Верочка родилась ранним утром как раз в середине августа.
Солнце, словно предчувствуя, что с минуты на минуту на свет явится еще одна представительница прекрасного пола, расстаралось вовсю. Уже взошедшее и умывшееся, оно ослепительно улыбалось навстречу новой жизни.
Небо, высокое и по-августовски синее, казалось бесконечным и бездонным. И только какие-то неугомонные птахи, не отдавая должного торжественному моменту, щебетали вовсю под окнами родильного дома.
Дарья, рожавшая долго, почти десять часов, теперь счастливо улыбалась, глядя на крошечную девчушку, которую ей с нескрываемым удовольствием показывала седоголовая акушерка:
– Ты гляди-ка, – прищурившись от яркого солнечного света, ворковала Лидия Ивановна, принимавшая роды, – вот так красавицу тебе Бог подарил… Ишь, ты какая! И морщится-то, словно понимает, что о ней говорят… Ах, хороша девчонка! Хороша, ничего не скажешь!
Даша, совершенно потерявшая способность здраво рассуждать и от длительных трудных родов, и от всеобщей атмосферы радушия, и от, как ей казалось, нереальности происходящего, только счастливо улыбалась и моргала, пытаясь прогнать стоявшие в глазах слезы. Лидия Ивановна, заметив это, не смолчала:
– А чего глаза-то «на мокром месте»? Непорядок! Эх мы, бабы… Нет, вот что мы за люди?! Чуть что, сразу в слезы! Да ты радуйся, ведь человека на свет родила! Женщину! Красавицу!
Акушерка довольно улыбнулась, прищелкнула языком и добавила:
– А она вырастет, тоже родит… И пойдет, и пойдет ваш род в гору… Слышишь? А ты будешь родоначальницей… А? Чуешь ответственность?
Даша молча пожала плечами, а потом смущенно прошептала:
– Да это я от счастья… Дочь все-таки…
– Вот-вот, молодец, что понимаешь!
Словоохотливая акушерка, очевидно, очень довольная своей работой и сделанным внушением, побежала по своим больничным делам, а молодая женщина долго лежала, глядя в потолок, все еще не веря своему счастью. Лишь изредка она, видно, что-то вспоминая, светло улыбалась да что-то чуть слышно шептала.
…Даша, нежная и трогательная, встретила свою любовь давно.
Еще в третьем классе. Тогда к ним в школу, сразу же после зимних каникул, пришел высокий, очень худой мальчишка, сын военного. Все в этом мальчике казалось необычным: и имя его, совершенно непривычное слуху, и смелость, и находчивость.
Звали мальчишку Тихоном. Ох и похохатывали же одноклассники поначалу над ним, дразнили… Но стеснительный парнишка на самом деле оказался неробкого десятка, дрался с местными пацанами не на жизнь, а на смерть, чем и поразил сердца всех школьных красавиц. Но сам Тихон, несмотря на девичье обожание, почему-то сразу, раз и навсегда, выделил для себя одну-единственную – Дарью, старосту класса.
Так, с третьего класса, и началась история их детской дружбы и бесконечной любви, приведшая потом к законному браку.
Тихон вырос не просто смелым, но целеустремленным, напористым и находчивым. Уже лет в четырнадцать он заявил Даше, что непременно станет военным, как все его предки. Прадед, дед, отец – все мужчины их рода защищали Отечество. И иной доли себе не представляли. Вот и мальчишка хотел продолжить династию. Дарье, честно говоря, это не очень нравилось, боялась она всяких битв и сражений, но перечить Тише не решилась. Промолчала, считая, что семейные традиции нарушать негоже. Так у них и повелось: Тихон что-то решал, а Даша его поддерживала.
Любовь их расцвела так быстро и так буйно, что уже в год окончания школы они точно знали, что поженятся обязательно. В тот вечер, когда им вручили аттестаты зрелости, Тихон, уже повзрослевший, очень похорошевший и возмужавший, ставший сразу серьезным, взял Дашу за руку, нежно привлек к себе и кивнул на звездное небо:
– Дашка, видишь, как много звезд?
Девушка, притихнув, взмахнула ресницами и улыбнулась, подняв лицо к темному далекому небу, усыпанному мерцающими красавицами:
– Угу. Вижу.
Он ласково взглянул на нее:
– Я подарю тебе любую, какую захочешь… Достану с неба и положу к твоим ногам. Правда! Не веришь?
Даша пожала плечами и прошептала чуть слышно:
– Верю…
Тихон обнял ее за плечи:
– Ты сама, как звезда! Дашка, ты такая… – он, задохнувшись от любви, замолчал, подбирая слова, – сияющая и прекрасная.
Помолчал задумчиво и тихо добавил:
– Моя любимая…
Дарья, смущенно опустила глаза, чувствуя, как забилось сердце. Тихон, отойдя на шаг от нее, внимательно взглянул на девушку:
– Хочу запомнить тебя такой навсегда. На всю жизнь… Хочу написать твой портрет.
Он осторожно коснулся пальцем, словно кистью, ее лба, провел по щекам, осторожно коснулся бровей, очертил глаза и, наконец, горячо обняв ее, наклонился и так легко поцеловал губы, словно тронул бутон розы:
– Люблю тебя. Очень.
Тихон, как и мечтал, после школы поступил в военное училище, десантное. Продолжил все-таки традицию, сохранил династию. Его отец, сильно постаревший за последнее время, сыном своим гордился. Да и как не гордиться – мужчина вырос!
Даша, тоже времени напрасно не терявшая, сразу же пошла учиться в педагогический институт. Просто потому, что он находился в том же городе, где и Тишино училище, и ей казалось отчего-то, что ее присутствие любимому как-то поможет, защитит от трудностей военного бытия, скрасит одиночество службы.
А дни бежали и бежали…
После второго курса, ровно в двадцать лет, они поженились.
И никто этому не удивился. Всем вокруг казалось, что иначе и быть не могло. По отдельности ребят никто уже и не представлял, только вместе, будто одно целое.
Так бывает…
Редко, правда. Но иногда встречается.
И была темная ночь, и звезды, сверкающие в немыслимой высоте, и ласковые травы на лугу, влажные от росы, и теплый дождь на закате…
И была такая страсть, такое счастье, что казалось, воздуха не хватит и остановится сердце…
Любовь плыла над землей, убаюкивая влюбленных и нашептывая им что-то, что слышали этой ночью только они.
Все, о чем мечталось, исполнилось.
Но все ли?
Ведь вся жизнь их была еще впереди…
А она, наша жизнь, как известно, умеет и удивлять, и огорчать, и радовать…
Каждому свое…
По заслугам.
Дарья светилась от счастья, старалась ни о чем плохом не думать. Хотя тяжелые мысли так и роились в голове, порой мешая, отвлекая и уводя куда-то вдаль от повседневных забот. Ее мучило то, что, впрочем, печалило в ту пору и всю нашу огромную страну.
Афганистан навис тяжелой, мрачной тучей, огромным саваном над головами отцов, матерей, жен, сестер и невест…
Страна, втянутая в чужой конфликт, отдавала лучших сыновей, самых смелых и мужественных на съедение гадкому чудовищу по прозвищу война. В Афган уходили молодые, сильные, веселые парни, а возвращались угрюмые, искалеченные, ожесточенные, потерянные…
Если вообще возвращались.
Зачем? Для чего? За кого воевали?
Это и теперь остается нашей болью, а уж тогда…
Каждая мать молилась только об одном – чтобы не забрали… А если сын уходил, то чтобы вернулся… Искалеченный, раненый, потерявший себя и веру – только бы вернулся!
Только бы жил…
Даша даже и думать боялась о том, что рано или поздно эта проклятая война, в одночасье ставшая всенародной бедой и болью, постучится и в их дом.
Она просто жила сегодняшним днем, просто самозабвенно любила Тихона, просто старательно строила свой мир…
И все пока было хорошо.
Тиша закончил десантное училище, а в августе восемьдесят четвертого у них еще и дочка родилась.
Верочка.
Крошечная, забавная, единственная…
Даша даже дышать на нее боялась, а Тихон, умиляясь, ласково целовал крошечные пальчики на ручках, гладил ножки и тихо шептал, боясь разбудить ребенка:
– Доченька, моя доченька… Кровиночка.
И не было для них большего счастья, чем такие тихие семейные вечера.
И это умиротворение, эти заботы о ребенке, эти бесконечные семейные хлопоты – все как-то отвлекало Дарью от пугающих мыслей.
И она надеялась, что беда пожалеет ее, пощадит и обойдет их дом стороной…
Он вошел в темную квартиру и, не зажигая света, упал в глубокое кресло.
Странная, немая тишина висела в воздухе.
Словно умер дождь, уснул ветер…
Словно в целом мире существовал только он.
Он один.
И никого… Нигде…
Мужчина опустил голову, обхватил ее руками и, качаясь из стороны в сторону, застонал.
