– Я вчера купила книгу Зигмунда Фрейда на английском языке, всю ночь читала, называется – Three Essays on the Theory of Sexuality.

Ставки мои в Сфинксе резко подскочили. Это был полный успех. Завсегдатаи оглянулись и внимательно, с интересом посмотрели на меня. Кое-кто даже предложил мне устроить в кафе громкую читку классика психоанализа, тем более что тема влияния сексуальности на творчество всех очень волновала.

Бар «Сайгон» был самым продвинутым в Питере. Туда я приходила не так часто, как в Сфинкс. Но в Сайгоне водились настоящие рок-музыканты, они вовсю давали концерты в андерграунде. Мне нравилось, что в Сайгоне человек ценился не по размеру кошелька (там такие разговоры даже не возникали), не по внешности – в этом отношении рокеры очень демократичные люди. Здесь человека воспринимали только по его креативным качествам. Хотя нет, тогда такого слова не было – «креативность», скажем так – творчество, чувство стиля, общительность, умение проявлять свою личность – вот, что ценилось у сайгонской публики.

Был еще бар «Лягушатник» на Невском. В нем стояли удобные зеленые диванчики и зеленые лампы. Этот зеленый, болотный цвет делал кафе почти домашним, собирались здесь главным образом студенты питерских вузов. Мы с Залозей (Людой Залозиной) пришли в «Лягушатник» праздновать Экватор – середину студенческой жизни. Понятно, что это было посередине 3-го курса. Декабрь 1976 года. Мы заказали по бокалу шампанского и по мороженному.

Люда Залозина училась со мной в 4-й группе нашего журналистского факультета, она называла его «журавлиным». Люда была явлением, она была женщиной-девочкой. Ей как будто бы не хотелось взрослеть, хотелось всегда быть Лолитой или «травести». Она была создана для детской или молодежной печати, так мне казалось. Люда вела рукописную газету нашего курса под названием «Кровавая собака». Она умела подшутить и над однокурсниками, и над самой собой. Ироничность и романтизм как-то удачно в ней сочетались.

Так вот мы сидели с ней в Лягушатнике и праздновали Экватор. Я благодарила ее за то, что она всегда берет у меня интервью для своей «Кровавой собаки». И так однокурсники немного узнают обо мне, потому что я жила в стороне от них, в старом доме с аркой. У коренных ленинградцев была своя тусовка, у общежитских – своя. А мне нравились звуки музыки, вырывающиеся из магнитофона «Весна», погруженность в себя и приятное ощущение от того, что я лежу на своем диванчике прямо в центре советского мегаполиса.

Мы ели с Залозей мороженное. И мечтали о будущем. Мы всегда мечтали о выдающихся статьях, о необыкновенных людях, которые, как мы думали, обязательно должны встретиться нам на пути. Мы хотели, чтоб о наших статьях говорили, чтоб они изменили жизнь к лучшему. Всем нам хотелось остаться в истории. Думаю, курс у нас был достаточно амбициозный.

– Я открою тебе секрет, Залозя, – сказала я заговорщически. – На зимних каникулах мне предстоит просто уникальная поездка. Ни у кого из нашего курса не было такого…

–Да-а? – обрадовалась Залозя. – Что же это может быть? Ну, хотя бы намекни. Сгораю от любопытства.

– Я использую метод дяди Гиляя, Гиляровского, – намекнула я.

– Ага-а, – протянула однокурсница. – Что же это может быть? Будешь работать официанткой в каком-нибудь кафе, в бане – банщицей, в театре – актрисой. Слушай, ну не знаю.

– Нет, ты не догадаешься, – продолжала я интриговать однокурсницу. – Ладно, скажу. Я хочу перевоплотиться в шофера-дальнобойщика, буду ехать примерно 8 дней до БАМа и обратно, со своим напарником по трассе АЯМ. До Тынды и обратно.

– Супер! – воскликнула Залозя. – Ты, Чапа, просто звезда! Весь курс будет в восторге!

