Глава 2

Будильник звонил долго и требовательно.

Кира, приоткрыв один глаз, протянула руку и, сонно морщась, наугад с размаху хлопнула по кнопке. В мгновенно наступившей глубокой тишине она поспешно перевернулась на бок и, натянув одеяло до подбородка, крепко зажмурила глаза. Ужасно хотелось спать.

Устроившись поудобнее, Кира затихла, надеясь досмотреть прерванный сон. Однако он, испуганный противным треском вредного будильника, улетучился куда-то, оставив лишь привкус горькой досады.

Минуты бежали…

Женщина полежала еще и, наконец, сердито вздохнув, опять открыла глаза, скосив их на светящийся рядом настырный циферблат.

– О Боже, шесть утра! – она даже застонала от бессилия. – Вот растяпа! Как же я забыла вчера отключить этого тикающего варвара… Ну, почему именно сегодня? Ведь выходной день…

Нахмурившись Кира расстроено перевернулась на спину и взглянула за окно.

Шесть утра. Еще, конечно, не светало.

Зимние рассветы наступают поздно.

Там, за окном, искусно разрисованном затейливым морозом, густо темнела ночь, слабо разбавленная желтоватым светом городских фонарей. Тишина царствовала в спящем городе.

Зима бушевала.

– Ой, – огорченно вздохнула Кира, – это только со мной такое может быть! Ну, кто еще просыпается в свой законный выходной день в шесть утра? Только такие дурехи, как я!

Она полежала еще минут десять, отчаянно зажмурившись, но сон все-таки не шел.

Тогда Кира решительно откинула теплое одеяло и села на кровати, проговорив вполголоса:

– Все понятно. Продолжения, значит, уже не будет.

Женщина посмотрела по сторонам и пробормотала:

– Надо вставать… Чего лежать, бока пролеживать?

Она накинула легкий халатик на плечи, сунула ноги в старенькие, стоптанные, но очень любимые тапочки и, осторожно ступая в темноте, вышла из своей комнаты.

В квартире хозяйничала предутренняя тишина.

Было тепло и как-то по-зимнему уютно.

Громко тикали еще бабушкины ходики на стене, где-то капала вода из плохо прикрытого крана, на диване сопела всеобщая рыжая любимица Марфа.

Утренняя тишина завораживала и вызывала странное спокойствие и умиротворение.

На цыпочках, стараясь ничего не задеть в утреннем сумраке, Кира тихонько прошла по гостиной в сторону кухни. Но как только она собралась прошмыгнуть в дверь, как из маминой комнаты послышалось беспокойное:

– Кирочка? Что такое? Что случилось?

Недовольно покачав головой, женщина резко остановилась, обернулась и негромко ответила, стараясь не разрушить предутреннего очарования повисшей в квартире гармонии тишины и покоя:

– Тише, тише… Все в порядке. Спи, мамочка. Еще очень-очень рано! Отдыхай.

Мама, видно успокоившись, все же сонно проворчала:

– И ты бы полежала. Ишь, неугомонная! И чего бродишь ни свет ни заря?

Кира только улыбнулась ей в густом полумраке:

– Спи, спи… Я почитаю.

Плотно прикрыв за собой дверь, она включила на кухне свет, поставила чайник и, забравшись с ногами на старенький диванчик, стоящий в углу, задумчиво поглядела в окно.

Зима…. Ах, какая зима!

Сквозь тонкий тюль проступала свинцовая зимняя сумрачность. Озлобленно подвывал ветер, то бросая в замерзшие окна горсти резных снежинок, то сердито налетая на спящие деревья, то нервно стуча в двери подъездов и магазинов.

Свою ледяную песню пела бесчувственная метель, щедро засыпая дворы рыхлыми сугробами.

Начинался новый день.

Новый, зимний, холодный…

И уже стучали по рельсам неторопливые трамваи.

Как бежит время, – уныло покачала головой Кира, – как бежит… Вот уже и декабрь. И Новый год на пороге. И снег все валит и валит. Прямо как тогда, двадцать лет назад…

Женщина задумчиво прикрыла глаза, невольно вернувшись в тот давний-давний декабрь, когда ей едва исполнилось двадцать лет.

Тогда, много лет тому назад, все было точно также…

Зима хозяйничала вовсю. Декабрь сердито вьюжил и старательно морозил громадный город.

