встав, мгновенно почувствовал, понял, одним жестом оставив в прошлом бумаги, раздетого больного за столом, ту прекрасную, теперь уже желанную и невозвратную, такую милую «как обычно» жизнь – всё! И не оглядываясь, стремительно шагнул навстречу ей. Беде.

– Говори!

В коридоре больницы, на ходу сбрасывая халат:

– Ну! Не тяни! Говори!

– Ты ничего не знаешь? Про Веру?

Дочь! Господи!

– Говори же!!

С остановившимся дыханием и, показалось, сердцем выслушал. Короткое. Жуткое. Огромное. Тоскливо-безнадежное: дочь, ДТП. Пыльная дорога. Видимость – ноль. Обгоняя лесовоз, выехала на встречную полосу. Лобовое столкновение. В райцентре. В больнице. Палата номер четыре. Состояние вроде… На «вроде» удалось выдохнуть. Вроде не очень тяжелое…

– Тебе что, никто не позвонил?!

Брат звонил из Карелии.

– Это же еще утром было! До девяти!..

Шлейф из пыли в зеркале заднего вида был похож на выхлоп реактивного двигателя. Стрелка спидометра мертво встала на 165 и уже не дала больше на пыльной грунтовке ни одного деления сверх, хотя он все жал и жал на газ своей старенькой легковушки, все сто километров от поселка до райцентра.

Узкий коридор, второй этаж, хирургия, ординаторская. Четвертая! С окаменевшим плоским лицом резко рванул на себя дверь. Она, пружинисто подсосав из палаты воздух, открылась.. Две девицы с интересом (скучно!), подпершись кулачками, разглядывают соседку. Третью, лежащую напротив двери. Беспомощную. Маленькую. Родную.

Выпустив из рук большую, с красными крестами, реанимационную сумку-укладку, упал на колени перед низкой продавленной койкой. Перед дочерью…

Дышит! Слава богу! Глаза закрыты. Серая.

– Дыши!

Руки холодные. Пульс только на сонной. Тяжелая…

– Вера-а! (Полушепотом.) Где болит? Это я. Папа. Что болит?

С ходу привычно пальпируя живот. Напряжен: доска! Моментально оценил: тупая травма живота – повреждения, разрывы внутренних органов. Кровотечение. Шок. Тяжелая! Очень.

Девчонкам:

– Медсестру! Быстрей сюда!

Все спрашивал, тормошил:

– Где болит? Ты меня видишь?! Посмотри на меня! Открой глаза! Где?.. Не спи! Доченька, это я! Папа. Я здесь! Рядом! Посмотри на меня-а! Плохо…

Медиков рядом не было.

– Врач! Хирург где?! Давления нет! Восемьдесят на сорок! Где хирург?! Капельница не капает… Пустая!

Наконец в ответ абсолютно спокойный взгляд. Холодные глаза. Шапочка накрахмалена.

– Есть давление! Я мерила только что. И сатурация хорошая. Я мерила.

– Давление! Допамин! Капельница пустая! Я врач! Вы же меня знаете! Допамин!

– Нет, я мерила. И не пустая, я только что смотрела!

Знакомые серые глаза. Спокойные. Какие-то непобедимые. Равнодушные. Медсестра. Невысокая. Худенькая. Непреклонная. Опасная.

Дальше все пошло не так. Не так и чудовищно странно. Как будто в сказке, где все заколдованы. Он, боясь оставить дочь, требовал позвать врача в палату.

– Звать не буду, хирург в операционной. Оперирует!

– Допамин в капельницу!

– Нет, без назначения врача ничего не буду капать!

– Врача! Хирурга сюда!

Порой ему хотелось потрясти головой – сбросить все это, как наваждение, как сон! Разобраться с ними!

«Некогда, потом!»

Быстро подключив свою банку (двадцать допамина, два мезатона на двести физраствора), пустил струйно.

– Ты?.. (Еле слышно.) Сейчас получше… (Открыла глаза.) Вижу… но мутно… живот… слабость…

– Всё! Не закрывай глаза! Не спи! Не спи! Сейчас. Я здесь! Рядом. Все, теперь я рядом.

«Так, поднять давление, хотя бы до девяноста и, – набирая номер главной, – быстро разобраться с этими! Спящими! Ну, держитесь… Где хирург?! Так! Идет! Не нервировать его! Не наваливаться с ходу. Какой?! Тот самый, который сможет, вытащит?! Так, не психовать. Только бы это был ОН! Врач. Господи, пошли его! Пусть это будет ОН!»

Хирургов за свою сорокалетнюю врачебную практику он видел много и разных. Молодых и старых, веселых и угрюмых, трезвенников и пьющих, прекрасных «операторов» и «ни о чем». Разных. Сейчас же он ждал одного, с самым главным качеством – честного. Который не отдаст. Не отпустит. Вытащит. Для которого вытащить во что бы то ни стало – главное. Не в профессии даже – в жизни. Который к его дочери – как к своей! Ждал. Надеялся. Но сам не верил, что такой найдется именно сейчас.

Ибрагимыч. Хирург. Незнакомый. Не местный. Командированный. Наверно, как все приезжающие нынче в этот глухой район хирурги, в отпуске, на шабашке. Пять тысяч в день, и отпускные уже получены. Не старый. Восточного типа. Кажется, серьезный. Покоробило: спокойный! Может, это так, внешне? Не показывает волнения? Хотя живот-то видел! Уходя на второстепенную операцию – «на ногу» – видел… И оставил?! Знал про эту, в накрахмаленной шапочке, – и оставил?! Заныло внутри. Не тот…

Прибежала главная. Отметил – прибежала. Главную, когда она пришла на эту должность в районе, он сначала недолюбливал. Молодая. Не одинаково требовательна к подчиненным. Еще что-то, сейчас и не вспомнишь. Но потом как-то притерпелся. Вообще, она ему нравилась. Как женщина. А у него всегда было так: если женщина ему нравилась как женщина, он многое ей прощал. Хотя понимал, что они, женщины, и не подозревают о таком его «великодушии».

Нравилось, что оперирует, не ленится руками работать. Да и деловая, ничего не скажешь. И сейчас встревожена не на шутку: увидела живот. Спасибо, похоже – честно встревожена. Слова какие-то. «Смотрела, был спокойный». Она и не должна была «пасти», хирург есть! «Хотя – позвонить мне забыла? Так, ладно. Потом».

– Переводим в палату интенсивной терапии! – Главная.

Перекатили. Огляделся. Зачем? Обычная палата.

– Дыхательный аппарат здесь? А работает ли?!

– Работает-работает! – успокоила его главная.

Появился анестезиолог. Женщина. Молодая, высокая, дородная. Рыжая. Говорит что-то. Тоже командированная. Наездами: дать наркоз – и домой. Пятьдесят километров на машине.

Потом в ординаторской долго решали, что делать: везти в город, это двести километров по плохой грунтовке, или здесь идти на операцию. Задавая эти вопросы, почему-то все, включая хирурга и главную, вопросительно смотрели на него, на терапевта… Или на отца? На отца и врача? Ждали его решения? Желания? Ответа? Команды?

– Кто повезет? – Главная.

– Я не повезу! – Рыжая, анестезиолог.

Ибрагимыч, хирург: молчание…

Он нетерпеливо ждал, потом вдруг резко понял: ответственность! Они все боятся ответственности! Не хотят брать на себя, решать! Понял вдруг: болото!

– Я повезу. Сам повезу!

Явное облегчение в рядах.

Так все-таки что делать, везти? А вдруг там, в животе, кровотечение?! Ладно, повезем. А если селезенка полетела? Ухнет оттуда! Лапароскопа в районе нет! В живот не заглянешь. Глухо. Или же идти «на живот», на лапаротомию? Везти – или в операционную?! Сейчас пока стабильно. Но в дороге может кровануть сильнее! Сейчас, пока капаем, еще стабильно. А здесь, как войдут в живот, справятся ли? А крови-то нет донорской. Пока подвезут из города. Реанимацию вызвали, но пока там соберут бригаду, постоянно-то не дежурят! Час. Да пока едут по плохой грунтовке, еще три с лишним, не меньше. И ждать нельзя!

Бешено крутилось в голове. Стоял посреди ординаторской.

Молчат. Ждут вопросительно. На него смотрят.

Не те. Никто не хочет взять ответственность на себя. Все не те! Нет врачей. Ну ладно. Значит, он здесь главный!

– Так, сейчас скажу! Ждать!

И быстро вышел из ординаторской. Вышел, как будто вынырнул из безнадежной, трусливой неопределенности, из болота, где он, терапевт, задыхаясь без воздуха, ждал от них, специалистов, четкого, властного, необсуждаемого, спасительного и единственно правильного решения.

Шагнул в какой-то полутемный закуток. «Господи, помоги! Господи, помоги!» Наткнулся вдруг на кушетку. Вещи сложены. Чьи-то полусапожки черные. Рядышком… Как зачарованный, потянулся, взял один аккуратно… Узнал! Вернее, почувствовал – ее… На сапожке по голенищу сверху вниз к носку – полоска, рыжеватая. Кровь засохшая. Ее… Прижавшись к сапогу лицом, застонал негромко:

– Господи, помоги мне, Господи-и… Вразуми! Везти, рискнуть? Помоги-и…

Через минуту, быстро зайдя в ординаторскую, сказал четко, жестко:

– Отбой машине, не везем! Опасно! Идем «на живот», на диагностическую!

Он был уже другим человеком.

Все с шумом и явным облегчением (приказ получен, сам решил!) встали, загалдели – пошли в операционную.

И тут он совершил ошибку. Свою первую ошибку: его отговорили.

– Не заходи! Не заходи пока. Тяжело смотреть! – Главная. – Не мешай! Интубация, вводный наркоз, остановка дыхания, волнение… Волноваться будет. (Это она про Рыжую.) Ведь сам работал – знаешь! Сам анестезиолог был. Ты не заходи пока в операционную. Попозже!

Подчинился, а легкие дочери не послушал сам перед наркозом. Он бы услышал сразу! Пневмоторакс! В палате ворочать побоялся. Легкое, правое, тогда уже, наверно, не дышало!

Ждал в коридоре. Стоял молча, опустив руки по швам. Ждал.