Будто раненое животное.
Или человек, потерявший что-то очень дорогое и милое сердцу.
На небритую щеку скатилась слеза.
Скупая. Мужская.
Оставив влажный след на подбородке, она упала на светлую рубашку и расплылась, превратившись в бесформенное влажное пятно.
Он долго-долго молчал, задумчиво глядя куда-то в пол. Потом, будто вернувшись в этот мир, поднял голову, встал с кресла и неспешно подошел к огромному зеркалу, висевшему на стене. Мужчина так внимательно разглядывал свое отражение, словно видел себя впервые…
А быть может, он просто искал в себе что-то, понятное только ему одному? Что-то давным-давно потерянное?
Но, как бы там ни было, попытка найти ответ на мучивший его вопрос, похоже, не увенчалась успехом, поэтому он, еще раз на мгновение обернувшись к зеркалу, печально усмехнулся и, обреченно махнув рукой, вышел в другую комнату.
Эта небольшая, но светлая и уютная комната служила кабинетом хмурому и печальному мужчине.
На стенах висели старые фотографии в рамках…
Свидетели радостей и горестей, больших побед и досадных оплошностей, свадеб и похорон, рождений и крестин…
Вся жизнь на виду. Шаг за шагом.
Эти фотографии, сделанные стареньким фотоаппаратом, купленным по случаю на какой-то распродаже, казались и напоминанием, и живым укором ему, давно потерявшему покой.
Уставший от своих переживаний, несбывшихся надежд и неоправданных ожиданий, мужчина подошел к дивану, подвинул поближе к себе небольшую подушку в атласной наволочке и прилег, подложив под щеку ладонь.
Спал ли он? Думал ли? Вспоминал ли?
Кто его знает…
Минуты поспешно уплывали и таяли где-то за горизонтом, секунды старательно отсчитывали мгновения уходящей жизни.
А печальные глаза все глядели и глядели куда-то вдаль.
Может быть, в далекое прошлое?
Ведь именно там иногда кроются причины и источники наших бед и поражений…
…Звук открываемой двери отвлек мужчину от размышлений.
Где-то в прихожей сначала послышались шаги, затем шум воды, очевидно, кто-то пришедший мыл руки, и, наконец, в его комнату заглянула женщина:
– Ты дома? А я смотрю, обувь стоит, а тихо, словно нет никого… Ты чего тут? Плохо себя чувствуешь?
Она встревоженно нахмурилась и подалась вперед, обеспокоенно ожидая ответа.
– Нет, что ты, – он нежно улыбнулся, сразу приободрившись, – не переживай… Все со мной нормально. Просто прилег. Устал немного, день какой-то суматошный выдался. Сейчас встану. Ну а ты как?
– Ничего.
Женщина, облегченно выдохнула, ласково кивнула и, подойдя поближе, присела на краешек дивана:
– Ты голоден?
– Нет. Я обедал в училище.
– Тогда, может быть, чайку? А? Давай заварю свеженького, крепенького, с лимончиком? Хочешь?
Он, улыбнувшись, пожал плечами:
– А что? Это хорошая мысль… Давай. Выпьем чайку, посидим, поговорим…
– Ну и отлично. Тогда я иду на кухню, а ты прекращай хандрить и присоединяйся ко мне. Будем чаевничать…
Женщина, чуть наклонившись, нежно коснулась рукой его щеки, опять отчего-то тревожно вздохнула и отправилась заваривать чай.
Мужчина же, лишь на мгновение прикрыв глаза, тут же поднялся, посидел на диване, повел затекшими плечами и, надев старенькие тапочки, стоявшие рядом, неторопливо двинулся в сторону кухни, где уже призывно шумел закипающий чайник и звенела посуда, приглашая к чаепитию.
Светлая, большая кухня давно стала любимым местом их вечерних посиделок.
Чего только она не видела…
О, чего только не слышала!
А сколько слез было пролито на этом крошечном диванчике! Всего и не перечислишь, да и не надо…
Мужчина, войдя, присел на диван, стоящий у окна, и улыбнулся женщине, заваривающей чай:
– Что, Валюта, устала? Как дела? Как твои больные поживают?
– Ой, и не спрашивай, – она махнула рукой, – и устала, и набегалась, и напереживалась. Всего понемножку. А больные? Что ж… Лежат, страдают, бедолаги…
Валентина подняла большие синие лучистые глаза на мужа:
– Ну а ты? Был в училище? Что твои курсанты?
– О, мои курсанты – это отдельная история! – он рассмеялся. – Стараются, учатся, да трудно им, первокурсникам… Дети еще совсем. По дому скучают.
