«Откат похож на цунами», – вспоминаю я слова Солары. «Сначала будет больно, затем боль ненадолго исчезнет, чтобы минут через пять-шесть вернуться гигантской волной. Так мозг и нервная система мстят за неделикатное обращение».

– А теперь одновременно нажми обе боковых кнопки на своем браслете, чтобы он отображал пульс. Поверни руку к камере на потолке, чтобы я видела показания.

Я поступаю так, как говорит малодушная. Я знаю, зачем она просит об этом. Мне нужно успокоиться, замедлить сердцебиение, выровнять дыхание – от этого зависит, как сильно пройдется по мне откат. Вот только совершенно не вовремя я вспоминаю о том, что откат может убить, и это никак не способствует спокойствию. Мне становится по-настоящему страшно за свою жизнь.

– Постарайся расслабиться. – Эта просьба вырывает из меня нервный смешок. Расслабишься тут, как же. – Спрячься. Отыщи в своей памяти место, в котором ты чувствуешь себя в безопасности.

У меня есть такое место – оранжерея. Оранжерея в период весеннего цветения, наполненная запахами цветов… Но у меня никак не получается вернуться туда, я слишком долго не обращалась к этому воспоминанию, и оно успело утратить детали.

Давай же, Арника, сосредоточься. Ты же не собираешься умереть сегодня?

– Тогда пойдем другим путем. – Голос малодушной безмятежно спокоен. – Человек. Кто-то, кто заботится о тебе. Вспомни человека, рядом с которым ты чувствуешь себя в безопасности.

Берт.

Я даже не понимаю, что произношу это имя вслух.

– Хорошо. – В ее голосе звучит улыбка. – Хорошо, что у тебя есть такой человек.

«Закрой глаза», – звучит в моей голове звонкий голос Берта, и я послушно зажмуриваюсь. Нет, я сейчас лежу не на холодном полу – на узком диване в общей комнате нашей казармы. Мягко поглаживая мое плечо, маленький, но невероятно сильный мальчик отгоняет от меня отголосочные кошмары, напевая песенку про котенка, поранившего лапку. Здесь я в безопасности.

Страх отступает.

Боль обрушивается подобно гигантской волне чего-то вязкого, жгучего и беспросветного, она накрывает меня с головой, выбивая дух и не позволяя выплыть, подняться наверх, чтобы сделать спасительный вдох. Я тону, опускаясь все глубже и глубже, и с каждым мгновением давление становится все сильнее, пока мои кости не взрываются, разом рассыпаясь на множество колючих осколков, разрушающих тело. Боль уничтожает меня снаружи и изнутри, выжигая каждое нервное окончание; может быть, я кричу – но не слышу, не чувствую этого, я больше не способна чувствовать что-либо, помимо боли, меня больше не существует, я растворилась в агонии…

Но все прекращается. Я вновь могу чувствовать свое тело. Судорожный вдох – да, я снова могу дышать. Все закончилось. Трясущейся рукой я утираю пот со лба и только потом открываю глаза.

– Получилось, – с невероятным облегчением выдыхает малодушная. – Припадок был коротким.

– Коротким?! – возмущаюсь я, не узнавая свой осипший голос. Кажется, я и правда кричала.

– Сколько прошло времени? По твоим ощущениям? – интересуется малодушная, и я запоздало вспоминаю, что такова особенность отката – искажение восприятия времени.

– Минут десять… не меньше, – неуверенно отвечаю я. – А сколько длился припадок?

– Девятнадцать секунд, – немного помедлив, сообщает малодушная. – Тебе очень повезло. Эти секунды могли превратиться для тебя в часы и даже в целые дни. Откат мог свести тебя с ума…

– Или убить, – договариваю я за нее. Я умудрилась позабыть про все инструкции, и если бы не малодушная…

Она спасла мою жизнь.

Я закрываю рот рукой, не позволяя вырваться истерическому смешку. За прошедший месяц моя жизнь уже дважды находилась под угрозой: сначала профайлер, крик которого мог убить меня и Константина, теперь откат…

– Тебя тошнит? – встревоженно спрашивает малодушная, заметив, что я прижала ладонь ко рту. Отрицательно мотаю головой. – Это хорошо. Но все равно лучше полежи немного, пока не придешь в себя.

Я перекатываюсь на спину, устремляя рассеянный взгляд в серый потолок. Поняла ли малодушная, что я успела увидеть ее лицо? Судя по внешнему виду, она старше меня года на три-четыре…

– Раз ты знаешь, что такое откат, то какого черта выдернула наушники? – Теперь ее голос звучит сердито, но мне удается различить и беспокойство, искреннее беспокойство, поэтому решаю не уходить от ответа:

– Мне казалось, что я больше не выдержу ни секунды, что еще немного – и мозг вытечет через уши. Про откат в этот момент… даже как-то не успела подумать, – заканчиваю я.

А вот откуда про откат можешь знать ты? Я устраиваюсь поудобнее, подложив руку под голову, и прикрываю глаза. Откат может быть только после тренировочного рендера, как последствие воздействия на мозг, а тренировочный рендер используется только в Корпусе… Хотя я начинаю припоминать, что в нашу первую встречу Берт говорил о том, что им в Школе однажды показывали тренировочный рендер. Впрочем, знания малодушной о рендере определенно не из Школы – когда училась я, его еще не было в программе последнего Школьного года, а так как малодушная явно старше меня, то она училась еще раньше…

Малодушная прошла подготовку в Корпусе.

Или же она могла как-то получить доступ к информации про рендер, к инструкциям, могла прочитать об откате… Впрочем, и этот вариант отметается сразу же – по тому, как говорила малодушная, я бы даже предположила, что откат знаком ей не понаслышке, что ей уже приходилось сталкиваться с ним. Сначала она попыталась меня остановить, потом же, когда я вытащила наушники, она была испугана, я слышала это в ее голосе. Но ей удалось очень быстро взять себя в руки, сосредоточиться, оценить ситуацию и вспомнить порядок действий. Она отдавала команды без малейшего промедления, с четким знанием дела, с уверенностью в каждом слове.

Корпус, не иначе. Возможно, даже капрал. И к малодушным она переметнулась уже после Бунта, иначе бы не знала об откате – на момент Бунта малодушных тренировочного рендера еще и в планах не было, близнецы тогда только начинали изучение Большого зала.

Она перебежчик. Предатель. Она предала Корпус, предала идеи Свободного Арголиса…

И почему-то спасла меня.

Если бы малодушная не окрикнула меня, не выдернула из дремы, если бы я заснула сразу после того, как вытащила наушники, меня бы настигли отголоски, которые неотвратимо следуют за прерванным рендером, а это испуг, учащенный пульс и верная смерть во время отката.

Ох, черт. Отголоски. Кажется, сегодня меня ждет отвратительная ночь.

– Не вздумай засыпать здесь, – говорит малодушная, словно читая мои мысли. Она права, надо вернуться в медблок, в свою постель… Впрочем, когда я пытаюсь приподняться, сильное головокружение убеждает меня в том, что нужно еще немного полежать.

– Говори со мной, пока не наберешься сил встать, – просит она. – Например… Расскажи мне про Берта. Это наверняка какой-нибудь высокий красавчик, да?

– О да. – Я хмыкаю, даже не пытаясь сдержать расползающуюся улыбку. – Почти угадала. Девятилетний красавчик.

– Твой младший брат?

Я качаю головой, постепенно переходя в сидячее положение.

– У меня здесь нет родственников. Берт – мой друг… – Голос подводит, горло предательски сжимается. – Он был моим другом, – тихо поправляю себя. – Самым лучшим другом, которого только можно представить.

Последний раз я видела Берта на следующий день после того, как очнулась в медблоке с переломанными ногами. С тех пор он больше не приходил. Сначала мне говорили о том, что Берт не может навещать меня из-за своего особого расписания, потом – о том, что он нехорошо себя чувствует, нет, не кошмары, просто легкое недомогание, не волнуйся, Арника…

Кондор был прав, когда говорил, что курсанты не умеют врать. Их ложь для меня слишком очевидна, и пусть она основывается на лучших побуждениях, – они ведь мои друзья, им не хочется, чтобы я беспокоилась, – мне надоедает выслушивать отговорки. Поэтому я перестаю спрашивать у них про Берта.

– Почему «был»? – с тревогой спрашивает малодушная. – Что произошло?

– Он умный мальчик. – Улыбка выходит горькой. – Достаточно умный, чтобы понять, что дружба со мной принесла ему только неприятности.

Логика, способность видеть закономерности – вот что делает Берта совершенно невероятным ребенком, вот что позволяет ему справиться с любой задачей по тактике, с любой системой защиты. И логика наконец-то одержала верх, Берт понял, что ему лучше держаться от меня подальше.

Эта дружба разрушила Берта. В тот день он приходил, чтобы попрощаться.

– Так будет лучше, – говорю я скорее себе, чем малодушной. Конечно, так будет лучше. Для Берта – но не для меня. Он был тем, кто верил в меня всем своим существом, безоговорочно, как могут верить только дети. Он был очень важен для меня. Что стало бы со мной, если бы не Берт, который поддержал меня с самого первого дня в Корпусе?

– Это он так сказал? – спрашивает малодушная. Я качаю головой.

– Он… просто перестал приходить ко мне. Это значит, что…

Малодушная перебивает меня, скептически хмыкнув:

– Вы даже не разговаривали, но почему-то ты уверена, что можешь знать, что происходит в его мыслях. Действительно, зачем нужны разговоры, если ты уже успела для всего придумать объяснения и на их основании уже заранее попрощалась с человеком, которого называешь своим другом. – Голос малодушной звучит укоряюще. – Может, у него просто нет возможности навестить тебя? Он мог заболеть, к примеру.

Я тяжело вздыхаю. Мне бы так хотелось в это верить…

Но я точно знаю, что Берт ушел из отряда. Пару недель назад ко мне заглядывал Виктор, совсем ненадолго: после возвращения Бенедикта из Арголиса все командоры заняты изучением собранной информации. Судя по уставшему виду Виктора, это отнимает у него слишком много сил – выглядел он так, будто не спал несколько ночей. Мой вопрос о Берте командор встретил с замешательством, оно-то и выдало, что ему что-то известно. Он нехотя признался, что Берт покинул отряд почти сразу же после того, как я оказалась в медблоке. От Гектора Виктор услышал, что Берт перевелся к «научникам», к инженерам Корпуса, работающим над каким-то секретным проектом, где его, конечно же, встретили с распростертыми объятиями.

Тогда же я поняла, почему меня почти перестала навещать Альма. Если она и приходит, то лишь для того, чтобы принести материалы с тренировок. Я чувствовала, будто она сердится на меня за что-то, но никак не решалась спросить. Теперь же мне понятна причина: она давний друг семьи Берта, и его родители, перед тем как отправиться в Ожидание, поручили ей приглядывать за ним, а теперь, из-за секретности проекта, Берт для нее недосягаем, и она явно винит в этом меня.

Я стараюсь убедить себя, что среди инженеров Берту будет гораздо лучше, чем в боевом отряде. Наверное, тот несчастный случай на тренировке, в результате которого я уже месяц проторчала здесь, сращивая сломанные кости, стал для Берта последней каплей и он наконец-то смог осознать, что Корпус – не самое подходящее место для девятилетнего ребенка, даже если профайлер на его собеседовании признал обратное.

Впрочем, зная Берта…

– Я могу лишь надеяться, что он не приходит ко мне именно по этой причине, – немного резко говорю я, поворачиваясь к панорамной камере на потолке. – Потому что второе предположение гораздо хуже. Он… – Я тяжело вздыхаю. – С него станется обвинить себя в том, что произошло со мной. – Кивком я указываю на свои ноги. – Берт был там, когда это случилось. Он сам чуть не упал, пытаясь дотянуться до меня, пытаясь предотвратить мое падение, он так боялся за меня, что даже не понимал, что если я приму его помощь, то утяну его за собой…

– И… ты предпочла упасть сама, – потрясенно заканчивает малодушная. – Ты… ты знала, что сможешь выжить?

Я качаю головой.

– Но у меня были хоть какие-то шансы выжить после падения. А у него – нет.

Некоторое время малодушная молчит, обдумывая мои слова.

– А что насчет тебя? – тихо спрашивает она. – Сама-то винишь его в произошедшем?

Вопрос малодушной поднимает волну возмущения в груди.

– Конечно же нет! – с горячностью восклицаю я. – В чем он может быть виноват? В том, что хотел мне помочь? Или в том, что помочь не смог? Он же еще ребенок! Я бы поступила точно так же, даже если бы не знала, что у меня есть шанс выжить, ведь он дорог для меня, а мне уже пришлось пережить смерть близкого человека, который умер, пыта…

Я обрываю фразу на полуслове, застывая от настигшего осознания.

Гаспар умер, пытаясь меня защитить. И в этом был его выбор. «Таким было его решение», – именно об этом пыталась сказать мне Микелина своей запиской, оставленной в медблоке. Только оказавшись в похожей ситуации, я смогла понять вложенный в эту фразу смысл.

Разжав пальцы, я позволила себе упасть, чтобы спасти Берта, но последнее, чего бы мне хотелось, – чтобы он думал, будто несет хоть каплю ответственности за случившееся.

– Берту не в чем себя винить, – потрясенно выговариваю я. – И мне… мне тоже.

Я провела столько времени, думая, что виновата в смерти Гаспара, эгоистично приписывая себе ответственность за нее, отказываясь признавать то, что он сделал сознательный выбор, и даже не понимая, что тем самым оскорбляю память о Гаспаре, приравниваю его к обычным силентам, все еще не способным принимать решения. Я погрязла в этой вине настолько, что ею успели пропитаться все воспоминания о нем, и я запрятала их как можно дальше, запретив себе обращаться к ним и постаравшись вычеркнуть Гаспара из памяти, лишив себя возможности вернуться к самым светлым моментам прошлой жизни.

Слезы катятся по щекам, и я даже не пытаюсь их сдержать, ведь вместе с ними меня покидает горечь вины. Я плачу, чувствуя, как освобождаюсь от нее, и мне становится так хорошо, так спокойно и легко…

– Ты… ты в порядке? – слышу я осторожный вопрос малодушной. Всхлипывая, киваю, посылая в камеру на потолке дрожащую улыбку.

– Лучше, чем когда-либо. – Я смахиваю слезы ладонью. Сейчас меня даже не волнует то, что малодушная уже второй раз становится свидетелем моих рыданий… Сейчас мне наплевать даже на то, что она – малодушная. Ей удалось за один день спасти и мою жизнь, и мое прошлое, от которого я успела отвернуться.

– Тогда почему ты плачешь?

И я решаюсь рассказать ей. Вкратце, без деталей. Осторожно – потому что помню, что она малодушная, что она мне не друг; искренне – потому что она заслужила эту искренность хотя бы тем, что спасла меня. Наконец, в моей истории нет ничего, что малодушные могли бы как-то использовать против Корпуса.

Прежде мне уже приходилось говорить о Гаспаре, отвечая на вопросы «кто обучил тебя всем этим приемам»; отряд знает и про несчастный случай, после которого я пришла в Корпус, – но никогда прежде я не рассказывала о том, каким человеком он был, или о том, как сильно мне его не хватает…

Я уже потеряла одного друга и не позволю этому случиться вновь. Как только выберусь отсюда – отыщу Берта, и никакая сверхсекретность меня не остановит. Даже если мое первое предположение окажется верным и он решил держаться от меня подальше, я постараюсь принять это, постараюсь смириться… Но прежде я должна убедиться в том, что Берт не повторяет моих ошибок.

Впрочем, первым делом нужно будет посетить уровень Смотрителей.

* * *

Нестерпимо хочется спать. Мне с большим трудом удается удерживать глаза открытыми, пока я добираюсь до медблока. Неожиданно натолкнувшись на пороге на выходящего Константина, я обмираю. Его же не должно быть на уровне! А ведь браслет на моем запястье мог сообщить доктору об откате…

Но Константин, лишь на мгновение оторвавшись от своего планшета, чтобы скользнуть по мне беглым взглядом, бормочет, что будет на складе. Кивнув ему в ответ, я с облегчением выдыхаю, когда он уходит. Видимо, так как сломанные кости уже почти срослись, доктор перестал пристально отслеживать мое состояние.

Я останавливаюсь на пороге, продолжая глядеть на удаляющегося Константина и запоздало понимая, что перед сном не помешало бы принять шипучую пластинку успокоительного, прогоняющего отголоски. Но тогда придется рассказать доктору об откате. Ох и влетит же мне тогда за нарушение техники безопасности… Все решается само собой – пока я раздумываю, Константин сворачивает за угол, пропадая из поля зрения. Ни окрикнуть, ни догнать. Я сейчас слишком сонная, да и сил на то, чтобы добраться до склада и вернуться обратно, уже не хватит. Отголоски придется перетерпеть.

Я засыпаю мгновенно, едва оказавшись в постели. Как только приходит сон, приходят и отголоски.

Я больше не человек – многорукое, многоногое неповоротливое чудовище, не способное поладить со своими конечностями, каждая будто живет своей жизнью, и их много, слишком много… Вспышки боли обжигают его тело, одна за другой, будто кто-то невидимый решил изрешетить его из пистолета, выпустив в него целую обойму. Чудовище пронзают иглами, от уколов которых по всему телу растекается мерзкий, липкий холод. Чудовище задыхается от ужаса, истекая кровью. Крови все больше – многочисленные раны расходятся, увеличиваясь в размерах, превращаясь в зияющие дыры, из которых начинают выползать хлопья колючей бледно-розовой пены, что жадно расползается по всему телу, разъедая кожу, с громким шипением и потрескиванием обнажая мышечные ткани…

Чудовище пытается зажмуриться, чтобы спрятаться от страшного зрелища, оказаться в спасительной темноте, но оно не может перестать видеть, ведь стоит ему закрыть одни глаза, как открываются другие. Резкий звук ударяет по ушам с такой силой, что чудовищу кажется, будто кто-то пытается размозжить ему голову. Боль так сильна, что все остальные ощущения отходят на второй план. Звук повторяется, но он больше не наносит ударов, нет, теперь он действует намного коварнее, вливаясь в уши обжигающей жидкостью, которая все с большей силой пульсирует внутри головы, грозясь взорваться. Чудовище хочет закричать, но как только оно открывает рот, пульсирующая жидкость заполняет горло, распирая его изнутри, и чудовище захлебывается, оно не может сделать вдох…

Нет. Это ведь я. Это я не могу сделать вдох.

Я возвращаю себе свое тело, когда что-то сжимает мое плечо. Прохладная ладонь ложится на мой лоб – и я вновь могу дышать, потому что отголоски отступают, оставляя после себя лишь привкус крови во рту. Сквозь сон я чувствую, как кто-то гладит меня по плечу, слышу низкий мужской голос, напевающий что-то про непослушный ветерок, заблудившийся в лесу, потом про звездочки на небе, уже на другой мотив, потом про птичек-сестричек… Этот голос определенно мне знаком, я точно знаю обладателя, но его имя, его лицо ускользают от меня, растворяясь в колыбельной.

Я уверена лишь в одном: человек, которому принадлежит этот голос, никак не может быть здесь, рядом со мной.