– Слушай… Забыл сказать. У меня колесо спустило. Завтра с утра придется в шиномонтаж ехать.

Ната поставила вазочку на стол.

– Ой, вечно… Не понос, так золотуха…

На экране очередная красавица-следователь очаровательно улыбнулась очередному оперативнику и отказалась лечь с ним в постель под предлогом срочного выезда на очередное убийство. Поплыли титры. Дмитрий щелкнул пультом, выключил телевизор. Налил себе еще чаю. Зевнул.

– Ну, так что это за вазочка?

Ната обрадовалась. Опять взяла в руки интересовавшую ее штучку, повертела под лампой.

– Вот, смотри! Ты думаешь, это на ней рисунок такой?

– Ну-ка, дай сюда!

По запорошенному снегом стеклянному полю узорчатой пеленой просвечивали завитушки – будто кто-то по льду катался на коньках.

– Хм! А если всмотреться – неплохая штуковина. Где ты ее взяла? В «Ашане»?

– Ну, скажешь тоже! – В голосе Наты слышались победные нотки. – На антресолях. В маминой коробке. Там еще от бабушки лежит всякая всячина. Но скажи… – Ната аккуратно перехватила вазочку у Димки из рук. – Симпатичная ведь штуковина! И никогда не подумаешь, что ей уже больше ста лет! Действительно, будто только из магазина. Мне кажется, я что-то похожее в «Английском фарфоре» видела. И ведь правда – рисунок изысканный. Будто лазером нанесен!

– А с чего ты полезла на антресоли? Я думал, у нас там все паутиной уже затянуто, как в «Острове сокровищ». – Димка засмеялся.

– Сам ты паутина! – Ната рассердилась. – Хватит ржать! Я на свою коробку для косметики кофе случайно пролила. Вот и стала искать, чем бы заменить. А будешь издеваться, я нарочно новую куплю – самую дорогую!

– Ладно, чего ты злишься… – Муж налил себе еще чаю. – И почему ты думаешь, что этой вазочке сто лет?

– Ага! – снова воодушевилась Ната. – Вот ты тоже не увидел! И я не сразу заметила. А ты представляешь, эта вазочка в газету была завернута. «Уральский рабочий» от 8 декабря 1977 года. Мне тогда было… Два года всего!

– А бабушка твоя умерла в каком году? – посмотрел на Нату Димка.

– Ой правда, как же я не подумала… В семьдесят седьмом… В октябре… Не помню точно уже какого числа.

– Вполне логично, что через сорок дней вещи эти и были запакованы. Наверное, их перевезли к твоей матери на квартиру. А потом уже и к тебе.

Ната подумала.

– Ну, да, я помню, когда мы с мамой разменялись, она просто передала мне эту коробку. Сказала, возьми что хочешь, а что не надо – выброси. А я, наверное, и смотреть не стала! Все было некогда. Но самое интересное, прочитай, что написано на этой вазочке на дне!

– А разве там что-то написано?

– В том-то и дело! Гравировка такая тонкая, что еле заметна на фоне рисунка. Вот ты читай!

– Я без очков не вижу.

– Давай сюда.

Ната прищурилась и стала медленно разбирать, всматриваясь в еле заметные буквы. «В день рождения дорогой Паулине Рихарт от подруги Аси. Никогда тебя не забуду! Десятое сентября 1911 года». Представляешь? Это еще до Первой мировой! Конец Серебряного века. Я теперь даже не смогу в эту штуку косметику класть.

– Ну вообще-то художественной ценности в ней немного.

– Тут дело уже не в ценности. Просто во времени. И самое главное – я никогда не знала никого, кого бы звали Паулина Рихарт. И о подруге Асе, кстати, тоже никогда не слышала.

– Так матери позвони.

– А я уже позвонила. Так вот, мама сказала, что якобы у моего прадеда, академика, когда он работал на Урале, был сотрудник, по фамилии Нестеров. Его жена была чистокровная немка. И они скрывались, чтобы ее не разоблачили во время репрессий. И вот эту жену-немку звали, кажется, Паулина Генриховна. И что мой прадед вместе с этим Нестеровым спасали в войну картофельный фонд.

Дмитрий пожал плечами.

– Ну, так весьма логично, что жена этого Нестерова вполне могла подарить какую-нибудь безделушку жене твоего прадеда – академика. Например, эту вазочку. Что же тут такого?

Ната помолчала немного и вдруг выпалила:

– Да я не про вазочку… У меня сложился про все это рассказ!

– Про что, про это?

– Ну про войну… Про то время… Про Нестерова и его жену… Про картофельный фонд.

– Ерунда, – зевнул Димка. – Ты что, его уже написала?

– Пока еще нет. Работаю.

– Ну дело, конечно, твое, но, по-моему, время лучше не тратить. Сама же жалуешься, что ни хрена не успеваешь. Тема непроходная. Не напечатают.

Ната помолчала. Дмитрий опять включил чайник. Взглянул на жену.

– Чай будешь?

– Не буду.

Он сел за стол напротив нее, впервые за вечер посмотрел ей прямо в глаза.

– Ну чего ты набычилась?

Ната молчала, рассеянно сметала крошки со стола.

– Сама же знаешь, что правду говорю, – опять сказал Димка. – Картофельный фонд какой-то… Нашла тоже тему. На фиг это кому-то сейчас нужно?

– Ну у нас же вроде этот год идет как юбилейный… Шестьдесят вроде лет со Дня Победы…

Ната чуть не заплакала. Она целый день работала. Неважно чувствовала себя. Многое не успела. И вечером, когда Димка ляжет спать, у нее еще котлеты. И завтра две лекции… И слышать, что старалась зря… Господи, что за жизнь!

– Во-первых, уже семьдесят лет прошло, а не шестьдесят. Во-вторых, надо было суетиться раньше. – Димкины слова падали в ее уши, как капли яда в уши гамлетовского отца. А он все не замолкал.

– Разрабатывать эту тему надо было начинать минимум за год. Написала бы пораньше и подавала бы на разные конкурсы. Может, тогда бы и прокатило. А теперь, когда вся эта помпа уже позади, – кто это будет печатать? Куда ты этот текст денешь?

– А никуда не дену! – Чашки и блюдца рассерженно звякали в ее руках. – Пускай в ящике моем вечно лежит!

– Охота тогда тебе силы тратить?!

– Ну и пускай! Не всем же каждый вечер в Интернете сидеть!

Димка со значением постучал по своему лбу, встал и полез в холодильник за пряником.

– Да ладно, Наташка, чего ты злишься? Хочешь – пиши. Хочешь – не пиши. Может, и правда что-то у тебя выйдет. – Он откусил сразу половину пряника и снова взял в руки вазочку.

– А! – Ната махнула головой. Злость как-то мигом слетела с нее. – Потому и злюсь, потому что сама знаю – даже если что и выйдет, никому это действительно не нужно. Все хотят от меня что-то стопроцентно продаваемое. Желательно про любовь.

– А у тебя что, в этой «картошке» еще и любви нет? Ну тогда вообще – выброси сразу. Дохлый номер.

– Любовь-то есть… Но… В общем ты прав. Если помягче сказать, вещь эта и в самом деле не коммерческая.

– Какие дела! – Димка подошел сзади и легонько чмокнул жену в макушку. – Вставь два убийства, любовь немки к нацисту, изнасилование и десяток взрывов. Переделай в сценарий. И позвони Виталику. Может, он такое и купит. Сейчас это востребовано.

Ната вздохнула. Беззлобно сказала:

– Пошел ты знаешь куда? Сам знаешь, что Виталий – ужасный циник. Он скажет: «В зародыше хорошо. Но если меня не послушаешь, родится уродец». А я этот свой рассказ уже люблю, как любила бы больного ребенка. Просто потому, что он – мой.

– Ну ты и сравнила тоже, – Димка три раза постучал по столу. – Больной ребенок! Рассказ – это не ребенок. Это работа. Желательно за деньги. – Он засунул вторую половину пряника в рот. – Но все-таки, наш-то сын где? Одиннадцать часов уже. Не предупредил… Не позвонил… Он тебе когда последний раз эсэмэску прислал?

– Днем, – сказала Ната и стала складывать посуду со стола в посудомоечную машину. – Но я сама ему звонила перед твоим приходом. Он был недоступен.

– Ладно, я тоже сейчас попробую набрать. – Дмитрий взял со стола свой телефон. Ната выпрямилась, обернулась к мужу, подождала, пока он соединится…

– Ну что?

– Недоступен. – Пожал плечами Дима и ушел в ванную.

Ната посидела еще за столом, сделала из чашки последний глоток. Чай уже остыл, и она выплеснула остатки в раковину. Встала, полезла в коробку за таблетками для Розалинды. Пошарила рукой на самом дне – вытянула последние три штуки. Сразу зачесался затылок. У нее всегда, когда в жизни появлялись какие-нибудь сложности, чесался затылок. Недаром же говорят: «Чеши репу». Ната и чесала. Чесала и работала. Но, чтобы решать сложности, одну репу чесать оказалось мало. Жуть, как подорожали всякие полезные вещи в последнее время. Нужно спросить у Димки, не предвидится ли, часом, у него какая-нибудь премия? Какой-нибудь приятный бонус?

Муж иногда приносил разные штучки со своих рекламных кампаний. То чайник ему подарят, то набор суперповарешек. Вот сейчас бы кстати оказались моющие таблетки для Розы.

Розалинда – так Ната звала посудомоечную машину. Как Димка объяснял, Ната, как и многие женщины, делала одну и ту же ошибку – всем вещам, людям и явлениям природы придавала собственные черты, а потом удивлялась, что ее часто обманывают и никто не думает в точности как она. И еще он говорил:

– Зря ты очеловечиваешь предметы. Когда машинка испортится, жалко будет ее выбрасывать. Так и будешь ее ремонтировать, вместо того чтобы сразу заменить на новую.

– Она мне больше чем подруга, – возражала Ната. – Сплетничать с ней не получается, зато помогает реально больше.

Димка только усмехался и крутил головой в его обычной манере – недоверчиво-снисходительно.

Стиральная машинка тоже имела свое имя – «Алиса». Ее первую предшественницу купили когда-то давным-давно, в самом начале их с Димкой совместной жизни на подаренные на свадьбу деньги.

– Алиса в стране чудес, – сказала тогда Ната, завороженно следя за автоматически вращающимся барабаном. – Боже, какое счастье, что она у нас есть! Когда я была маленькой, мама стирала в «Сибири», на балконе на веревках развешивали мокрое белье, а у меня было такое чувство, что я болтаюсь под ногами и всем мешаю. Иногда меня в такие дни отправляли к бабушке. А у той была домработница, которая посматривала на меня, как мне казалось, ужасно плотоядно и все время хотела меня тискать. Стоило ей только увидеть меня, она бросала тряпку или что там у нее было в руке, совала руку в карман передника и вытягивала оттуда соевый батончик. Были тогда конфеты такие, дешевенькие. Я, кстати, эти батончики даже любила, но у нее никогда не брала.

– Почему? – зевая, спрашивал Димка.

– Мне казалось, что у нее ногти были всегда грязные. И я ее ужасно боялась и все время заливалась ревом, если она пыталась ко мне приблизиться.

– Она была старая?

– Да нет. Женщина лет сорока. В принципе, такая же, как я сейчас. А фамилия у нее была смешная. Губкина. Я даже не пойму, почему я так на нее реагировала. Потом, когда я уже была взрослой, я ее случайно встретила в магазине. Ничего особенного. Будешь смеяться, я и на руки посмотрела. Руки как руки. Ногти пострижены коротко. Чистые. Удивительно, что она меня первая узнала. Сама ко мне подошла. Вы, говорит, не дочка будете Валентины Борисовны? Как она могла меня узнать? Мама про нее рассказывала, что она выросла в детском доме. Родители умерли во время войны.

– Ну, детдомовские все, наверное, немного своеобразные, – отвечал Димка.

– А знаешь, я вообще не представляю, как это жить, когда в квартире постоянно болтаются чужие люди – горничные, шоферы, дворецкие… Это, должно быть, очень сложно.

– За это не беспокойся. Нам дворецкие не грозят, – фыркал тогда ее муж. – Спасибо, что жить есть где и машинку стиральную купили. Нам бы еще через годик настоящую купить…

Ната улыбнулась. Все-таки они с Димкой молодцы. И за новую квартиру кредит выплатили, и машины у них теперь целых две. «Настоящие», – как говорил тогда Димка. И хоть у Темки машинка и небольшая, но им всем нравится. И ездит он аккуратно…

Шум плеска воды из ванной напомнил Нате купание тюленей в бассейне. Артем, когда был маленький, обожал ходить в зоопарк. Забавный он тогда был… Всегда будто немного застенчивый… Это сейчас, как вырос, стал потихоньку права качать… Ната даже мысленно рассмеялась, вспоминая, как Темка мог подолгу стоять у каждого вольера, на всякий случай держа их с Димкой за руки.

Она подошла к холодильнику, достала размороженный фарш, понюхала. Накрошила в миску кусочками мякиш, корки выкинула в мусорное ведро, налила молоко, достала муку, стала лепить котлеты. В голову сам собой опять лез рассказ. Нет, она должна его дописать, что бы там Димка ни говорил! Рассказ уже, как она называла это, созрел. И даже существовал уже сам по себе, пока, правда, только в ее голове, но это ерунда, записать не так сложно, если владеешь техникой. Потом еще можно исправить детали, но главное уже есть. Есть герои. Они узнаваемы. Она сделала их зримыми, почти осязаемыми. Прасковья Степановна, Нестеров, академик… Еще собака. Они ей понятны. Они будут понятны и другим – тем, кто захочет про них прочитать. Но… – задумалась Ната. То, что она написала как бы в качестве предисловия, сейчас уже затянулось. Пора переходить к действию. Для этого нужен еще один персонаж. Человек, на котором завяжется интрига. Он тоже уже подспудно присутствует. И читатель тоже знаком с ним мельком. Как она назвала его?

Ната смыла с пальцев прилипшую мясную массу, повернула к себе ноутбук, прокрутила первые страницы. Где же эта строка? Начальственная дама на собрании института объявляет назначенных на должности сотрудников. Ну да, это здесь. Ната прочитала вслух. «…За сохранение семенного фонда картофеля назначаются следующие товарищи: ответственный – доцент кафедры ботаники Нестеров П. Я., в помощь ему лаборант этой же кафедры Губкин И. И.»

Почему она написала именно – «Губкин И. И.»? Странно, как всплыла в ее памяти эта фамилия. Фамилия бабушкиной домработницы. Что называется – оговорочка по Фрейду… Но, по большому счету, это не важно. Если уж она интуитивно выбрала такое имя – пусть так и будет. Она опять чуть не засмеялась. Представила, как знакомит Димку и Тему с новым персонажем. Даже рукой сделала движение в сторону воображаемого человека.

– Прошу любить и жаловать – старший лаборант кафедры ботаники Губкин Илья Ильич.

Слепленные котлеты двумя ровными рядами выстроились на разделочной доске. Остается только пожарить. Ну это быстро. Пожарить она всегда успеет. Ната ощутила что-то похожее на зуд в кончиках пальцев. Он появлялся всегда, когда ей нужно срочно что-нибудь записать. Димка опять будет ругаться. «Что у тебя за логика? Завтра не выспишься, будешь кислая, раздраженная…» Она вслушалась – звуки пребывания мужа в квартире были привычны, как дождик в сентябре. Ната усмехнулась. Вот он выключил воду. Пока разотрется полотенцем, пока побреется, чтобы не бриться утром, пока подстрижет ногти или что там еще – у нее еще около двадцати минут. Ната решительно придвинула к себе ноутбук. Она успеет написать страничку про Губкина.

Илья Ильич был человек не старый. Но из-за того, что спина его была искривлена горбом, а темное лицо с крапчатыми глазами складывалось при разговоре резкими морщинами, он казался ровесником Петру Яковлевичу.

Жены у Ильи Ильича не было, хотя слухи о его многочисленных романах ходили по институту самые разные. И Нестеров не удивлялся этим слухам. Было что-то такое в Илье Ильиче – в его лице, в движениях рук, в гордом горбоносом профиле, а самое главное, в его манере одеваться и себя вести, – что женщины очень скоро переставали думать о болезненном недостатке старшего лаборанта. Нестеров еще до войны считал не своим делом задумываться, откуда берет Илья Ильич его прекрасные костюмы с шелковыми рубашками и галстуками-бабочками, кто шьет ему обувь на заказ. А то, что она сшита прекрасным сапожником, не могло быть и сомнений. И только шляпа – мягкая, из дорогого фетра – никак не садилась на будто втиснутую в спину голову нестеровского коллеги. Эта прекрасная шляпа выглядела, как провоцирующая деталь, подчеркивающая искривленный остов, возможно, когда-то изящной башни. И даже серый габардиновый плащ не спасал положения. Шляпа превращала Губкина в старый, сморщенный гриб.

– Какой же я урод в этой шляпе! – спокойно сказал он Нестерову, когда тот случайно застал Илью Ильича одевающимся перед зеркалом в лаборантской. Губкин снял с головы шляпу и протянул Нестерову.

– Хотите, я вам ее подарю?

– Что вы! Ни в коем случае. Да я и шляп не ношу! – ужасно смутился Петр Яковлевич. Он и в самом деле не носил шляп, а предпочитал кепки, которые почему-то называл фуражками. Но смутился даже не из-за самого предложения Ильи Ильича, а из-за того, что никогда до этого они не сближались со старшим лаборантом. На это были некоторые причины. Губкин был старожил, а Нестеров «пришлый», как говорили, в эпоху «до» Нестерова. Илья Ильич, хотя и был только лаборантом, но всеми делами на кафедре заправлял он. Прежний заведующий слушался его и даже боялся, а Нестеров после своего приезда по-своему мягко, но настойчиво стал проводить свою линию по руководству кафедрой. Илья же Ильич, как человек умный, довольно быстро отошел в тень, Нестерову не перечил, хотя особенно и не помогал. Занимался своими прямыми обязанностями – готовил «учебный процесс». А так как работник он был вполне грамотный, Петр Яковлевич к нему тоже не цеплялся. Когда рассказывали, что Губкин систематически покорял то одну, то другую институтскую красавицу и даже (шепотом это говорили) имел продолжительный роман с самой Зинаидой Николаевной, Нестеров только добродушно усмехался в свои щеточкой подстриженные усы и собеседнику замечал, что на качестве работы на кафедре похождения товарища Губкина Ильи Ильича отрицательно не сказываются.

И еще у старшего лаборанта была дочь – девятилетняя полненькая, беленькая Маша, совершенно внешне непохожая на отца. У нее были тонкие, вьющиеся на висках волосы, разделенные на пробор и аккуратно заплетенные в две косы и уложенные над ушами в «корзинку». Удивительно, как рано эта девочка уже умела придавать томность взору. Казалось, ко всему она относится спокойно и дружелюбно, но одновременно у говоривших с ней появлялось впечатление, что ничто не может ее сильно взволновать. И как раз это выражение нежной рассеянности в ее выпуклых, очень светлых голубых глазах и придавало Машиному лицу вид более взрослый, почти девичий.

До войны летними месяцами Губкин часто брал Машу с собой на кафедру, никогда не отправляя ни в санатории, ни в пионерские лагеря. И тогда она с важным и безмятежным видом поливала в лаборантской цветы и пила за губкинским столом чай со свежей булочкой из фарфоровой, в крупных розах чашки. Чашку Маша очень аккуратно ставила на блюдце своей пухленькой маленькой ручкой и также аккуратно поднимала, подносила к ярким губам, чуть отставив в сторону пальчик. И тогда напоминала Нестерову молоденькую купчиху, с удобством расположившуюся за самоваром.

– Кто же помогает вам ухаживать за вашей Машей? – спросил как-то Нестеров, наблюдая, как ловко Губкин укладывает в сверток какие-то детские вещи.

– Мы с Марией Ильиничной сами отлично справляемся. Никто нам не нужен. – Илья Ильич умело поправил коричневые шелковые банты в Машиных волосах. Та благодарно улыбнулась отцу, трогая ручкой светлые косы.

– Мы живем вдвоем – дочь и я.

– И еще наш кот. Рыжик! – доверительно и безупречно попадая в тон отцу сообщила Нестерову Маша.

– Вам, наверное, весело с ним. – Сам стараясь казаться веселым, предположил Нестеров.

– Да, неплохо, – подтвердил Губкин.

– А у нас в картофелехранилище тоже живет кот. Он совершенно черный. – Бездетный Нестеров испытывал странное чувство, когда разговаривал с детьми.

– Ему же там холодно, – предположила Маша, но в голубых ее глазах не отразилось больше ничего.