Так же мело по ночам, радуя детвору огромными сугробами. И точно также суетились люди в ожидании любимого праздника.

Все, кроме нее. Киры.

Она дохаживала девятый месяц своей трудной беременности. Непомерный живот уродовал ее чудную точеную фигуру. Лицо уже оплыло и как-то странно посерело. И только ее роскошные волосы не утратили природной солнечной яркости. Эти долгие девять бесконечных месяцев стали для нее, неопытной, молоденькой и романтичной девушки большим жизненным экзаменом.

Все сплелось в тугой узел бытия, доверху заполненный мыслями о посланном испытании, о грядущем наказании, о совершенных ошибках, о своей глупости и ужасном легкомыслии…

Кира и сама не могла понять тогда, как попала в такую воронку жизни, когда все, кроме мамы и верной Нинки – вечной подруги, отвернулись от нее и без того страдающей от безысходности сложившейся ситуации. Как случилось, что у ее еще не родившегося ребенка уже не было никого: ни отца, ни друзей, ни родственников?

Никого…

А ведь все начиналось так замечательно. Так легко и просто… Так естественно и искренне!

Кира училась уже на втором курсе.

Стройная, с редким рыже-медным цветом волос, порывистая, она всегда привлекала внимание молодых людей. Понятно, что на их филфаке мужчин постоянно не хватало, но зато студенты других факультетов проходу юной красавице не давали: и встречали, и провожали, и писали записки, и назначали свидания. Кира их обожанием и вниманием, конечно, наслаждалась, но сердце ее билось спокойно и безмятежно. Никому из навязчивых ухажеров не удавалось разбудить ее истинную женскую натуру. Она никуда не торопилась. Замуж не собиралась, жила в свое удовольствие: хорошо училась, полностью погружаясь в любимую литературу и легкие девичьи развлечения.

Но ведь, как говорится, ничего нельзя загадывать…

Все изменилось в одночасье.

Любовь так закружила неопытную девушку, что та, всецело отдавшись внезапно нахлынувшему чувству, пришла в себя лишь только тогда, когда осознала, что ждет ребенка.

И сразу все перевернулось в ее размеренной девичьей жизни.

Рухнуло и посыпалось, как песочный замок, безоблачное счастье Киры. Безжалостная судьба, насмешница и завистница, жестоко проучила ее…

Взрослый самостоятельный мужчина, известный театральный художник, вскруживший девушке голову и еще вчера клявшийся в вечной любви, сразу исчез, оставив коротенькую записку, в которой всего лишь смиренно просил прощения. Родственники, не стесняясь в выражениях, пели в один голос, дружно осуждая и коря за легкомыслие. Мать, сраженная этой новостью, слегла с высоченным давлением. Кира, зареванная и опухшая, сначала безвылазно сидела дома, часами лежала на диване, глядя в стену, долго молчала, собираясь с духом, а потом…

Потом умылась, поговорила с верной Нинкой, сходила в церковь и спокойно пошла в университет. Приняла решение и стала просто жить, морально готовясь к грядущему материнству.

Все как-то незаметно успокоилось, устаканилось, перекипело, улеглось…

Зимнюю сессию на третьем курсе Кира сдавала досрочно.

Ходить стало тяжело, ноги сильно отекали, безумно ныла спина, все время жутко хотелось есть и бездумно лежать.

Одинокая, оглушенная страшным предательством, обманутая в лучших надеждах, она все же упрямо улыбалась всем встречным, глубоко пряча боль и обиду.

Теперь она понимала, ради чего терпела… Она ждала девочку. Дочку.

Гладила живот, в котором беспокойно ворочался ее долгожданный ребенок, разговаривала с ним, пела колыбельные песни. Плакала и смеялась, уже страстно любя еще не родившуюся малышку.

Кира тихо радовалась вдруг наступившему спокойствию, умиротворению и неожиданной гармонии, поселившейся в ее душе.

«Скорая» увезла девушку поздним вечером двадцать пятого декабря.

А утром двадцать седьмого она вышла из роддома. Одна.

Оглушенная. Раздавленная. Ошеломленная.

Закрыв за собой двери родильного дома, девушка долго стояла, прислонившись спиной к холодной кирпичной стене, собираясь с силами и глотая слезы. Потом взяла под руки подбежавших к ней – маму и Нинку и пошла домой, безразлично и отрешенно глядя себе под ноги.

Все закончилось так и не начавшись.

И покатилась другая жизнь.

Не хуже и не лучше прежней… Просто совсем другая.

Жизнь взрослой женщины.

Матери без ребенка.

…Кира тяжело вздохнула, вернувшись в день нынешний.

Заварила чай, достала любимое вишневое варенье и, налив ароматный напиток в большую синюю чашку, тряхнула головой, отгоняя грустные мысли.

Что ж… Теперь, став намного старше, она уже понимала, что все проходит.

Все течет, все изменяется.

Молодость, доверчивая и неопытная, давно прошла, оставив после себя привкус скоротечности и незавершенности. Уже наступившее сорокалетие пока, правда, не огорчало, и когда-то туманное грядущее, сейчас ставшее реальностью, кажется, обещало ей абсолютно все.

Все, что угодно душе. Кроме одного…

Кира горько усмехнулась в ответ на свои мысли: а чего ж я хотела? Сорок лет – не шутка! Понятно, что время любви давно ушло. Какая уж в сорок лет любовь-то? Только курам на смех…

Дверь на кухню неожиданно распахнулась, прервав невеселые житейские размышления, и в нее осторожно вошла пожилая полная дама с седым пучком на голове.

– Мама, – Кира встревожено вскинулась, – ты чего? Ты-то почему не спишь?

Раиса Федоровна, тяжело припадая на больную ногу, шагнула к столу:

– Ой, перестань! Какой сон в моем-то возрасте? Не спится, доченька, а просто лежать сил нету. А вот ты чего, Кирочка? Вскочила ни свет ни заря… Не даешь покоя своей душеньке, все хлопочешь, мечешься, тревожишься… И чего тебе не спится-то? А?

Мать глянула на дочь:

– Чайку хоть попила?

Кира ласково улыбнулась:

– Нет, еще не пила… Не успела. Но уже заварила, хочешь свежего чаю? Составишь мне компанию?

– Ну, а почему бы и нет? Налей-ка чашечку.

Заметив на столе одинокую вазочку с вареньем, мать нахмурилась:

– А ты опять за свое… Кира! Сколько раз говорила тебе – не пей пустой чай, хотя бы бутерброды себе сделай. Масло, сыр возьми… Посмотри, дочка, какая ты худющая! Просто светишься вся!

– Что ты, – насмешливо сморщилась Кира, – я так рано есть не могу. Ты посмотри, какая рань… Нормальные-то люди еще спят в теплых постелях. Да и теперь, мама, говорят совсем по-другому: не худющая, а стройная!

Мать, скептически оглядев дочку с ног до головы, недовольно хмыкнула:

– Ох, уж мне эта твоя стройность… Глупости все это, детка. По мне – так просто кожа да кости, смотреть не на что!

Кира, отмахнувшись, сделала глоток ароматного напитка и досадливо развела руками:

– Нет, вот ты мне скажи, что за наказание такое, а? Выходной день… Все отсыпаются, а мы с тобой – бестолковые ранние птахи.

Раиса Федоровна удивленно подняла брови:

– Ну, ну, ну… – она погрозила пальцем, – насчет бестолковых ты переборщила, конечно, но…

Старушка взглянула на окно и продолжила:

– Что ранние – это точно. Еще какие ранние! Ты посмотри, как на улице темно! Вот уж точно – зима поблажек никому не дает: и морозит, и заметает, и ночь продлевает… Все как положено.

Мать перевела беспокойный взгляд на дочь:

– А, все-таки, Кира… Ты что такая хмурая с утра? Случилось чего? Ты от меня не скрывай, не таись, слышишь?

Кира пожала плечами.

– Нет, нет… Не волнуйся. Все хорошо.

Она помолчала, а потом внезапно шепотом спросила:

– Мам, а ты помнишь тот декабрь?

Ну, тот… Двадцать лет назад?

Раиса Федоровна сразу поняла, о чем идет речь, помрачнела, потемнела лицом, посуровела. Через мгновение, вздохнув, неспешно кивнула:

– А как же… Разве такое забудешь? Помню. Все помню.

Она опасливо взглянула на притихшую дочь:

– А с чего это ты об этом спрашиваешь? Что такое?

Кира задумчиво пожала плечами: