Женись на мне

– Мне хочется поехать к тете Вале. Я соскучилась по бабушкиному дому.

– А деньги у тебя есть?

– Немного есть.

– Тогда поезжай. Жаль только, что пропустишь английский…

– Только одно занятие, мама! К понедельнику я вернусь!

– Поцелуй от меня Валю. Гостинцы я соберу. Да, будь осторожнее в электричке!

– Не беспокойся, ехать-то всего три часа!

Майское солнце в Далеком Поле резвилось в преддверии лета. Заливало теплом двухэтажные старые дома с покрашенными к прошедшей Пасхе рамами. Раскалились от его жара деревянные ступени крылечек. Буйствовали лютики по берегам заросшего травой неспешного ручья.

Маша шла легко по дощатому деревенскому тротуару, и розовые головки клевера касались концов ее шелковых брюк.

Да, этот светлый салатный оттенок ее брючного костюма был настоящей находкой для этого лета. Лиловая блузка да плетеная сумка сгодятся и для института, и «куда-нибудь еще». Маше было покойно, весело и привычно.

Яркий денек! Как не хочется уезжать! Она сняла солнцезащитные очки и внимательно посмотрела на клубную афишу. Опять, кроме боевиков, ничего!

– Девушка, – раздался сзади негромкий голос, – если вам случится выйти замуж не за меня, я просто умру от горя!

Маша с удивлением обернулась. На ее лице ясно читалось: «Ого! Сколько же ему лет?» Худощав, невысок. Глаза голубые, добрые. А на лбу заметные залысины и возле рта глубокие складки.

– Вы хотели пригласить меня в кино?

Он не ожидал, что она поддержит разговор. Оторопел. Видно, хотел просто безответственно похохмить в такую теплынь. Думал, что если ему полтинник, так она и разговаривать с ним не будет…

– Я хотел бы, конечно, как всякий имеющий глаза мужчина, пригласить вас в кино, на концерт, в казино или на вручение «Оскара», но здесь всего этого не предвидится. А боевик – дрянь, я его уже вчера посмотрел.

– Что ж, дрянь – значит, дрянь…

Почему же она не уходит? Что может найти в старом хрыче красивая девочка со стройной фигуркой, с изящной, гладко причесанной темной головкой?

– Просто не понимаю, почему за вами нет толпы поклонников с фотоаппаратами.

Она посмотрела прямо и без кокетства спросила:

– Вы живете в этом городе? – Голос – флейта.

– Нет, приехал на текстильную фабрику в командировку. А вы?

– А я погостить к тете. Разве еще есть люди, которые ездят в командировки в такую глушь, а не за границу?

Неглупа. Мила. Откуда же такое сокровище?

Улыбка доверия.

– Я из Москвы. Учусь на филфаке, в педагогическом.

– Я тоже.

Какой идиот! Хотел сказать, что тоже из Москвы, а получилось, что тоже с филфака. «В твои-то годы смущаться перед девчонкой, стыдись!»

Она засмеялась.

– Здесь хорошо, правда?

Еще полчаса назад здесь было омерзительно. Зарплату на фабрике платили простынями и полотенцами, а последние месяцы не платили вообще. Половина станков устарела, другая половина простаивала без сырья. Детский сад закрыли, на складе протекла крыша. Директор утратил всякое чувство реальности и, как заклинатель змей, лишь повторял одно и то же:

– Вы – головное предприятие, вы за все и будете отвечать!

Какого черта он согласился сюда приехать? Решили заткнуть им эту дыру. А он, между прочим, отвечал за внедрение в производство новых технологий. Как можно внедрить новые технологии в убыточное производство без идей, без денег, без рекламы, он понять был не в силах. Поездка изначально должна была оказаться провальной, но все-таки он не думал, что она будет такой тяжелой. И вот теперь, в продолжение всех злоключений, он стоит в мятых брюках посреди цветущего клевера перед незнакомой девочкой со все понимающим взглядом и чувствует себя совершенно полным идиотом.

– Ну правда же здесь хорошо?

– Здесь восхитительно!

Они дошли до реки и долго стояли на мостике, глядя вниз на быстро текущую воду. У него от волнения замерзли руки в такую жару, и он грел их о раскаленные солнцем деревянные перила. А по берегам реки жужжали пчелы над белыми дурманящими зонтиками растений. Они стояли на середине моста, смотрели друг на друга и хохотали как помешанные. Над чем? Он, сколько ни вспоминал потом, не мог вспомнить.

– Как вас зовут?

– Григорий.

– А я – Мария.

Назад в Москву они возвращались вместе.

Маша… Машенька…

Как любил я гладить твою темноволосую головку! Целовать осторожно твои брови, и веки, и кончик носа. Как умилялся я хрупкости твоих черт и овалу лица!

Толстая тетка из бухгалтерии встретила нас на автобусной остановке со всем пылом напускной доброжелательности:

– Как дочка-то ваша выросла, Григорий Алексеевич, дорогой! Как время бежит! Должно быть, невеста! Ну просто копия – жена ваша в молодости!

– Первая жена или вторая? – тупо полюбопытствовал я.

Маша заливалась как колокольчик:

– Как, скажи мне, могу я быть похожа на твою жену, на первую или на вторую, если они у тебя обе голубоглазые знойные блондинки?

– Маша, Машенька, я выгляжу как старик!

– Я люблю тебя!

– Не смеши! Как получилось, что у тебя, умницы и красавицы, нет приличного ухажера? У моего лягушонка, Ляльки, парней целый класс, а ведь ей только пятнадцать!

– Как нет приличного ухажера? А ты?

– Радость моя, ненаглядная, я не в счет. Я стар для тебя, я уродлив. У меня две жены, две дочери от разных браков. Я беден как церковная мышь! У меня нет денег даже на то, чтобы отвезти тебя домой на такси…

– Ты – самый лучший для меня, самый добрый, самый красивый!

Все бульвары Москвы – наши! Все площади – наши! Какое счастье, что фабрика моя не работает! Но для жены я каждый божий день хожу на работу! С утра брожу бесцельно по улицам, иногда по тем самым, где гуляли с тобой накануне. Ревниво ловлю следы, сам воздух тех мест, где были вчера. Но не хочу, чтоб ты пропускала лекции. Маша – старательная студентка. Три раза в неделю, по вечерам, она посещает английскую школу. В эти дни я работаю сторожем в вонючем кооперативном гараже на краю города. А где я могу еще работать? Я бессилен, трухляв и ни на что не годен! Дорогу молодым и зубастым! Нельзя сказать, что я не ревную к ее молодости. Ревную ужасно! К каждому прохожему, бегло взглянувшему на нее, к каждому прыщавому юнцу! Но даже ревностью этой я счастлив. Я хорошо знаю, что замуж она должна выйти не за меня. Я твержу ей без устали, что она бесценное сокровище и она должна думать о том, чтобы как можно лучше устроить свою судьбу.

На Юго-Западе ее институт. Трава уже пожухла, а клевер еще цветет. Цыгане раскинули на газоне свой табор и ловят прохожих за руки:

– Да-ра-гой, давай па-га-даю!

– Ну уж нет! Ничего не хочу знать! Слишком счастлив я тем, что имею!

– Ой, дяденька! – слышу вслед. – Знай, что будешь женат на молоденькой!

– Нет, не возьму греха на душу!

Вон она идет после занятий в толпе своих сверстниц, и я удивляюсь, почему каждый имеющий зрение представитель сильного пола не пожирает ее вожделенно глазами. Удивительно, но, как я заметил, она не пользуется особым успехом. Не кокетка, в этом все дело. Не вскидывает в изумлении брови, не размахивает руками… Вот она тихонько задерживает шаги и сворачивает в мою сторону. Не могу удержаться, под еле сдерживаемое презрительное фырканье ее подружек целую у всех на виду. Господи, я готов ее нянчить, баюкать, водить к врачу, вытирать сопли, но она хочет другого.

– Женись на мне!

– Не могу! – У меня нет своего жилья, одежды, еды, денег, а есть только бесконечная возвышенная любовь к ней, но я не хочу, чтобы она принимала это всерьез. Она должна жить своей жизнью.

Осенью она носит на голове платок. Вишневый. По-бабьи повязывает его на свою прелестную головку. Ей все идет, она ведь красавица! Два дня в неделю по утрам у нее нет лекций. Она отводит сестренку в школу и возвращается домой. Я уже жду ее в подъезде, на лестнице. Ее мать на работе, и я, старый паршивый кот, на какие-то несчастных четыре урока, которые проводит в школе ее сестра, ворую это сокровище. Мы теснимся на узком, неразобранном диване в их детской комнатке, иногда даже не снимая одежды.

В их доме всегда прохладно. Маша часто бывает нездорова, и тогда я кутаю ее в одеяло и пою чаем с малиной, которую заботливо кладет в баночку мне моя жена, чтобы я не очень мерз в своем гараже. Как Машенька рассказывает мне о книгах! А ведь я когда-то тоже все это читал. Не понимаю, как она будет работать после окончания института с нынешними обалдуями? Ведь они же слова не дадут ей сказать! Любой тринадцатилетний придурок сможет заткнуть ее не задумываясь! Придется мне сидеть с ружьем на задней парте. Она смеется:

– Не преувеличивай. Я нормальная. Я сильная. Когда мой отец ушел в другую семью, Наташке было всего два года. Маме пришлось работать, а я сестренку растила. Одной рукой рисовала кукол, а другой – писала сочинения по литературе. Кстати, если бы ты женился на мне, с твоими дочерьми тоже ничего бы не случилось. Одна дочь у тебя уже замужем, да и другая тоже не маленькая в пятнадцать лет. А жену твою мне не жаль, она ведь тебя давно уже разлюбила!

– Почему ты так думаешь?

– Чувствую! Когда любят, не называют бездельниками, дармоедами, неудачниками. Хотя, по совести говоря, я тоже не понимаю, почему ты опустил руки. Ты такой умный, сильный! У тебя столько изобретений! Ты кандидат наук, наконец! Почему ты не можешь пробить себе место под солнцем?!

– Миленькая моя! Я не знаю, что ответить тебе на это. Слишком много, наверное, растратил в молодости: сначала институт, потом аспирантура, работа, ночные посиделки с сигаретами и вином, институтские сплетни, «Голос Америки», песни под гитару, ожидание ветра перемен… Одновременно с этим женитьбы, разводы, дележка имущества, склоки, болезни родителей, двойки детей… И я устал от всего. Ни на что не способен. Ты моя абстрактная радость, последний всплеск жизни, и я понимаю, что не имею на тебя никакого права…

– Но ведь сейчас все женятся на молоденьких! Посмотри, сколько артистов, политиков старше тебя, а женятся на двадцатилетних! Я хочу иметь с тобой общий дом, ждать тебя с работы, ставить на стол перед ужином вазочку с ландышами… Хочешь, уедем в деревню, в Далекое Поле, к тете Вале? Там тебе от фабрики дадут маленькую квартирку, а нам и не надо пока большую… Ну, хочешь?

– Глупенькая моя!

Вазочку с ландышами она купила на свою стипендию на Измайловском вернисаже. Китайская штучка. Вазочка голубого фарфора, а в ней букет ландышей. Белые чашечки покачивались на зеленых стеблях в обрамлении темных листьев. Когда Маша смеялась, мне казалось, что чашечки звенели ей в тон. Вазочка хранилась у меня в гараже. Зимой после занятий она приходила ко мне на работу в блестящей, бабушкиной еще, шубке из котика и в своем вишневом платке, заваривала чай из пакетиков, пахнущий персиками и лимоном, доставала свою вазочку из обшарпанной тумбочки, садилась рядом и могла любоваться на нее часами.

Я угощал ее яблоками, душистым азиатским апортом с глянцевыми темно-красными боками. Ходить утром на рынок за яблоками отныне стало одним из моих удовольствий. В ожидании вечера я слонялся между пестрых рыночных рядов, любовался желтизной лимонов и зеленью петрушки и покупал самые красивые на всем рынке яблоки.

Первой о моем романе узнала жена. То ли случайно увидела, то ли кто-то рассказал, а скорее всего – через фабрику. Какая мне была разница, откуда она узнала, отпираться все равно не имело смысла. Последовал грандиозный скандал с участием моих старых и больных родителей и бывшей жены. Также, видимо, для того, чтобы мне было очень стыдно, был привлечен и муж старшей дочери. Все они меня с дружеским участием увещевали и говорили, что все пройдет, все образуется и будет по-прежнему. Жены, бывшие соперницы, объединились, чтобы наставить меня на истинный путь! Лялька перестала со мной разговаривать и начала меня презирать. Я понимал, что они все правы, но сделать очевидный шаг не хотел. Я оттягивал – вот еще раз увижу Машу… Вот еще денек буду с ней… Вот еще…

Жена пригрозила разводом. Пришлось мне на время исчезнуть из дома. Акт сам по себе бессмысленный, так как деваться мне все равно было некуда, но на жену мое отсутствие в течение нескольких дней произвело невыгодное впечатление. Она поняла, что перегнула палку. Видимо, она все-таки очень боялась остаться одна. Другого объяснения у меня не было. Как не было от меня и пользы, последние годы – практически никакой.

И вот как-то утром жена заявилась в гараж и напористо объявила, что великодушно меня прощает. Когда-то я очень любил эту свою жену и из-за нее даже развелся с первой, которую, впрочем, когда-то тоже сильно любил. Но сейчас, по сравнению с Машей, она казалась мне просто невыносимой бабищей.

– Потерпи, – сказал я жене. – Скоро это как-нибудь кончится. Может быть, я умру, а может, Маша моя выскочит замуж. Разводиться с тобой я не буду.

После этих слов мне пришлось замолчать, так как я не знал, что еще сказать.

– Ты подлец, – сначала храбро заявила жена, а потом заплакала. – Все-таки возвращайся домой, мне без тебя очень тоскливо!

– Куда я денусь… – ответил я и участливо погладил ее теплый бок. Но когда она ушла, я почувствовал неимоверное облегчение.

После этого обо всем узнала Машина мать. Ей, не выдержав, рассказала сама моя девочка. И вот однажды, когда я утром позвонил в дверь ее квартиры, открыла не Маша, а незнакомая мне женщина.

Во всяком случае, по возрасту ее мать больше подходила мне в любовницы. Ей было лет, наверное, сорок с небольшим хвостиком. Как у Маши, глаза были темные, фигура стройная, кожа гладкая, но было видно по каким-то необъяснимым признакам, что этой женщине самой приходится бороться за жизнь. От моего неказистого вида Машина мать испытала настоящий шок. Минуты три мы обменивались ничего не значащими фразами, а потом она взялась за ручку двери.

– Маша просто вся извелась, – сказала она мне на прощание. – Уж вы бы определились, Григорий Алексеевич, «да» или «нет».

И она ушла. Тактичная женщина. Другая бы закатила скандал и была бы права.

– Видишь, ты понравился моей маме!

Наивная девочка.

У Маши ангина. На тумбочке в стакане стоит полоскание, под мышкой градусник. Я грею ей молоко и запихиваю в ломтики белого хлеба кусочки чеснока. Меня самого так лечили еще во времена сталинского режима. О моей домашней эпопее с ночевками в гараже Маше ничего не известно. Так же, как ей ничего не известно о том, что моя Лялька не называет меня иначе, как в третьем лице – «он». Маша сидит на диване, обложившись горой учебников. Я подтыкаю под нее сползшее одеяло и пристраиваюсь рядом на полу со своими бумажками. На моей фабрике наконец-то нашли кое-какие деньги на реконструкцию, и я знаю, как надо изменить одну штучку, чтобы наш станок стал намного производительнее, чем итальянский. Маша читает книжку и гладит меня по остаткам волос.

– А где же твои друзья, Машенька? Почему к тебе никогда никто не приходит?

– Кто будет ко мне приходить? У нас в институте каждый сам за себя. Все живем в разных концах города, да и времени нет ни у кого. Многим приходится подрабатывать.

В наше время просто невозможно было болеть одному. Тут же слетались товарищи и подруги, начиналась веселая кутерьма, кто-то бежал в магазин, и лечение начиналось с бутылки перцовки. Заканчивалось шампанским, часто уже с утра.

– Но ведь есть же у тебя какая-нибудь подруга?

– Подруга замуж вышла. У нее другие заботы.

– А мальчики?

Никогда не видел прежде у нее эту горькую морщинку у губ.