3

Говорят, жизнь похожа на зебру: чёрные полосы чередуются со светлыми, за удачами, как правило, следуют неприятности, за ними – опять что-то хорошее и так далее.

Жизнь Вадима Рожнова была похожа не на зебру, а, скорее, на медведя. Белого. Да, именно на белого медведя – что-то такое сплошь светлое, пушистое и гладкое.

С родителями Вадиму повезло – его отец возглавлял профком крупного производственного объединения, а мама заведовала книготорговой базой. Все и всегда его любили – «за ум, красоту и высокие моральные качества», как разъяснял секрет своей популярности в массах сам Вадим.

Располагая всеми данными, чтобы стать отменным Дон Жуаном, Рожнов очень скоро сбился со счёта своих побед на личном фронте. Отношения со Стасенькой складывались у него, как всегда, в хорошем темпе, и единственное, что до некоторых пор беспокоило Вадима, – то, что, не в пример предыдущим девочкам, она нравилась ему с каждым днем всё больше.

– Как думаешь, почему? – спрашивал её Рожнов с нескрываемым любопытством. – Что в тебе такого особенного?..

Стасенька в ответ недоумевала не менее искренно:

– И чего ты так воображаешь? Ну, у меня хоть волосы красивые, а у тебя?..

– А кто лучше меня в институте-то? Кто? – в свою очередь, удивлялся Рожнов.

Бестактное ржание окружающих, присутствующих при этих милых беседах, ни Стасеньку, ни Вадима не смущало. Даже наоборот, каждый активно старался привлечь их на свою сторону.

– Лор, ну скажи! – взывала к подруге Стасенька. – Что в Рожнове хорошего? Ну, рост… Ну, фигура. И всё!

– Смазливая физиономия, – холодно добавляла справедливая Лора.

– И только-то? – поражался Вадим. – А идеальный характер? Блестящий аналитический ум? Темперамент, в конце концов!

– Чувство юмора, – с готовностью подсказывал Вайнберг.

С чувством юмора у Вадима было всё в порядке, но в том ничем особо не примечательном кафе, куда они со Стасенькой заскочили в воскресенье, ему стало совсем не до смеха, когда она вдруг поправила локоны и заявила, что в кино не пойдёт, потому что здесь «просто обалденно».

Вадим тут же развернулся на девяносто градусов и устремил взгляд на эстраду. Сначала никакой опасности с той стороны он не почуял. Музыкантов было пятеро, все вроде обыкновенные. Они бестолково слонялись по сцене, бренчали что-то невразумительное, проверяя звучание инструментов, перебрасывались отрывочными, непонятными фразами.

Но потом они заиграли, а один, в белых штанах, запел – причём, по-английски. Произношение у него было довольно приличное, а песня – какая-то странная, вызывающе нежная, или это он пел её так?..

Рожнов снова повернулся к столу. Стасенька сидела неподвижно с надкушенным пирожным в руке. К большому своему удивлению, Вадим почувствовал, что любимая сливочная «корзиночка» тоже почему-то застревает у него в горле.

Под такую музыку много чего можно было делать, но жевать – практически не получалось. Осознав это, Вадим обратился к Стасеньке с конкретным предложением:

– Потанцуем, что ли?

– Тихо, не мешай! – отмахнулась она.

Через несколько минут, всего после двух бокалов шампанского, Стасенька наконец-то повернулась к Вадиму и отчетливо произнесла буквально следующее:

– Он похож на тёплый ветер.

Вадим моргнул два раза, осмысливая это странное заявление.

– На ветер, но тёплый! – добавила Стасенька таким тоном, будто ей возражали.

– Детка, ты перед шампанским ещё, что ли, чего хлебнула? – заботливо спросил Рожнов.

– Прекрати! – буркнула Стасенька, но было похоже, что это так, – когда музыканты вскоре ушли на перерыв, она откинулась на спинку кресла и, глядя в потолок блестящими глазами, начала выдавать ему такие вещи:

– Знаешь, Дымочек… ты, конечно, хорош во всех отношениях… а в постели – так очень даже хорош… но любовь – это, оказывается, совсем другое…

– Вполне возможно, – усмехнулся Рожнов. – Но если уж мы заговорили о любви, не пора ли нам отсюда двигать?

– А как ты думаешь, – мечтательно проговорила в ответ Стасенька, – что будет, если я к нему сейчас подойду… и скажу…

– Что ты ему скажешь?

Поразмыслив, она остановилась на самом простом и незатейливом варианте:

– Ну, если, например – «Я вас люблю»?

Вадим, который наконец-то почувствовал себя оскорблённым, фыркнул:

– Возможно, он тут же предложит тебе руку и сердце, но более вероятно – посоветует пить в меру своих способностей!

Выслушав эти прогнозы, Стасенька торопливо допила третий бокал шампанского, встала и на глазах у всех пошла к двери, за которой скрылись музыканты.

Войдя в нее, она оказалась в узеньком, довольно обшарпанном коридорчике, упиравшемся в ещё одну дверь.

Стасенька постояла перед ней, с замиранием сердца прислушиваясь к доносящемуся с той стороны загадочному шуму и грохоту, на фоне которых выделялись бессистемно повторяющиеся взрывы буйного хохота. На её стук после первого раза не отозвался никто, а после второго – сразу несколько голосов:

– Кто-то стучит, или мне послышалось?

– Фил, спасайся! Наверное, опять твоя любовь!

– А может, кто с официальным визитом? Юлий, Мэри, примите пристойные позы – вы дискредитируете порядочное общество!

И в ответ на это – его спокойный голос:

– Ты бы лучше хоть половину бутылок под стол задвинул! Многовато их тут для порядочного общества!

Видимо, к его совету прислушались, потому что тут же раздался темпераментный перезвон бутылок, вслед за чем дверь, наконец, распахнулась.

Стасенька увидела его сразу. Он сидел на диване, поджав под себя одну ногу, в обнимку с «фирменной» длинноволосой красоткой. Дымил сигаретой и смотрел в упор утомлённо-оценивающим взглядом.

– Ой, какая девочка! – завёлся кто-то из компании. – И к кому это ты такая?

– Юлий, это кто? – напряжённо спросила его красотка, которая, в отличие от всех остальных, почему-то сразу поняла, к кому она.

– Без понятия, – холодновато ответил он, стряхивая пепел в банку из-под тоника. – Девочка, ты чья?

– Твоя навеки, – бодро подсказал рыжий клавишник.

Стасенька, собрав все своё самообладание, постаралась, чтобы голос её прозвучал непринуждённо:

– Можно вас на минутку… Юлий?

Он ещё раз неторопливо затянулся, бросил девице:

– Извини, – и поднялся.

Они вышли в коридор.

– «В сети я твои попался, как в бордель монах, – тут же пропел им вдогонку слаженный хор, а дальше грянул бодрым речитативом: – …и морально разлагался прямо на глазах!»

Юлий чуть заметно усмехнулся. Стоя рядом с ним у тёмного, холодного, давно не мытого окна, выходящего на какой-то грязный двор, заваленный пустыми ящиками, Стасенька вдруг ощутила совершенно ясно и определённо, что эти мгновения – самые счастливые во всей её благополучной и безоблачной жизни.

– Вы знаете, как переводится дословно с английского «влюбиться»? – спросила она наконец, облизнув сухие губы.

– «Упасть в любовь».

Стасенька озадаченно умолкла. Обычно разговор на эту тему разворачивался по другому сценарию. Очередной мальчик радостно отвечал: «Нет, не знаю». – «Упасть в любовь», – говорила она, скромно потупив взор. «О!» – восхищался мальчик, ну и предлагал, естественно, «упасть совместно».

– Как тебя зовут? – спросил Юлий.

Тон у него был или казался слегка снисходительным.

– Станислава.

– Жалко…

– Что – жалко? – изумилась Стасенька.

– Понимаешь, я к этому вопросу подхожу принципиально, – сообщил он небрежно. – Любовью занимаюсь исключительно с Машами…

– Классно! – оценила подход Стасенька. – Неужели сам придумал?

– Да нет, помогли, конечно… – он чуть-чуть помрачнел. – Но это другой разговор. Слушай, а этот твой амбал – он…

– Какой амбал?

– Ну, этот, с которым ты сюда явилась. Чем он тебя не устраивает?

– До сегодняшнего вечера всем устраивал, – честно призналась Стасенька и, повернув голову, посмотрела ему в глаза.

Глаза были тёмно-серые, холодные, с коричневыми ресницами, брови чуть темнее, а волосы, наоборот, светлее – длинные, блестящие и на вид очень мягкие…

– Н-да-а, – протянул Юлий с неопределённым выражением. – Так что же будем делать?

– Может, тогда чем-нибудь другим займёмся? – предложила Стасенька, по-прежнему не отводя взгляда.

– Например? – хмыкнул он.

– Ну, например, почитаем вслух книжку! Надеюсь, этим ты не занимаешься исключительно с Дашами?

Юлий усмехнулся.

– Нет, этим я вообще не занимаюсь. Последний раз я держал в руках книгу три года назад.

– А название не помнишь?

– Кажется, «Грамматика английского языка».

– Ты что, иняз закончил?

– Нет, не закончил. Вылетел с третьего курса.

– Интересно…

– Да нет, не особенно. Значит, почитаем книжку, говоришь… Ну, что ж. Можно попробовать, – он вытащил из кармана блокнот, вырвал листок, написал номер телефона. – Звякни в пятницу после двенадцати…

– Ночи? – слегка растерялась Стасенька.

Юлий снова усмехнулся.

– Ну что ты. Дня, конечно. А какую книжку будем читать?

– Можно энциклопедию, – подумав, предложила Стасенька.

Он засмеялся.

4

Юлий сказал Стасеньке чистую правду: любовью он действительно занимался исключительно с Машами. Было их у него за всё время не слишком много – три, четыре? Собственно, он никогда и не считал – отчётность ему была вроде бы ни к чему.

О чистоте своего морального облика Юлий в этом плане заботился не особенно, и каждую новую девочку, во избежание недоразумений, сразу предупреждал открытым текстом, что никогда никого не любил больше трёх недель.

Это было неправдой.

Машу Воробьёву он любил восьмой год. Точнее, Машу Воробьёву он любил четыре с половиной года, потом она стала Машей Сладковской, а Юлий вылетел из института за пропуски занятий без уважительных причин.

В школе Маша Воробьёва была личностью довольно известной. Прежде всего, своей необычной красотой: спокойные серые глаза, прямые светлые волосы, и сама вся какая-то утончённая – как редкий садовый цветок или как средневековый мальчик-паж. Кроме того, она занимала призовые места на самых разных районных олимпиадах, лучше всех танцевала на вечерах и дружила с местной футбольной звездой Феликсом Ржаевым.

Юлий был, во-первых, младше её на год, а во-вторых, ничем особенным, кроме хронической неуспеваемости по английскому языку, не выделялся. Поэтому, когда на одной из перемен Маша Воробьёва появилась в их кабинете с вопросом «Где тут у вас Медников?», это произвело на весь 9-й «Б» довольно сильное впечатление.

Девицы, толкая друг дружку локтями и многозначительно хихикая, указали на его стол – последний в первом ряду. Юлий в это время в срочном порядке списывал у соседа Мити какую-то нерешаемую задачу по химии.

– Привет, – сказала Маша, останавливаясь рядом. – У нас через две недели будет вечер, посвящённый Великобритании.

Юлий оторвался от тетради и молча на неё уставился.

– Ты нам споёшь какую-нибудь песенку на английском? – вежливо спросила Маша.

– Я?! – изумился Юлий.

Маша заглянула в блокнотик и прочитала вслух:

– Девятый «Б». Медников. Это ты?

– Ну, я, – растерянно сказал Юлий. – Только я не пою!

– Да ладно тебе, – не поверила Маша, – вот же у меня записано… Значит, так. Репетиция во вторник, в актовом зале после шестого урока. Лучше что-нибудь из классики – «Битлз», «Дип пёпл», а вообще на твое усмотрение. Ждём тебя.

Маша повернулась и ушла, а Юлий снова потянулся к недосписанной задаче, хотя ему, понятно, было уже не до химии.

В тот день он сбежал с двух последних уроков – голова шла кругом, он не знал, что делать. У него была гитара, старенькая шестиструнка, иногда он на ней от нечего делать что-нибудь бренчал и мурлыкал тихонько, но в школе об этом не могла знать ни одна живая душа. И вдруг – такое…

Дома Юлий с порога взялся за гитару и с удивлением обнаружил, что руки трясутся. Играть он не мог – совсем ничего не мог, только лежать, смотреть в потолок и вспоминать её слова, движения, взгляды…

Потом нахлынуло вдруг пронзительное, пугающее своей силой ощущение счастья, тут же вогнавшее его в краску, – было стыдно испытывать столь бурные чувства от такой, в сущности, ерунды: ну, подошла, ну, позвала на вечер…

Умом – понимал, но волнение не отпускало, и ощущение счастья не проходило.

Было трудно дышать.

Вечером Юлий заперся в своей комнатёнке и сочинил свою первую песню, на стихи Гарсиа Лорки: «Ранит голос твой весенний среди рыночного крика, сумасшедшая гвоздика, заблудившаяся в сене…»

Потом он играл на гитаре все вечера напролёт – до тех пор, пока родители не начинали орать на него из другой комнаты громче телевизора, а соседи снизу и сверху – стучать по трубе.

На репетиции во вторник он спел битловскую «И я люблю её». Когда он закончил, Маша подошла какая-то притихшая, не похожая на себя, сказала:

– Просто нет слов… – и присела рядом с ним на край сцены.

Потом попросила:

– А ещё раз можно?..

Он спел ещё раз. Маша встала, прерывисто вздохнула и сказала англичанке:

– Я пойду, Ксения Андреевна, у меня что-то голова кружится…

И выбежала из зала.

Через несколько дней Маша ему позвонила вечером и долго молчала в трубку. У Юлия и в мыслях не было, что это может быть она, и сначала он спросил не особенно ласково:

– Ну, что там – заснули, что ли?

Потом поинтересовался:

– Что за идиотские шутки?

Тогда она сказала:

– Это я.

Он её не узнал – спросил, кто.

Она ответила:

– Маша.

Теперь замолчал он – не мог опомниться.

Она спросила:

– Ты что сейчас делаешь?

Он посмотрел на раскрытый учебник на столе:

– Кажется, геометрию…. А ты?

– А я… с ума схожу…

– Почему?..

– Не по чему, а по кому…

– По кому? – туповато переспросил он.

– Ты до сих пор не догадался?..

Он настолько обалдел, что зачем-то сказал:

– А как же Феликс Ржаев?

Маша помолчала, потом тихонько вздохнула:

– Спроси что-нибудь полегче.

Любовь у них в самом деле была какая-то сумасшедшая: едва расставшись, они с порога бросались к телефонам.

По воскресеньям они встречались рано утром и как-то умудрялись не надоесть друг другу до самого вечера. Мало того, время от времени Маша звонила ему и ночью, благо имелась подходящая причина: она почему-то никак не может заснуть, даже таблетки не помогают.

Юлий брал гитару и тихонько пел ей в телефонную трубку колыбельные, и не только их, – иногда до самого утра. Несколько раз эти спецконцерты прерывались внезапным криком Машиной мамы, которая темпераментно призывала его «немедленно прекратить хулиганство» и оставить её дочь в покое.

Юлий с ней никогда не встречался, поэтому долго не мог понять, чем объясняется с её стороны такая агрессивность по отношению к нему. Потом удалось выяснить, что Машина мама занимает какой-то немаленький пост в районном «Белом доме» и, исходя из этого, считает, по-видимому, сына «простого электрика» и библиотекарши решительно неподходящим объектом для нежных чувств своей единственной дочери.

Машин папа тоже занимал приличную административную должность, хотя и на производстве, и тоже пару раз звонил Юлию, настоятельно рекомендуя ему забыть о Машином существовании.

Юлий поначалу в ходе этих переговоров нервничал, терялся. Потом почти привык, научился отвечать ровным, безукоризненно любезным тоном что-нибудь вроде: «С удовольствием пошёл бы вам навстречу, но, к сожалению, это практически невозможно!», чем вызывал у Машиных родителей новый прилив сильных чувств и соответствующих выражений.

Узнав, что Маша собирается поступать в ин’яз, Юлий взялся за английский. Через какой-нибудь месяц он уже свободно объяснял ей согласование времен, косвенную речь и другие сложные вопросы, которые на уроках Ксении Андреевны освещались весьма туманно. Кстати, англичанка отнесла невероятный скачок Юлия от оценки «три пишем, два в уме» до твердой пятёрки по языку исключительно на счет того, что «вовлечение ребёнка во внеклассную работу способствовало зарождению у него глубокого и стойкого интереса к предмету», как она отметила в докладе на педсовете.

К тому времени, правда, выяснилось, что в работу эту «ребёнка» вовлекли по ошибке: вместо Юлия на вечере должен был выступить Мельников из 9-го «В», который закончил музыкальную школу по классу баяна и иногда на предпраздничных концертах веселил публику исполнением русских народных песен. Располагая этими данными, Ксения Андреевна рассудила, что Мельников может при необходимости исполнять и английские песни, записала наспех его фамилию и класс Маше в блокнотик и на том успокоилась.