Разлитый по тонким белым чашкам свежий чай дымился, распространяя вокруг себя чудный аромат, присущий настоящим цейлонским сортам, терпким и вяжущим. Женщина подвинула к мужу наполненную до краев чашку и, заботливо переставив сахарницу к нему поближе, опять внимательно взглянула на седого мужчину:
– Хочешь варенье? Абрикосовое? Или вишневое?
Мужчина улыбнулся:
– А что? Давай… Вишневое. Как раз под настроение…
Валентина, поставив на стол вазочку с вареньем, опять обернулась к мужу:
– Родной, давно хочу тебя спросить… Да не знаю, как…
Он отодвинул чашку подальше от края стола и поднял на нее задумчивые глаза, уже догадываясь о сути ее вопроса:
– Ну что ж… Спроси.
Женщина заметно волновалась.
Она стремительно поправила волосы, смахнула незаметную пылинку с домашнего платья и, собравшись с духом, неуверенно проговорила:
– Тихон, я вижу, что в последнее время ты сам не свой… Ходишь как потерянный, и работа тебе отчего-то не в радость… А ведь ты так любишь свое училище, своих курсантов… Что с тобой? А? Ведь между нами никогда не было тайн и секретов? А теперь? Я же чувствую… Скажи, тебя что-то мучит?
Мужчина опустил седую голову, помолчал, собираясь с мыслями, и негромко проговорил:
– Видишь ли, Валюша, мне ведь пятьдесят четыре года… Всего. Но вот голова вся седая, как у глубокого старика. Да и что тебе говорить, сама знаешь, сколько довелось мне пережить. Чего только не повидал я в этой жизни. Каких ужасов и страстей не испытал… Да и не жил бы уже давно, наверное, если б ты меня не выходила когда-то…
Она хотела что-то сказать, но он предостерегающе поднял руку:
– Нет уж, не перебивай. Ты спросила – я отвечаю.
Долгая, тяжелая тишина повисла в комнате.
Как густая, липкая паутина она приставала к лицу, рукам, телу, спутывая их, делая безвольными и беспомощными.
Тишина связывала, пеленала и баюкала сидящих в крошечной комнате людей, сковывая их волю и сознание. И они, словно поддавшись ее магической силе, замерли, слушая эту тяжелую, нависшую над ними оглушающую тишину.
Где-то там, за окном, кипела жизнь, а здесь сейчас стало так тихо, что даже едва различимый звук работающего холодильника казался громким и неприятно резким.
Валентина терпеливо ждала.
Ни за что она не решилась бы сейчас противоречить ему, самому дорогому и любимому на всем белом свете. Еще бабка ее, когда была жива (в честь которой ее, кстати, и назвали Валентиной), все смеялась бывало над тем, как ее внучка любит своего мужа:
– Что ж ты голову-то совсем потеряла, внученька? Разве можно так мужика любить? Ой, не дело это! Да лучше пусть он тебя больше любит, ты же женщина… Вот глупая-то!
Но Валя тогда лишь упрямо молчала и любила, любила, любила…
Вот и теперь она, боясь дышать, сидела, послушно ожидая, когда Тихон соберется с силами.
Наконец, он, вздохнув, взглянул на нее:
– Хочу тебе признаться, да вот не знаю, поймешь ли…
Сердце у женщины упало куда-то в ноги и покатилось, покатилось, трепеща то ли от страха, то ли от дурного предчувствия.
– Да? В чем же признаться?
Муж неторопливо взял чашку, осторожно глотнул уже остывшего чаю и подвинулся к ней поближе:
– Да не переживай ты так, пожалуйста. Я люблю тебя, ты сама знаешь. И благодарен тебе за все… За терпение твое, за ласку, за помощь.
Валя досадливо поморщилась:
– Тихон, к чему это? Говори уже… Не томи.
– Хорошо, – он согласно кивнул, – значит, вот что… Ты только не волнуйся. – Он снова ласково взглянул на нее, нахмурился, опять вздохнул и как в омут кинулся: – Решил я, Валечка, найти семью свою первую.
Он остановился, перевел дыхание и пристально поглядел на жену:
– Я рассказывал тебе, что потерял их как-то глупо, случайно, бестолково… Да что там! Все не так… Не так! И не терял я их вовсе, не терял! – Он судорожно проглотил ком, вставший где-то в горле, кашлянул и упрямо повторил, словно самого себя убеждая в чем-то: – Не терял, слышишь?! