Мама, будучи студенткой театрального института, при театре Таирова, теперь театр имени Пушкина, прямо на нашем Тверском бульваре, заканчивала, я не помню, какой курс, и играла дипломный спектакль, и вообще вся такая из себя красавица. А ее лучшей подругой была Лидия Николаевна Смирнова. Вы помните, народная артистка СССР. Ну, естественно, в нашем доме она называлась «наша Лидка Смирнова». Или Лида, или Лидочка – когда мама рассказывала совсем что-то смешное или ворчала на нее. Показывала она мне фотографии, где они хулиганили вместе студентами, как они ходили полонезом по всему Тверскому бульвару от нашего дома. Тверской бульвар, дом 12, до театра Таирова. Они собирались всей командой у мамы дома, пили кофе, а потом летели до института каким-нибудь танцем. Мама тогда была еще женой не моего папы, а предыдущего своего мужа, очень известного военачальника, Ивана Игнатьевича Толпежникова, и, естественно, у них была большая квартира, у них были боны, и мама могла на Кузнецком мосту покупать по этим бонам очень красивые туалеты, и когда Лидии предложили сниматься в фильме «Моя любовь», а поскольку она была достаточно скромная студентка, мама дала ей белую футболочку, в которой она снималась, и во всех самых знаменитых сценах и на фотографиях из «Моей любви» Лида в маминой футболке, в этой беленькой. Это мама мне все рассказывала уже позже, потому что меня еще не было. Ивана Игнатьевича в 39-м году в одночасье арестовали, как многих в те годы, вы это знаете. Две самые красивые комнаты с мебелью опечатали и забрали, маме оставили маленькую, девятиметровую, на нее и на старшего моего брата, ее сынишку. Это будет отдельный рассказ про моего брата, которого звали Рудольф. Рудик. Или, как вначале я его называла, Юдик. Так вот, мама была студенткой и перед самой войной, после ареста Ивана Игнатьевича, она не могла дальше учиться, ее отчислили, но все равно еще подвязалась и что-то такое еще делала в театре и выходила на сцену, мечтала закончить и все-таки получить диплом. Неожиданно она встретила моего папу, папа в нее влюбился, женился, принял Рудика, не побоялся, что она была практически женой или вдовой врага народа. Потому что любил ее безмерно. И был благороднейшим, честнейшим, порядочным и добрейшим человеком. Мой папочка, родной. Так вот, его послали в Кубинку. Мама решила его навестить. И поехала в эту Кубинку. Поскольку приехала она как жена, естественно, его из казармы забрали, дали им землянку. И они остались в этой землянке. Проходит ночь. Утром папа уходит. И буквально через несколько минут возвращается белый, как стена. И говорит: «Катя! Катя! Никого нет!» Оказывается, всех «под ружье». Ночью немец подошел совсем близко. Всех под ружье, а про него забыли. Он говорит: «Да я ж теперь буду дезертиром. Господи, что делать?» Она выпрыгивает из землянки, бегут они по совершенно пустому лагерю, подбегают к столовой. Там начальник столовой, какая-то еще там женщина. Они говорят: «Ну-ка сюда, быстро, давайте, сейчас придут раненые, срочно, давайте к плите!» Кате, маме моей: «Давай немедленно что-то готовь. Ты умеешь?» Она говорит: «Конечно». И, спохватившись, начинает варить в огромных котлах какую-то еду. Папа откуда-то волочит мешки с крупой, какую-то картошку. Они начинают быстро что-то готовить, потому что действительно через какое-то время подходят, подвозят раненых, уже гремит канонада, потом говорят: «Вам надо срочно отсюда эвакуироваться». Они их всех покормили, быстро стали грузить эту столовую в вагоны. «А как же у нас Рудик? Рудик на Тверском бульваре», – говорит мама. Ей дали машину. Она, как шальная, поехала в Москву. Собрала все, что там было, в какой-то тюк, который могла связать, вместе с Рудиком сели в полуторку, приехали. Их – в вагоны. И началась бомбежка. Папа притащил какой-то мешок. Мама говорит: «Что это такое?» Он отвечает: «Сахар кусковой. Это вам». И поезд поехал в Сибирь. Потом с поезда папу сняли, и он пошел на фронт, на передовую. И вот с этим мешком спасительным мама ехала до Новосибирска, куда была эвакуирована киностудия «Мосфильм». Там было у нее много друзей и знакомых из Москвы, и Лидочка Смирнова тоже. Они там снимались. А мама в то время была уже беременна. Лида ей: «Ты с ума сошла! Давай начинать сниматься. Зачем тебе это нужно? Надо немедленно сделать аборт. Немедленно. Ты что? Война! Петю забрали. Неизвестно, что будет». И мама в Новосибирске пошла к какой-то знахарке и, как она мне потом рассказывала, пришла в какую-то избу, к какой-то бабке. Какая-то стоит лавка огромная. Какие-то тазы. И вот эта бабка ей говорит: «Ну-ка, давай ложись». И моя мама вроде бы хочет сказать «да», и уже почти было согласилась, но потом вдруг вскакивает и говорит: «Нет, я не буду». Испугалась. Лида ее потом ругала. Сниматься она не стала. Села на поезд и поехала с Рудиком дальше. А киностудия «Мосфильм» осталась в Новосибирске. Лида осталась в Новосибирске. Стала сниматься дальше. А мама поехала вперед. И доехала через много-много городов вот в этот самый Барнаул. И вот Рудик и мешок с этим сахаром… все так же следовали за ней. Однажды она попробовала поднять мешок. Ей показалось, что он стал как будто немного легче, но с виду такой же огромный. И она все время думала, что у нее это то самое НЗ, которое, когда она сможет меня родить, будет тем, что спасет всех. Я не помню весь этот рассказ, но помню, что однажды, когда она полезла, чтобы достать сахар, там его не оказалось. Вместо сахара лежали какие-то тряпки.