Залозя, как мне кажется, пребывала в предвкушении, что она будет первой, кто поведает это курсу. Глаза у нее, наверное, блестели. Но этого я видеть не могла, потому что Люда всегда ходила в черных очках. Я, правда, немного преувеличила – наверное, пафосность момента к этому располагала, плюс шампанское было слишком игристым. Но преувеличила я только один момент – то, что я перевоплотюсь в дальнобойщика, конечно, я бы не смогла вести огромную машину, но все остальное было полной правдой.

На зимних каникулах я отправилась в путь из Якутска на машине ЗИЛ-130 вместе со знаменитым в Якутии шофером Виктором Феофановичем Паутовым. Да, я сидела с ним рядом в кабине. Главное, я на себе испытала, что значит труд шофера на Крайнем Севере. Каково это – вести непослушную огромную машину среди безмолвных снегов, жутких морозов, туманов и льда. Я оценила вес фразы – мужественная профессия. Сидя на своем диване, никогда не осознаешь смысл этого словосочетания. Мой путевой очерк назывался одним словом – «Дорога».

Маршрут был длиною 1200 километров, сроком – 8 дней. Паутов посвятил этот рейс Всесоюзному съезду отраслевых профсоюзов в Москве, на который был избран делегатом от Якутии. Паутов записал на свой счет миллион тонна-километров. Его называли «советским миллионером». Мы тогда жили такими понятиями и такими категориями. Паутов сообщил мне, что 19 декабря 1976 г. видел первый торговый поезд на якутской земле, на станции Нагорная.

Когда я вернулась в Питер, в феврале 1977 г. я дала Залозе эксклюзивное интервью для ее лирико-иронического еженедельника «Кровавая собака», как и обещала. Этот номер у меня сохранился. Статья называется «Чапа на БАМе». В ней описывается, как мы с Паутовым варили на примусе пельмени, прямо у него в кабине, как мы с Виктором Феофановичем отправились искать столовую в поселке Нагорный, что была «где-то рядом с железнодорожным полотном», но она оказалась очень далеко. Я была без рукавиц, в легкой шапочке, жадно снимала все на кинокамеру и когда мы добрались до столовой, оказалось, что я и уши, и руки, и лицо обморозила. Свой фильм я потом показала однокурсникам. БАМ я тогда видела только из окон ЗИЛ-130. Но был в моей студенческой судьбе и настоящий БАМ.

Заканчивая эту главу про кафе и рестораны, не могу не отметить, что мы еще очень любили Чебуречные. Была у нас одна такая – прямо рядом с метро Василеостровская. Иногда мы заруливали в Рюмочные, которые всегда располагались в каких-то подвальчиках. Рюмочные, конечно, предпочитали парни. Любили посидеть в хорошем баре какой-нибудь гостиницы, например, гостиницы «Выборгская», где обитали и финны, и шведы. «Коктейль-холла» у нас в Питере не имелось, у нас был «Сайгон» – не хуже. Знамением времени были не стиляги, джаз уже почти признали, знамением времени стали рокеры. И БАМ тоже стал символом поколения 70-х.

***

О БАМе и ССО «Высота». Летом 1977 г. я впервые стала бойцом Студенческого строительного отряда – это был ССО «Высота», из Оренбургского политехнического института. Местом дислокации ССО был 208-й километр Байкало-Амурской магистрали, прославленный Гилюйский мост.

Впрочем, все по порядку. Сначала я приехала в Тынду, в газету «БАМ». Тогда, в 70-х это был поселок, состоящий из временного жилья. Редакция располагалась в небольшом вагончике, все печатали на больших печатных машинках. У меня даже места своего не было. Я обрадовалась, когда меня послали работать в ССО «Высота», писать репортажи с места событий. Тем летом сдавали в эксплуатацию этот мост. Из Тынды студентов, меня вместе с ними и провиант подкинули на 208-й км. Парни отстроили у реки барак, над входом написали «Hotel Свежесть. Одноместных номеров нет». Соорудили столовую, написали «Кафе «Таежные встречи». Нам с Альмирой построили свой маленький домик. Альмира была потрясающая красавица, она тоже была родом из Оренбурга, единственная девчонка в отряде. Мы с ней здорово зажили вместе.

Взяли в отряд еще шофера Ивана Ивановича, мужчину лет сорока, с рыжей бородой. «Никогда в жизни не был бойцом ССО», – признался Иван Иванович. Образование у него было пять классов, исколесил он пол-Союза: и охотником, и плотником, и старателем – кем только ни был. Женат был четыре раза и намеревался еще раз попытать счастья. У парней пользовался большим авторитетом. По вечерам он запирался с парнями в бараке и рассказывал им какие-то истории, которые нам с Альмирой запрещалось слушать. Но мы тоже не скучали – болтали, включали музыку. Иногда выходили прошвырнуться по таежному Арбату.

Вечера в июле были чудные. Спал Гилюй, прогретый за день, теплый. Смирно омывал железнодорожные откосы, прямо не верилось, что днем бил упруго в дамбу, которую мы строили и был все время чем-то не доволен. Вечером в тайге тишина была особая – состоящая из тысячи звуков. Из пощелкиваний и стрекотаний кузнечиков, из живого плеска речки, из шуршания листьев, из сухого звука, который издавали какие-то ночные птицы, ударяясь крыльями о ветки, из чьих-то мягких шагов – не то человечьих, не то звериных. И все это вместе называлось тишиной. Никому в голову не приходило раскладывать эту тишину на звуки. Обычно говорили: «Послушайте, как тихо…» А зачем слушать, если тихо?! Неумолкающая звенящая тишина. Если вам кто-то скажет, что так не бывает, посоветуйте ему поехать в Сибирь, в тайгу.

Дядя Ваня еще гадал на бобах. Как-то он нагадал непогоду, всеобщую тоску. На следующий день (в середине июля!) выпал снег. Гилюй резко вышел из берегов, и мы всем отрядом перебрались жить на мост. Романтика просто зашкаливала.

Потом Гилюй послушно вошел в берега, и лето вновь вступило в свои июльские права. Вообще-то мы без устали работали, целыми световыми днями. Парни укрепляли левый берег реки, делали дамбу. Мы с Альмирой старались их прокормить. Мы кормили мостовиков четыре раза в день, и поздно вечером падали от усталости на свои кровати. Иногда вечером мы жгли костры, которые озаряли своим языческим светом и тайгу, и темную гладь реки. Мы играли на гитарах. Я тоже играла, это был период расцвета моего музыкального творчества.

До сих пор у меня на стене в родительской квартире висит фото – я в зеленой куртке с капюшоном, на которой написано БАМ, у меня длинные нестриженные волосы, я без всякой косметики – мы не пользовались ею в тайге – и с гитарой. На этом фото я – с одной стороны, настоящий мостовик, с другой стороны, таежная Рената Тарраго.

Иногда к нам на костры приходили шофера их мехколонны, ковбои с огромных оранжевых «Магирусов». Они трудились за несколько километров от нас, на карьере. Им было скучновато – уже год они жили в маленьком поселке Сивачкан, одни, без жен и детей, по нескольку раз крутили одни и те же фильмы. По субботам устраивались дружеские футбольные матчи «Сивачкан – Высота». Иван Иванович был за судью.

– Все бы х-орошо, – отметил он как-то, – жить и жить бы в эхтом вашем ССО, вот только комарей здесь много – в бородище путаются.

Из развлечений у нас в отряде еще была баня, обычно по пятницам. «Значит, так, славяне, – говорил командир ССО, он же истопник, – по пятницам будем мыться: с паром, с вениками, с чаем. Алкоголь отменяется. Баня – священное русское дело. А баня в тайге – это высшее наслаждение, не будем его ничем осквернять».

Осенью мы сдали мост, без всяких замечаний. Это был прорыв, настоящий трудовой подвиг. Но подвигами жил весь БАМ. Репортажи в газету «БАМ» я писала регулярно. Они были деловые, конкретные. А в конце лета я рискнула и отправила свой очерк в газету «Комсомольская правда». Назвала материал просто – «Ребята с 208-го километра». Очерк был более лиричным, в нем было все – и доблестный труд, и таежные зори над рекой, и слушание тишины в тайге, и откровения Ивана Ивановича. И, конечно, вера в победу – в то, что мы построим железную дорогу, протянем ее до Транссиба. Мою статью опубликовали в «Комсомольской правде».

***

О листопаде в Ленинграде. Я вернулась в Ленинград из тайги, когда повсюду висели таблички «Осторожно, листопад!». И разумеется, поздние осенние дожди, объявленные как кратковременные, шли и шли целыми сутками. К листопаду я отнеслась осторожно: тихо ступала по паласу листьев в Летнем саду, в нем фонтаны были уже сухие, собрала букетик желтых листьев и отнесла их к себе на Марата.

– А тебе что-то грустно, – отметила Елена Николаевна.

Е.Н. обладала проницательностью. Ей достаточно было всего раз взглянуть на человека, и она быстро и легко определяла его характер. Насчет женихов своей дочери, Любочки она вообще никогда не ошибалась. «Гони в шею этого Жерара Филиппа, – говорила она про какого-нибудь пижона, который ухаживал за дочерью. – Толку не будет». Люба сначала сопротивлялась, но в итоге расставалась с пижоном.

На предмет моей грусти Е.Н. удалось попасть в точку. Особая печаль надолго свила гнездышко в моем сердце. Я не знала, как мне поступить. Я скучала по тайге, по Тынде, по этому необычному чувству сопричастности к большому героическому делу, частью которого ты являешься. Мне нравилось быть летописцем эпохи. Помню, что очень многие на факультете поздравили меня с публикацией в «Комсомольской правде».

Здесь, на Марата мне было хорошо: я готовилась к лекциям, слушала рок, разучивала пассажи на своей гитаре, наблюдала жизнь в окно, через арку. Но при этом мне казалось, что я мало делаю для повышения своего журналистского профессионализма. А для этого мне надо ехать на БАМ, в тайгу, потому что только там можно встретить настоящую жизнь и настоящих героев нашего времени. Несколько раз я даже подумывала все бросить и рвануть по рельсам и шпалам.

Вскорости, впрочем, я познакомилась с новыми людьми, и они частично залечили мои душевные раны. Мою новую подругу звали Каталин Киш – она приехала стажироваться из Будапештского университета, а нового друга звали Таито, он был бакалавром искусств из Хельсинского университета. Родители Киш когда-то учились в России, они тоже были журналистами, отец всю жизнь проработал на Венгерском радио. Позже, уже после окончания ЛГУ я побывала в Будапеште и мне составляло необыкновенное удовольствие пить кофе с отцом Каталин в их квартире напротив Венгерского парламента, как две капли воды похожего на Лондонский парламент. Мы говорили, кстати, о проблеме поиска «настоящих героев», и пришли к выводу, что их можно найти везде, даже в соседней булочной.

Впрочем, даже сейчас, 40 лет спустя после окончания ЛГУ я уверена, что может быть два пути: ты отправляешься за своим героем далеко, в совершенно неизведанные и экзотические места, и второе – ищешь его на улицах своего города. И тот, и другой путь правильный. Все зависит от ракурса взгляда.

Таито был сыном советского военнопленного. Он почти ничего не знал о своем отце, никогда в жизни не видел его. Таито рассказал: полк военнопленных разместился в маленьком финском городке. Мать Таито присматривала за больными. Ей было восемнадцать лет, ее звали Кристиной. Она совсем не знала русского, он – финского. Они провели вместе всего несколько дней. Потом полк военнопленных неожиданно угнали дальше. Кристина не успела попрощаться с любимым, не записала его адреса. От русского у нее ничего не осталось – конечно, кроме Таито. Женщина ждала его всю жизнь, но чуда не произошло – возможно, русского вскорости убили. Таито был уверен, что его отец – ленинградец.

9 мая, в День Победы мы втроем – я, Таито и Каталин – отправились на Пискаревское кладбище. Таито читал надписи на каждой могиле. Сделать это было нелегко – людей на Пискаревском было огромное количество. Поистине это было настоящее паломничество – слезы, поцелуи, встречи через десятилетия.

Вечером мы выпили бутылку шампанского. В студенческом общежитии, что находилось напротив Петропавловской крепости, на Мытнинской набережной, мы смотрели салют. Окна выходили на Неву. Каталин отсчитывала удары пушек, ее рука с шампанским немного дрожала. И вот когда прогремел и разлился по небу 33-й «букет Победы», ясно осветивший, и Неву, и Петропавловку, и Стрелку мы все втроем обнялись и поцеловались.

Нейтральные периоды жизни, без особых эмоциональных перегрузок и любовных тревог, полезны в плане накопления знаний. Меня увлекало и интересовало все. Иммануил Кант, Жорж Санд, Гийом Аполлинер, Грэхэм Грин, Артур Шопенгауэр. Их интеллектуальное партнерство меня устраивало. Кое в чем они друг друга исключали, но связующим звеном между ними была я как личность.

***

Об однокурсниках. Настал момент сказать о моих однокурсниках. Помимо общения с членами «золотой пятерки», я еще довольно много времени посвящала своей однокурснице Ире Лукьяновой и членам 4-й группы нашего «журавлиного факультета». Про них и хочется сказать несколько теплых слов.

Ирка Лукьянова была родом с Крыма – земли, о которой я мечтала всю жизнь, я – с Крайнего Севера. И мы сошлись, лед и пламень. Я – немножко «замороженная» в своих эмоциях, часто сдержанная в проявлении чувств и Ирка – целый фейерверк южных страстей. Мы называли друг друга «стилистами». Это было очень почетно иметь статус стилиста. Тем самым мы подчеркивали свою исключительность – ведь мы не просто «студентусы», мы владеем инструментами формирования точных выражений, языковых формул. Вот, например, мы придумали всех наших однокурсников классифицировать по неким группам. Помню, у нас была «Колея боевых подруг». Попасть в нее было очень почетно – надо было сделать нечто выдающееся. Посему, когда 40 лет спустя, в 2020 г. мне позвонила Люда Мишина, тоже наша однокурсница и представилась как член Колеи боевых подруг, я очень обрадовалась, хотя никак не могла вспомнить, что же она такое совершила в студенчестве. Но просто так туда однокурсники не попадали. Была у нас Колея позора. Помню, в ней почти постоянно находился Коля Сытый. Что же он такое сделал? Не помню, все же 40 лет прошло. Скорее всего, потому, что перманентно подсмеивался над нами с Иркой.

Ирка называла себя Нансеном, а я себя – Амундсеном. Мы считали, что наша стезя – путешествия, открытие новых земель. Мы мечтали о длительных необычных путешествиях, со многими поворотами судьбы, препятствиями и их успешным преодолением. Даже в людных местах, в которых мы бывали, мы называли друг друга Нансен и Амундсен. Мы постоянно писали друг другу письма и подавали телеграммы. Тексты были странными, что-то типа «грузите апельсины бочками тчк» или – «маяковский завтра умрет. маяковский». В письмах и телеграммах мы оттачивали стиль.

Наша 4-я группа была дружной. Про Наташу Сеину, Люду Залозину, Ниночку Алпатову я уже рассказала. Комсоргом курса была Люба Васильева, из нашей группы. Любка была такой домашней, созданной для семьи. А на самом деле на 1 курсе она развелась с мужем-рабочим, углубилась в общественную работу и настроилась на карьеру. Был еще Андрей Бурдыкин. Он напоминал лохматого барда и всегда был рыцарем по отношению к девчонкам. Андрей на курсе был знаменит тем, что писал рецензии на кино. Он был точен и оригинален в своем анализе. Преподаватели от него были просто в восторге, особенно женщины в возрасте. Андрей был настоящим стилистом. Надо было для него придумать какую-то свою колею, какую-нибудь Колею рыцарей благородного образа. Ленка Плюйко была женственной, мудрой, свои таланты не выставляла на показ, всегда писала что-то для себя, расценивая творчество как путь познания души.