II

Рыба в воздухе

 
Рыба в воздухе.
              Полночь в комнате.
                                        Наши в городе.
Выкрики вроде «послушай гимн!» и «прими девиз!»
Мы живём на каком-нибудь Норфолке или Говарде -
Воплощаем в реальность жизни примитивизм.
 
 
Время схоже по консистенции с тембром Визбора.
Пространство рассеяно в одиночестве и толпе.
Одна пустота для эксперимента избрана.
Восток на фонарном, а Юг на тотемном распят столбе.
 
 
Я разжалован из Ерофеева в просто пьяницы,
Я стал богаче духом, умом скудей -
Но, как фонтан на какой-нибудь римской пьяцце, не
Похож ни на чашу Грааля, ни на скудель.
 
 
Сделай, чтоб не было отдыха и усталости,
Будь звонарём, когда я архимандрит -
И звезда Альтаир поплывёт по нам, как по таллассе,
В Бомбей и Калькутту.
                         Не хочешь?
                                      Ну, так в Магриб.
Рыба в воздухе.
                 Капля в море.
                                 Слепая выемка
Между ключиц.
                   Осенний пейзаж с ветлой.
Зрачки расширяются, как на выставке Карла Виллинка,
Не оставляя сомнений, что здесь светло.
 

Вифлеем. Ямбы

Собрать с листа чернила в авторучку…

Михаил Жванецкий

 
Мы родились в краю, где тишь да гладь.
Осталось жить на первую получку.
Закрыть глаза и перестать дышать.
Собрать с листа чернила в авторучку.
 
 
А чуть луна прольёт свой алый воск –
По городу сирена проскандалит,
Ударят стрелы Иродовых войск,
А может, семя в голову ударит.
 
 
Ударит гром. Мы выйдем на причал,
И звёзды загорятся на затылке.
Из всех путей нам будет по плечам
К оракулу Божественной Бутылки.
 
 
Вперёд и вверх. Из Вифлеема в Трир.
Восток истлел, и лунный луч отключен.
Мы поплывём без киля и ветрил,
И вёсла оторвутся от уключин.
 

Бхагавад-Гита

 
В небе ни лунных бликов, ни смысла врать.
Мы распивали «Бехеровку» в лощине.
Ты говорил, я – Бог, но я только врач,
Препод по авиации превращений.
 
 
Арджуна, удаляющийся в альков,
Весть разнеси по всем твоим гримуборным:
Ночь отлетела,
с пасмурных облаков
Скалится солнце – широколицый Борман.
 
 
Гнать его, некротического, взашей,
К неукротимой Сцилле, как сон, глубокой! –
Освобождая юг, где цветёт женьшень,
Север, заросший клюквой и голубикой.
 
 
Что ты орёшь? – Я сдал твою жизнь внаём;
Будь как столица с заспанными дворами,
Рыба в воде, корова на льду в моём
Плюшевом замке с выбитыми дверями.
 

Рерих

 
Бирюза и настойка пиона – Земля,
Торф и жжёная умбра – Небо,
Часовые на линии горизонта –
Пепел и розовая пастель.
Облака суть не более чем симиляр
Кип бумаг и сугробов снега –
Если Бог есть Любовь, а жизнь – это сон, то
Облако выглядит как постель.
 
 
Диоскуры – Луна и Земля, гора с
Рекой – Пилат и Афраний,
Под увядшей звездой и под каждым камнем
Прячутся Нестор и Карамзин;
Кто из вас тут до завтра дожить горазд? –
Молчи, не звука охране! –
Если туча пройдёт, мы ко сну не канем –
Лужи окрасятся в кармазин.
 
 
Марганцовая дымка до снежных вершин,
А теллуровый снег до самых
Требников на перекрёстках мандалы
И пустопорожних Ковшей…
Но когда вам приснится – режим несвержим, -
Просыпайтесь в своих дацанах:
Друзьям Даниила ставят мангалы,
Берег Леты полн камышей.
 
 
Ржавчина скоро покроет листы дерев
И цилиндр потеснит котелок в моторе…
Правду – игле и ногтю, стихи – куплетам,
Раздари друзьям наших слуг;
Во избежание казусов протерев
Подоконник с выходом на крематорий,
Укрываясь от мира верблюжьим пледом,
Читай мне Булгакова вслух.
 

Времена года

 
В окно глядела вьюга-Гжель. Заснеженный асфальт
Ловил белёсых блох и вшей. – «Осаль меня, осаль!» –
Венера выла в темноту дворецкому Творца.
Я наблюдал их tea-for-two с холодного крыльца.
 
 
Собачий хлад себе возьми крысиныя возни,
А мне оставь цветные сны весёлыя весны.
Кряхтит на кочке коростель, нацелясь на хурму.
Я умираю на кресте и вскорости умру.
 
 
Но грянет лето. Воскрешён, я приглашён в ваш дом.
И вот я пью у вас крюшон, листая «Тихий Дон».
Как хороша в июльский зной река Самбатион!
Начнётся август сам не свой. Потом пройдёт и он.
 
 
Спадёт жара. Подует бриз. Меня начнёте звать
На семь по меньшей мере из четырнадцати свадьб.
Невеста плакала в фату, жених был бел, как мел.
Я ихний тихий tea-for-two без умысла сумел
 
 
Пересобачить в день забот. Но холодно весьма –
И Рождество, и Новый год, и новая зима.
Замах стеклянного меча, хрустальная блесна.
А следом – чача, ча-ча-ча и Вечная Весна.
 

Ганг

 
Калейдоскопы
Твоих глаз
Бередят мандариновую траву
На берегах Ганга;
И пироскафы
Смотрят на нас,
Ищут лаз
Степлер и скобы
Там, где больше шума и гама.
 
 
В твоей артерии кровь и алкоголь с глицерином.
Вода – только микстура против
Поверхностного атеизма, ведь глянь – цари в нём
Сажают на противень.
 
 
Но это пройдёт, несмотря, что под
Прахом Джорджа вырос табак,
Коровы пожрали лотосы, пот
Градом. Пройдёт, так как
 
 
Хотя пироскафы
Смотрят на нас,
Ищут лаз
Степлер и скобы
Там, где больше шума и гама;
Калейдоскопы
Твоих глаз
Бередят мандариновую траву
На берегах Ганга.
 
 
Харе весна. Харе осень, зима и лето.
Ом мани падме хум.
Я никогда не познаю и не перелюблю это.
Устья сообщены от мантры к стиху,
 
 
И никто не спросит – кто автор,
Не ужаснётся – где ватты.
Энергия и я
                        идём по воде, как восьмой аватар,
Сидим в лотосе, как девятый.
 

Adagio

 
Стол под открытым небом, как парафин под барием.
На полках сплошные Белинские, Тэны, Ревзины.
Двадцать томов Толстого осаждены гербарием,
Семьдесят остальных – попросту не разрезаны.
 
 
В отдалённом минувшем обыск, СИЗО и прения,
Полотна Дали вместо окон.
Остались спереди
Лишь кресло-качалка да Нобелевская премия –
Вступление fower power в дни prosperity.
 
 
Забудутся соревнования в остроумии
И в покер да бридж.
Перестанут казаться странными
Расхождения дзэн-буддизма и астрономии
При одинаковом небе над всеми странами.
 
 
В одиночестве, что безвкусней ноябрьской рани, и
Журчащем в усталых ушах, как вода в сифоне – и
Перемена Евтерпы, Талии и Урании
Неожиданней, чем ададжо в конце симфонии.
 

Лакшми и Будетлянин

 
Наши зрачки заблудились в тиши водных лилий –
Я иду по воде чудесных планет,
А ты у нас по
Тростникам в грозовой кабинет.
Мы пили эту чистую воду, которую нам налили –
И я даже на спор
Не поспорю, что меня нет…
 
 
Я шагаю по пристани –
На мне взгляды пьяных прохожих
И чужой больничный халат,
Пожар в груди и мороз по коже.
Я укрыл мои тексты в хрустальные простыни;
Может, это звучат Тирн Рам и Тирн Хлад,
А может…
 
 
And you`re listening quite queer noises,
И в твоих веках тонет иней,
А снежок укутал ноздри.
Ты не хочешь петь, да и не
Вспомнишь вдруг ни одного из
Моих слов, уснувших возле
Ручья в твоей долине…
 
 
А ты уводишь меня
Всё дальше вверх, дальше вглубь,
В Петербург чёрно-белый,
В Ленинградскую мглу, в
Мозольную влагу на пальцах менял,
К Жаклин и Пикассо, к Шагалу и Белле,
В допитый битлами клуб…
 
 
Там горят поезда,
Срываясь с уставших петель,
Словно капля дождя сквозь трубу – из туч в печь,
А проводница исправно уносит постель.
Семирамиды попрятались по садам.
…И нам двоим Александр Сергеич
Наизусть читает «Метель»…
 

Мечты о лучшей жизни

 
Не хочу я жить в навозе,
Ему смертью угрожая –
Лучше поселюсь в колхозе
«Сорок лет без урожая».
 
 
На рассвете буду петь я
Цоя с Гребнем без оваций,
Да с соседом дядей Петей
Возлияньям предаваться.
 
 
На закате солнца буду –
И молитвен, и неистов –
Созерцать с воззваньем к Будде
Битвы храбрых толкинистов.
 

Суфийская мудрость

 
О, суфийская мудрость,
Привечают весну
Семипалый Шагал,
Восьмирукий Вишну,
 
 
В Индии – Брахма,
Троеглав его зёв,
В Африке – Хэм
И Гумилёв.
 
 
Слишком долго вдыхала
Ты тяжёлый туман, –
О, гуру Нанак,
Хазрат Инайят Хан.
 
 
Подвенечная Истра,
Изначальная искра;
О, «Москва – Петушки»,
«Путешествие в Икстлан».
 
 
О, суфийская мудрость,
Неродящее всё,
Семипалый Шагал,
Троестрокий Басё.
 

Реанимация

 
Кончилось время, которое разрешало
Кресты на Голгофе, фикусы на окне:
Теперь, – как сказал Маяковскому Предземшара, –
Среди символистов мы будем с тобой акмэ.
 
 
В наших кущах полно и мелодий, и слов, и стансов –
Но реанимация суть пора выбирать одно:
Дао дэ цзин – из книг, тебя – из богов, из танцев –
Вальс, из подвластного водной стихии – дно.
 
 
Фильм «Хрусталёв, машину!» уже не казался адом,
Едва я пророс в твою землю, как кедр в Бейрут:
Действительно – всюду жизнь, если каждый атом
Картины Филонова – словно обэриут.
 
 
Как кровь Будетлянина – рифмы и алгоритмы,
Я чувствую – к горлу подкатывает ЧП:
Но даже ежели рукопись обгорит, мы
Сделаем всё, чтобы снять этот фильм в ч/б.
 

Пейзаж в духе примитивизма

 
Проберётся по рее
Соловеющий бриз к
Бухте Гипербореи
В ореоле из брызг.
 
 
Юго-западный округ
По весне залинял:
Подмешаем-ка охру к
Неземным зеленям,
 
 
Где пейзаж идеален
И лесная братва –
Думал, там Вуди Аллен –
Оказалось, «Брат-2».
 
 
Как по райскому саду
Надувные слоны,
Облака да блокада
Тучей жёлтой луны,
 
 
Да сплошной Генералич –
Ох, боюсь, что влюблюсь, –
Да Руссо гениальность,
Да таможенный блюз.
 

III

Изенхаймский алтарь. Распятие

 
Тридцать лет и три года лежать на печи, а потом – на крест
По останкам титанов, по трупам богов, миновав Олимп.
Ты не то, чтобы умер, а после – не то, чтоб совсем воскрес:
Смерть пришла, но не высосать ей из тебя всех словес и лимф.
 
 
Просыпайся, взгляни, как медами слезится по нам Алтай!
Чтоб пропеллеры вторили птицам, наставим для них манков;
Двинем в Арль и с порывом мистраля ворвёмся с тобой в алтарь -
Нас обоих мазками положит на зыбь парусов Ван Гог.
 
 
Или, может, ты хочешь в дождливые тропики, как Гоген?
Или – Брейгель, привет! – надышаться озоном немецких Альп?..
Прокажённая тень, чуть дыша отделившаяся от стен -
Ты такой, как ты есть, и как нарисовал тебя Грюневальд.
 
 
Не отверзнется, да и не нужно, твой дряхлый консервный гроб;
И, пока над окрестностью Ершалаима плешивый смог,
Магдалина и просто Мария услышат у входа в грот,
Как ишачит Борей, чтоб предсмертный твой вздох никогда не смолк.
 

Ламентация

 
Над зеленями оврагов и желтью балок
Брызги огней распускаются из антенны;
Луны – как апофеозы печёных яблок,
Солнца – сухие садовые хризантемы.
 
 
С чёрных дерев упадает листва на супесь;
Молния свесилась с тучи стальным канатом;
С ссохшейся ветки ворона кричит, насупясь,
Императив, приодевшись виватным Кантом.
 
 
Шмотки нашла на раздавшейся вширь помойке,
Где до неё копошился какой-то люмпен,
И улетела присутствовать на помолвке
Огня и мрака. Убийственно как мы любим!
 
 
Ушлое небо любило всегда настырных,
Пишущих заповеди на гнилых обоях,
Как пробивающийся сквозь асфальт пустырник
Или таранящий грозные тучи «боинг».
 
 
Брось эти глупости, не говори о грозном,
Скоро всё кончится – Путин, хохлы, Эбола.
И вообще: как-то жил в Сталинграде Гроссман,
Как-то бежал ведь Печерский из Собибора?
 
 
В небе истории, гордом и одиноком,
Пьяное облако горло прочистит в гранже –
Грянет гроза, на фаюмских портретах окон
Высветив хмурые лики Христа и Грамши.