Она как тигрица кинулась на моего братца, и стала кричать: «Ты что! Это ты?! Где сахар?!» Он сказал: «Мам, ну мам, ну не ругайся, мам, ну я ребятам раздал. Ну им так надо было. Так хотелось». Не знаю, дала ли она ему подзатыльник или нет, но я знаю стопроцентно, поскольку она была настолько сердечная и хлебосольная, что вся ее злость и все ее вопли кончились очень быстро. Потому что он – ее сын. Сахара не осталось. Но тем не менее, тем не менее мы все выжили и помогали людям. И этот закон жизни я усвоила с детства навсегда и для себя тоже. Потому что, конечно, у нас другое время, другая жизнь, но могу сказать точно: все равно я всегда стараюсь помогать людям. И если ты что-то отдаешь, тут же из-за поворота, из-за угла, помогают тебе. Конечно, это Бог, я понимаю, но помогает он через даже совсем и незнакомых людей, которые вдруг появляются в твоей жизни. Если ты даже не ждешь, или ждешь от своих родных, или каких-то близких или знакомых помощь, и не получаешь ее, вдруг встретится какой-то человек или вдруг возникнет какая-то необыкновенная ситуация, которая повернет твою судьбу, и помощь придет сверху. Через других людей и через другие руки. И это правило я каким-то образом получила по наследству от мамы, папы и своих близких. На всю дальнейшую жизнь.

Конечно, я не помню Барнаул, потому что мы оттуда сразу уехали, потому что немцы отступили от столицы. Мы вернулись в Москву, и оттуда, поскольку папа еще воевал, поехали в Воронеж. К старшему брату мамы, который был очень известным в городе человеком. Депутатом. Председателем горкома или – более точно – горсовета. То есть практически первым человеком в Воронеже. И много лет он там занимал эту должность. Петр Антонович Мирошниченко. Более того, вот совсем недавно, в этом году, звонит мне корреспондент воронежской газеты, просит дать интервью и присылает мне всю информацию о Петре Антоновиче, потому что я попросила: «Если можно, соберите про него материал, вроде мой родной дядя. Я его помню. Но я совсем мало о нем спрашивала у мамы. Мало о нем знала». И вдруг мне присылают вырезки из газет, где вся информация о нем. Безумно интересная судьба. Он был удивительно героический человек, который, когда немцы подходили к Воронежу и началась бомбежка, должен был переправить абсолютно всех: все заводы, весь партийный аппарат на ту сторону реки. И, что поразительно, пишут в одной из газет, что он всех отсылал, всех переправлял на пароме, на баржах, на чем угодно на другую сторону. Всех! Через мост на машинах. И на последней машине поехал сам. Об этом писали все газеты. Потом его наградили орденами и медалями, потому что он практически всех эвакуировал, переправился сам, а потом мост взорвали. И немцы остались на той стороне. Он был героем. Очень интересным человеком. Так вот он пригласил маму со мной и с братом приехать к ним.

Какой-то очень красивый дом или квартира, я не помню. Помню только огромную комнату. Светлую-светлую. Стоит большая-большая кровать. Вся в белых пуховых подушках. И, как в старинные времена, кружева на кровати внизу. Все белое, пушистое, как мне казалось, мягкое, очень красивое, и меня маленькой во все это опустили. Помыли и опустили, и укрыли. Мне было хорошо-хорошо. Была такая стеклянная дверь, и оттуда шел свет, и они там сидели в столовой – или пили чай, или разговаривали. И я блаженно заснула, а проснулась оттого, что лежу вся мокрая. Боже мой! Как сейчас помню. Я открыла глаза и поняла, что я просто описалась. И мне стало так стыдно и страшно, что я заплакала навзрыд, стала звать маму от стыда, оттого, что я, как мне казалось, взрослая девочка, и я себе такого никогда не позволяла, и тут в гостях, в этой потрясающей пуховой кровати… Прибежала мама. Она даже не успела поругаться – выбежала тетя Таня, жена дяди Пети. Сказала: «Ничего-ничего-ничего! Не обращай внимания. Это все ерунда-ерунда». Мама только хотела мне сказать: «Что ты наделала!» Но даже это она не успела сделать. Как-то этот инцидент был сглажен всеми, но на меня произвел сильнейшее впечатление. По сегодняшний день я помню чувство стыда. Как я могла такое совершить? Наверное, совсем еще была маленькая. А потом мы почему-то оказались под Воронежем, в селе под названием Хреновое. Ударение на «вое». Совсем недавно я давала интервью и написала «село Хреновое». Ну, естественно, не поставили ударение, а потом кто-то прочитал и сказал: «Ну ты даешь! Что же за село такое? Что ты так неприлично выражаешься. Вроде на тебя непохоже». Я говорю: «Да нет, почему?» Потом только поняла, вы уж поверьте мне, сто лет в обед и все равно плохо иногда соображаю. Но так оно и называется – Хреновое. Там рядом есть конный завод.

Наверное, это было уже после войны, потому что папа был с нами, он вернулся с фронта инвалидом, с туберкулезом легких. Мы все были напуганы и жили под дамокловым мечом из-за этой болезни, поскольку в Москве комната девять метров, у папы открытая форма, вечный кашель, отдельное полотенце, отдельные чашка, ложка, вилка, но все равно и мама переболела, и Рудик, а позже переболела все-таки и я. Но в тот период брат мамы предложил поехать именно в это село Хреновое. Папе – на кумыс, да и нам всем вроде как подышать и отъесться немножко, отпиться молочком. Мы поехали. У нас был маленький домик, была коза, потом какие-то куры. Потом был… Но это уже отдельный рассказ, под названием «Пинька». Естественно, огромная собака была, на которой я всегда ездила верхом, и лежала, распластавши руки, прямо на ней, как будто она моя подушка. Мы все обожали животных: и я, и мой брат, и мама с папой.

Папа ездил работать на конный завод, Рудька носился там на лошадях и наслаждался. Папа пил кумыс, я не знаю, пила ли я, но то, что я пила козье молоко – это точно. По сей день я его очень люблю. Наверное, все идет из детства.

Так вот, там, в этом Хреновом, со мной произошло несколько удивительных вещей. На всю жизнь осталось в памяти вот что: утро, папа идет на работу, я выхожу из домика, где мы жили, и провожаю его за калитку. А там был круг такой, как маленькая площадочка, и вот до этого места я должна была его проводить. Иду себе, иду, естественно, с папой за ручку, дальше он меня целует и говорит: «Я пошел. Возвращайся домой». И тут я вижу, что вокруг ходит очень высокий, очень красивый красного цвета петух и косит на меня глазом. Я была маленькая, мне казалось, что он практически моего роста. Он такой: «ко-ко-ко» – и кругами вокруг меня. Папа уходит. Я чуть-чуть трушу, но вида не подаю. И пытаюсь идти назад. Вероятно, мою трусость петух почувствовал. Вдруг со всего маху он взлетел и сел мне на голову. Размахивает крыльями, а своим когтем продирает мне кожу под глазом… У меня по сегодняшний день под левым глазом шрам.

Кровь льется. Я поднимаю руку, чтобы его скинуть. Он царапает мне палец. И на пальце моем указательном шрам. Я визжу. Он слетает. Папа бежит обратно. Крик-шум-гам. Меня в охапку. Выбегает мама. И вот дальше меня куда-то несут, бегут в какую-то поликлинику. Слава Богу, что глаз не выколол. Слава Богу, что только шпорой зацепил. Но тем не менее шрам так и остался на всю жизнь. После этого говорили: «Ну, Мирошниченко клюнул петух».

Потом, правда, в знак извинения соседи зарезали этого петуха и передали нам. Но никто из нас его есть не мог. Так и осталась на всю жизнь память, что не надо никогда бояться животных. Потому что они, наверное, это чувствуют. Позже я в этом много раз убеждалась.

Что еще из Хренового? Замечательные воспоминания. Однажды мы пришли из леса, я и мама. Ягоды, что ли, собирали. Входим, и вдруг я слышу – в нашей печке что-то шуршит. Шуршит-шуршит. Мама открывает. О Боже! Оттуда выползает ни больше ни меньше – птица. И не просто птица, а большая птица. И мама говорит, что это орел. Только одно крыло у него сломано. Конечно, прибегает Рудик. Мама спрашивает: «Что это?» Он говорит: «Ну, мам, мы ходили по лесу, подобрали. Там убили орла, а это маленький птенец у него остался. Видишь, он со сломанным крылом, упал из гнезда, что нам делать? Я его забрал и принес. Давай его выхаживать. А, мам?» Вот так поселился у нас маленький орленок. Его прозвали Пинька. Потому что сначала мама, естественно, ему завязала крыло, он взлетать не мог. Мы его стали кормить. Он вместе с нашими курами ходил, клевал какое-то там зерно. И всегда на горе, где птицы ходили, вместе со всеми ходил этот маленький орленочек. Ходил себе, ходил, потом подрос, крыло у него выровнялось. И он однажды взлетел, и пролетел целый круг. Все думали, что он улетел. Но не тут-то было. Он полетал-полетал, и обратно с каким-то совершенно потрясающим таким «пинь-пинь-пинь-пинь» криком стал планировать и приземлился на эту гору, где все другие птицы. Они сначала испугались, но потом к этому привыкли, потому что он и дальше так летал, а потом обратно возвращался. И еще при этом, простите, он странным образом ходил в туалет – как-то так выстреливал! И если кто-то попадался сзади, то все это летело на него, будь это собака или курица, кто-то из нас. Поэтому мы уже все знали и уходили в другую сторону. Но это он делал от восторга и от радости бытия.

И так мы безумно дружно жили. И во всем селе Хреновое знали, что здесь живут некие Катя, Петя, двое детей и орел. Он был достопримечательностью всего села. Пинька улетал и к вечеру всегда возвращался.

Там недалеко был санаторий, и в этом санатории среди отдыхающих были охотники. И вот однажды вышли они с ружьем и видят: летит низко, с огромными крыльями красавец орел, спускается вниз. Они подумали, что вот, наконец, добыча. Мама стоит внизу, ждет его. Он «пинь-пинь», выстрел, и этот «пинь-пинь» на эту нашу горку падает и умирает. С той поры я ненавижу охотников и вообще охоту. Потому что для меня это всегда убийство. И сколько бы мне ни рассказывали, что это нужно, что необходимо кого-то отстреливать, а кому-то нужно просто потешить свой азарт, свой темперамент, я этого не люблю. Они мне все не нравятся. Ужасно было грустно. И хоронили его всем селом. Удивительно, вот люди в чем-то бывают жестоки, а в чем-то удивительно сентиментальны. Уж, казалось бы, деревенские люди, режут скотину, достаточно просто ко всему живому относятся. Но вот к смерти Пиньки отнеслись совершенно по-другому. Потому что это был прирученный дикий зверь, хищник, который на добро людское отвечал добром. Он не рвал и не воровал кур, никого не убивал, потому что его здесь вырастили. И странно, он с такой нежностью относился к людям, его все гладили, он был ручной, никого даже не цапнул, не царапнул. Он был свой. Пинька и Пинька. И так вдруг незаслуженно и неожиданно был убит. Грустно.

И еще была очень странная история. У нас была коза, которую мама моя доила. Представляете, артистка, с холеными руками, москвичка. Ее старшая сестра, тетя Ася, закончила пансион благородных девиц. Я по сегодняшний день помню, как она, уже позже, приходила к нам на Тверской бульвар в шляпке с вуалеточкой и в черных сетчатых перчаточках (я теперь в таких играю Аркадину в «Чайке»). И вот она приходила в эту нашу маленькую комнатку на бульваре. Мама моя, естественно, давала белые салфетки, накрахмаленные. Никто не умеет крахмалить салфетки, как это делала мама. Это была какая-то закваска, с начала прошлого века. Белоснежные, выбеленные салфетки, плотные такие, твердые, отглаженные так, что они стояли всегда. Это было очень красиво. И мама всегда тетю Асю принимала с этими салфеточками. Тетя Ася была верхом интеллигентности, скромности и благородства, и мамулька моя из этой же породы. И она доила козу! Чтобы у нас было козье молоко. Вот однажды тащит мама эту козу, а та упирается. Ну упирается, ну ни под каким видом не идет, как будто нервничает и боится. Рудька ее силой, папа силой, не понимали, что такое? А я вижу, как по углу дома ползет нечто черное, скользкое, страшное, на мой взгляд, и извивается. Естественно, вопль, я кричу на все село. Все сбегаются. Боже мой, я-то думала, что это змея, но мне сказали, что это уж, а может, действительно была змея. Короче, эта змея (или этот уж), вероятно, пристрастилась к нашей козе и пила у нее молоко. Вот ужас. Что испытывала наша коза! Поэтому ее и загнать-то не могли. Что сделали с этим ужом, я не знаю – меня увели, но у нашей бедной козы пропало молоко, и какое-то долгое время его просто не было от ужаса. Я с детства панически боюсь и не люблю никаких змей, ужей, всего того, что ползет. До такой степени, что если я по телевизору вижу змею, у меня просто мурашки по телу, холодок, и я испытываю какое-то внутреннее содрогание. Вот какой урок, дорогие мои читатели.

Все идет из детства. Все наши страхи, все привычки, вообще, наверное, характер рождается с нами. Как-то кристаллизуется с детства, потому что все, что я вижу в себе сегодня, скажем, любовь к животным, любовь к природе, но достаточно, знаете, такая отдаленная – все-таки я совершенно не сельский, а городской человек. Поэтому для меня природа – это чудо. Я на нее смотрю, как на чудо. Мне все это очень нравится, но я достаточно далека от нее. Ко всему живому, всему, что существует, огромный интерес и огромная жалость и нежность. А к людям – невероятная открытость, симпатия и доверие. Они мне все очень нравятся, потому что в жизни мне попадались, как правило, очень хорошие люди. Я даже не могу вспомнить плохих. Искренне вам говорю – огромное количество прекрасных людей, не знаю, почему, но такое у меня восприятие было и осталось на всю жизнь. И мне очень хочется этим с вами поделиться. Потому что каждый раз, открывая для себя нового человека, пришедшего на встречу с тобой, на работу с тобой, просто в знакомстве с тобой, я сразу же вижу только то хорошее, чем человек мне открывается. А все остальное как-то я стараюсь или не замечать, или мгновенно прощаю. Потому что я ценю человека за все то хорошее, что в нем есть.

Давайте вернемся к началу моего рассказа. XXI век. Лето. 2008 год. 30-й Международный кинофестиваль. Тут же вспоминается, что для меня вообще этот кинофестиваль. Я была много раз на нем. Просто как гость, как член делегации. Ну это было и престижно и красиво. Очень интересно. Особенно первые кинофестивали, когда приезжало очень много иностранных звезд, режиссуры, прессы, был какой-то оазис международной культуры. Шум-гам вокруг, все закрыто, запрещено, проезда нет, прохода нет, специальные пропуска, билеты, если ты член делегации. И все это было в концертном зале «Россия», на Красной площади. Сегодня вот едешь по центру, «России» уже нет, только заборы и пустая земля, которая помнит и «Аллею звезд», которую мы наблюдали каждый раз год за годом, когда какую-то «закладывали» звезду. Сколько вокруг этого было волнений. Съемок, песен.

А теперь и фестиваль проходит не там. Сейчас красная дорожка к кинотеатру «Пушкинский». А я сразу вспоминаю 8-й кинофестиваль, который проходил в 73-м году, и в конкурсной программе участвовал фильм «Это сладкое слово Свобода», где у меня главная женская роль Марии. Две серии. Режиссер Витаутас Жалакявичюс. И знаете, это совершенно другой фестиваль. Для меня. Потому что там не просто интерес к советскому кино, а конкретно ко мне. Потому что у меня, без остановки, фото-, как сейчас модно говорить, сессии, пресс-конференции, интервью, съемки, обложек тьма во всех журналах разных стран. Что-то у меня сохранилось, что-то истлело, потому что прошло очень много лет. Где-то в подвале валяется, как макулатура, вся эта память прошлых лет.

И вот наконец завершение. Закрытие кинофестиваля, и вручают первый приз фильму «Это сладкое слово Свобода». Естественно, выходит вся съемочная группа во главе с Жалакявичюсом: я, Адомайтис, Будрайтис, Родион Нахапетов. Это было невероятно торжественно. К этому вечеру я сшила себе новый туалет. В те годы найти что-то было очень трудно. Я, естественно, одевалась в то время у Славы Зайцева. У меня было очень много от него туалетов. Поскольку фигура позволяла, я просто брала у него модели. Конечно, что-то он давал мне напрокат, а что-то я покупала. По сегодняшним меркам – это низкая цена, но по тем временам – это было достаточно дорого, но очень красиво. А вот к тому фестивалю мне хотелось что-то такое совсем оригинальное.

Из одного журнала просто «слизала» фасон, нашла один отрез потрясающего бордового бархата, кажется, я привезла из-за границы, и к нему потрясающую такую тесьму – прямо золото с вишней, вышитую ленту, очень небольшой кусок, фактически она была на шее – хомутом, а дальше углом, «молния» сзади. Спина открыта. Очень красиво. Только закончились съемки фильма «Это сладкое слово Свобода», поэтому волосы у меня в то время были черные, длинные. Вообще какая-то была совершенно другая.

Прошли годы. Сегодня, когда я иду на этот фестиваль, конечно, я вспоминаю тот, где мне вручали первый приз. Но в то же время существуют нежность и радость от того, что этот фестиваль все еще есть, пусть даже теперь он совсем другой. Потому что в этом я вижу продолжение.

Сегодняшний день – это XXI век. 2008 год. Снимали обо мне фильм. Вроде бы какие-то юбилейные даты. Всем интересно прошлое. И я пробую из прошлого выудить все то, что вспоминается сейчас.