© И. С. Потанина, 2019

© Е. А. Гугалова-Мешкова, художественное оформление, 2019

© Издательство «Фолио», марка серии, 2015

* * *

Этим субботним вечером в Харькове было особенно жарко. Уставшее, но все еще упрямое солнце играло бликами на вычищенной до блеска брусчатке. Улавливая малейшие шевеления ветра, гордо надувались знамена и транспаранты. Задыхались от запаха свежей краски увешанные портретами вождей старинные дома. Из радиорупоров повсюду звучал Интернационал, прерываемый лающими речами ответственных работников, выступающих прямо сейчас на торжественном пленуме в здании Горисполкома.

«Перевод столицы Украины в Киев – есть выражение нашей растущей мощи», – доносилось сверху, и тысячи трудящихся, выведенных по разнарядке для демонстрации искренней поддержки и благодарности, отвечали громогласным «ура».

– На кого ж вы нас покидаете? – внезапно всхлипнула какая-то женщина, обращаясь к столбу с радиорупором.

– Молчи, дура! – зацыкали соратники. – На митинге после смены не была, что ль? В географический центр! Как оплот Советской Украины! На страх националистическим недобиткам!

Окружающих горлопанов женщина слушать явно не собиралась, но тут – о чудо! – со столба донесся родной голос товарища Постышева:

– Харьков – надежная пролетарская опора нашей партии. Он будет жить, еще больше развиваться, подавать пример и с честью нести звание бывшей столицы, – заявил секретарь ЦК КПбУ, и женщина, смущенно извиняясь, с улыбкой прозревшего агнца присоединилась к общей праздничной вакханалии.

23 июня 1934 года Первая столица торжественно провожала в Киев Правительство и руководство ЦК КПбУ.

1

Украина не забудет.

Глава, в которой все прощаются, а вы – наоборот

«Барашек – одни кости, мясо совершенно отсутствует, картофельное пюре прокисшее», – по слогам диктовала супругу дородная гражданка с высокой прической. Невозмутимый официант, чуть склонившись, стоял рядом. – Теперь унесите жалобную книгу и принесите меню! – скомандовала она. – Нет меню? Вредительство! Вы знаете, кто мы? Мы привыкли совсем к другому сервису и совсем к другому ассортименту.

– Дорогая, хватит! – вздохнул супруг, вытирая лысину несвежим носовым платком. – Далось тебе это меню. Столы накрыты, люди вокруг приличные.

Гражданка обиженно поджала губы и скосила глаза за окно. Деревянная рама делила здание вокзала на две части. Вверху – ряд полукруглых окон второго этажа и знаменитый купол главного зала, внизу – перрон, совсем сейчас не походящий на вокзальный. Ни сутолоки, ни шума, ни мешков, ни старательно распихивающих друг друга спешащих к своему вагону пассажиров. «Город шумный – центр Украинской республики. После провинции кажется, будто за границу попал», – гражданка вспомнила цитату из недавно читанного мужем опуса. «12 кресел» или что-то в этом роде. Герой там, вот как раз на харьковском вокзале, ждал поезд и строчил письмо супруге.

«Хорошо, что мы ждем уже внутри поезда!» – подумала гражданка и улыбнулась.

Заблаговременно поданный на первую платформу правительственный спецсостав вот-вот должен был стать центром общественного внимания. В трех последних его вагонах размещались так называемые «переезжающие сопровождения». Те, без кого столичная жизнь была немыслима и кого вслед за руководством респуб-лики тоже переводили в Киев. Не только правительственные чиновники с семьями, нет. Еще актеры, поэты, музыканты, врачи, преподаватели… Проще говоря, представители интеллигенции. Ясное дело, не все, а лишь избранные, заслужившие право не только переезжать, но и участвовать в завтрашнем торжественном мероприятии. То есть позировать для газет и раздавать интервью встречающим поезд в Киеве репортерам. Чтобы избежать суматохи, пассажиров сопровождения загрузили в поезд за много часов до отправления одновременно с багажом правительственного вагона и кипой важной Госпромовской канцелярии. Им предложили собраться в длиннющем, предназначенном специально для них вагоне-ресторане и настоятельно попросили до Киева ехать тихо, не привлекая внимания.

– Да, долговато. Да, пестровато, – супруг задумавшейся гражданки продолжил свой пассаж, с подозрением глядя на разноцветный салат неизвестного происхождения. – Но на то и праздник. Разве нет? Сейчас банкет, потом просмотр кинофильмы, а там уже и отправление со спонтанным митингом по случаю отъезда. Все, как обещали. Колоссальная забота о людях, между прочим.

– Забота? – иронично хмыкнув, в разговор вмешался один из соседей по столику. – Бросьте! Что за мизерные гастрономические интересы! Вот «Красная Стрела», что курсирует между Москвой и Ленинградом, – другое дело. Там все продумано. Даже время отправления специальным правительственным указом на 23:55 заменили. Улавливаете? – поймав недоуменные взгляды попутчиков, он продолжил. – Уж, не знаю, кто вы, но путешествуете явно мало. 23:55! Вдумайтесь! Дополнительные суточные для любого командировочного! Вот где забота о людях, вот это я понимаю! А у нас тут – невесть что. Ненавижу ждать! Когда уже отправление?

– Ради такого важного дела можно и подождать! – горячо возразил какой-то юный парень в очках. – Мы ведь с вами теперь часть истории. Этот день Украина никогда не забудет, понимаете? Сейчас нужно сидеть тихо, а завтра в Киеве придет наш звездный час! Знаете, сколько газет на вчера было зарегистрировано в списке встречающих и желающих взять интервью не только у первых лиц Республики, но и у простых переезжающих? Очень много!

Удостоверившись, что за первым столиком потекла светская беседа, официант незаметно переместился дальше по вагону. Увлеченная речами новых собеседников, возмущавшаяся ранее гражданка передумала скандалить, положила себе и мужу добавку горячего и довольно громко зашептала:

– Останови меня, Гриша. Я читала, что непривыкший к обильным трапезам желудок может отказать от плотных перекусов.

– Откажет, тогда и остановимся, – довольный собственной шуткой, хрюкнул супруг. А потом вдруг резко обернулся к соседу, говорившему про командировки: – Я вспомнил, кто вы! Павел Юрьевич, да как же мы сразу друг друга не признали. Я был у вас в гостях в прошлом году! Патефон, селедочка, балкон с видом на площадь Василя Блакитного… Моя крошка, – он кивнул в сторону супруги, – тогда как раз оздоравливалась в Ялте, и я, чтобы не сдохнуть от тоски, пошел с друзьями к вам на ваше феерическое сборище!

– Какая площадь? – Сосед резко изменился в лице. – Не смейте так говорить о моем доме! Нет такой площади в Харькове и не было никогда. А то, что вы ее так называли, не делает вам чести… В моем городе… – тут он на миг замялся и исправился: – В моем бывшем городе в честь абы кого площади не называют…

– Но памятник, – растерянно заморгал сбитый с толку собеседник. – Под вашим балконом на пятиугольной площади, на перекрестке Чернышевской и тогдашнего Сорокинского переулка, был памятник Василию Эллану-Блакитному. Вы еще шутили, что народные харьковские топонимы не имеют ничего общего с официальной географией, ведь памятник стоял всего два года, потом погиб в автомобильной катастрофе, а память, мол, осталась, потому что площадь теперь в прогрессивных творческих кругах никто иначе как Блакитной не зовет…

– Имейте совесть! – вконец обозлился сосед. – Мало ли кто как шутил. Я тогда еще не знал, что поэтишка этот ваш до добра не доведет. Он ведь из этих! – Последние два слова были произнесены с таким нажимом и презрением, что даже непонятливый Гриша понял, о чем речь.

– Да ну! – живо заинтересовалась дородная гражданка. – Прям «из этих»? А вы почем знаете? И почему никто не говорил?

– А что про него говорить-то? Умер себе в 25-м, и молодец. Не умер бы, тогда вот поговорили бы! А про свою ориентацию он сам намекал всячески. Вы на фамилию хотя бы посмотрите! Взял бы нормальный советский человек фамилию Блакитный? А? Еще бы вместо Эллана каким-нибудь Жовтей назвался бы, тогда бы точно все ясно было. Василь Жовтя-Блакитный! И Хвылевой у него когда-то в друзьях ходил. Я все помню. Из этих он! Из националистов!

– Ох, батюшки! – брезгливо вытирая рот салфеткой, вздохнула гражданка. – Мы не знали. И стихи его читали, и в библиотеку его имени ходили. Теперь не отмоешься…

– Ничего подобного! – снова вмешался юноша в очках. – Хвылевой с Блакитным враждовали. И нечего нам тут, гражданин Павел Юрьевич, общественность дезинформировать.

Голос его звучал так строго и уверенно, что все присутствующие вдруг притихли.

– А я что? Я ничего, – пошел на попятную Павел Юрьевич и постарался сменить тему. – Кстати, после просмотра фильмы приглашаю всех желающих в мое купе, – он чуть отвел полу пиджака, демонстрируя призывно блеснувший бок стеклянной бутылки. – Тут вроде как не положено, но в хорошей компании мы ведь из любого вагона ресторан сделать можем.

– А из любого ресторана – вагон, – вдруг перебила молчавшая доселе особа с другого края столика. Нервно подскочив, она вытянулась стрелой, отмахнулась от подбирающегося к ней табачного дыма, резко тряхнула рыжими кудрями и направилась к тамбуру. – Извините, голова разболелась. От жары, наверное. И от всех этих ваших разговоров, разумеется. Пойду прилягу. К митингу, конечно, вернусь. На то он и торжественный, что от него не отвертишься…

– Что это за мегера? – наперебой зашептали ей вслед внезапно сплотившиеся пассажиры вагона-ресторана. – Истеричка какая-то. По сценарию банкет и фильма, а она что себе позволяет?

– Ой, не обращайте внимания, – посоветовал кто-то. – Я ее знаю. Она давно уже такая, слегка чокнутая.

– Все, значит, сидят-смотрят, как положено, а она вот так вот плюнула и ушла, – возмущение не угасало. – Индивидуалистка! Точно что чокнутая! Предательница!

– Минуточку внимания! – прервал всеобщее недовольство официант. – Наш вагон-ресторан, как и обещано, сегодня стал еще и вагоном-кинозалом. Прошу любить и жаловать, вот наш товарищ техник.

Как только техник включил аппарат и попросил всех опустить затемняющие тенты на окна, к тамбуру подкрался еще один не желающий смотреть киноленту человек. Он осторожно выскользнул за дверь и последовал за рыжей гражданкой. В голове его еще крутилось спасительное: «Разубежу-сагитирую-просто поговорю», а рука в кармане уже поглаживала рукоятку револьвера. Сам себе в том не признаваясь, человек предчувствовал, что убедить никого не удастся, что простить предательство он не сможет, и что совсем скоро жизнь его кардинально поменяется и из обычного, в сущности, романтика, он превратится в жестокого убийцу.

* * *

Взмокший от жары и волнения помощник уполномоченного отделом УГРО и курсант Харьковской школы милиции Николай Горленко, вытянувшись по струнке, нелепо водил глазами по сторонам, стараясь не упустить ни малейшей детали происходящего на перроне. Впрочем, следить особо было не за чем. Провожающие прибывали организованно, оркестранты стояли на местах, вызванные для обеспечения почетного караула красноармейцы и пионеры дисциплинированно ожидали в тени здания вокзала, положенная пустая линия между поездом и толпой выдерживалась. Большинство коллег Николая работали сегодня в штатском, сливаясь с народом на привокзальной площади или раньше, и контролируя толпу изнутри. А Коле вот не повезло.

– От нас тоже кто-то должен быть на виду, – сказал вчера Игнат Павлович. – Рост у тебя, Горленко, видный, лицо честное. Пойдешь на вокзал выделяться стáтью. Только чуб подбери, чтобы кучери из-под каски не торчали. Уголовный розыск – дело прямое и ясное, никаких этих ваших завихрений не допускается.

Коля, ясное дело, послушался. Целый час перед выходом волосы приглаживал – не выходило. Была бы дома Света, она, конечно, что-то придумала бы, но жена уже неделю представляла Харьков на конференции библиотекарей и прибыть из Москвы должна была на полдня позже, чем Коле положено было выходить на работу. Да, да, именно жена.

Свадьбу сыграли уже два года как, а Николай, словно зеленый молодожен, до сих пор, мысленно называя Свету женой, улыбался и краснел от удовольствия. Семья получилась самая что ни на есть счастливая.

Но речь не о том, а о кучерях. В конце концов Коля не выдержал, психанул, рубанул чуб ножом под корень, убедился, что из-под каски ничего не торчит, и помчался заступать на службу. А как еще? Начальство пустыми просьбами не разбрасывается.

Причем, ладно бы какое другое начальство, а то ведь лично Игнат Павлович. Если бы не он, Коля в свои двадцать четыре года был бы совсем другим человеком. Четыре года назад, будучи отчисленным с рабфака и уволенным с завода, Коля имел довольно смутные представления о том, чем будет заниматься в жизни. Так уж сложилось, что тогда – то ли от безысходности, то ли по счастливой случайности – прямо на глазах у видного ОГПушника Ткаченко Игната Павловича Коля лихо раскрыл довольно запутанное убийство. С тех пор все и началось. Толковые кадры на дороге не валяются, потому Игнат Павлович в обход всех формальностей привлек Колю к совместной работе и отправил учиться. А чуть позже, когда Угрозыск включили в состав ОГПУ и Ткаченко туда перевелся, он уже вполне официально взял Николая в команду своих помощников. И всегда оберегал, как нужного и перспективного сотрудника. Например, с жильем помог. Или – но про это вслух никогда не говорилось – изловчился ни разу не отдать своих парней на рейды по деревням. Это теперь в сводках внутреннего пользования сообщали, что рейды те были античеловечные, организованные просочившимися в самые верха республики негодяями, чтобы у крестьян зерно отбирать, голод провоцировать и на бунты народ толкать. А год назад никто про такое не знал. Один вот только Игнат Павлович, нутром чуя нечистое, придумывал своим ребятам взамен поездок по области срочные командировки куда подальше или новые курсы переквалификации.

В общем, слово Ткаченко для Коли было законом незыблемым, таким, ради которого и чуба не жалко. Конечно, было немного обидно, что ребята там настоящую работу делают, а Коля тут как дурак в каске стоит, красоту казенного обмундирования демонстрируя. Ясно же, что если плохое и случится, то там, за вокзалом. Толпа из пятнадцати тысяч рабочих, выстроенных вдоль пути правительственных машин к вокзалу, это вам не шутки! А вокруг Коли, увы, никаких неожиданностей не предвидится. Из трехсот провожающих, обязанных явиться прямо на перрон, две трети были переодетыми сотрудниками органов, а остальные прошли такой тщательный отбор, что никаких шальных мыслей от них ожидать не приходилось. Впрочем…

– И чтоб я больше вас здесь не видела! Придумали тоже! Я говорю не положено, значит, не положено! – громко закричала проводница в самом конце поезда. Но сразу спохватилась, пронизываемая, словно выстрелами, гневными взглядами 200 пар глаз. Представители правительства должны были прибыть на вокзал через 10 минут.

Николай спешным шагом направился к нарушительнице. Возле ее вагона уже стояли два рослых парня в милицейской форме (похоже, всех дежурных сегодня отбирали по росту). В тамбуре, в глубину которого проводница изрыгала теперь сдавленные ругательства, на полу, перегораживая проход, возлежал огромный неказистый баул.

– Что происходит? – хором спросили работники правоохранительных органов.

– Пассажирка сопровождения чудит! – снова распаляясь, заголосила проводница. – Все купе своими сумками заставила, так мало того – перегородила вагон вот этим страшным мешком нетранспортабельным! Я говорю, такого габарита багаж не положен, брать в купе вам сказано предметы первой необходимости, а остальное все вы багажными вагонами перевозить должны, а она в слезы. Там, говорит, и есть все только необходимое. Любимые книги там, говорит! Кни-ги! Нет, ну вы представляете? Хорошо хоть, кавалер у этой крали попался сознательный.

– Да-да, успокойтесь, гражданочка, я сознательный! Только не кавалер, а бывший супруг. Извольте проявлять уважение! – раздался из-за баула хорошо знакомый Николаю голос. – Мы все поняли. Я увезу этот мешок в камеру хранения. Если смогу, конечно. Тяжелый, зараза. Не зря носильщик с меня столько денег содрал за доставку багажа к купе. Плачý в два раза больше, если кто-нибудь поможет мне сгрузить это недоразумение!

Осознав, что без носильщика от неположенного груза не избавиться, проводница снова осатанела.

– Гражданочка! – снова раздалось из-за мешка. – Будьте добрее, и родина вас не забудет. Закроем глаза на этот досадный инцидент. Да прекратите ругаться, я вас прошу! – Чтобы перелезть через мешок, говорящему пришлось в буквальном смысле оседлать его.

Пытаясь сдержать улыбку, Коля скорчил самую грозную и суровую из всех своих гримас. Голос не зря показался хорошо знакомым. Нелепо размахивая ногами, будто бабочка крыльями, через баул, словно через козла в спортзале, перебирался известный театральный критик, репортер со стажем и краевед Владимир Морской.

– От ваших криков наш багаж не уменьшится, – с достоинством сообщил он проводнице и, заметив стоящих на перроне правоохранителей, приветливо помахал рукой. – Простите за беспокойство, товарищи милиционеры… Приветствую! Может, кто-то хочет угоститься «житаном»?

Брезгливо избегая соприкосновения с поручнем, он легко спрыгнул с подножки вагона и ловко протянул заграничную пачку сигарет стоящим на перроне. Ребята в ужасе шарахнулись. Распахнутый пиджак, неизменная шляпа, которую Морской носил и зимой, и летом, поток элегантных слов, галантных поклонов и неизменное хвастовство каким-нибудь интригующим заграничным атрибутом… Морской был, как всегда, в своем репертуаре.

Развернувшись к вагону, он поднялся на цыпочки и, изогнувшись буквой Г, вытянулся вперед, снова пытаясь сдвинуть с места свой баул.

– Носильщика, срочно! – сориентировался наблюдавший за происходящим чуть сбоку Николай.

Паровоз уже давал пробные гудки и выпускал клубы дыма. До прибытия на перрон руководителей республики оставались считаные минуты. Уже даже грянул оркестр.

– Благодарю! – на ходу прокричал Морской, уносясь следом за тележкой носильщика. – Вас мне послали свыше! До связи!

Несмотря на солидную разницу в возрасте (журналист был на одиннадцать лет старше), Коля и Морской приятельствовали и даже, по мнению Коли, могли считаться близкими друзьями.

* * *

Когда правительственный экспресс под торжественные звуки оркестра тронулся с места, Коля, позабыв и о Морском, и вообще обо всем на свете, радостно махал вслед и кричал «ура!» вместе со всеми. От облегчения, что все это, наконец, закончилось.

Решение о переносе столицы в Киев было принято еще зимой, и с тех пор у харьковчан не было ни одной свободной минуты. На всех протоколах, регулирующих организацию переезда, стоял гриф «секретно», однако в городе трудно было найти человека, не вовлеченного в описанные документами задачи и мероприятия. Все были при деле. Отъезжающие безостановочно грузили вещи, стараясь урвать в вагоне своего ведомства побольше места для личных целей в ущерб общественной собственности. Остающиеся спешили застолбить освободившиеся рабочие места и блага, в открытую нещадно ругаясь друг с другом и враг с врагом. ЖЭКи брали на учет жилплощадь, оставляемую отъезжающими, зорко следя, чтобы она была сдана городу, а не распихана по родственникам. Предприятия гигантскими темпами осваивали бюджет, который надо было брать сейчас, пока он еще выделялся по столичным меркам. Переводимые в Киев вузы и печатные издания добивались права оставить в Харькове свои окружные представительства. А преступный элемент – ясное дело – охотился на имущество, которое, как и положено при переездах обеспеченных граждан, аккумулировалось в одном месте, а значит, оказывалось в наиболее уязвимом положении. Лично Коле при этом доставалось вовсе не от преступников, которых взяли на себя более опытные сотрудники, а от мирного гражданского населения.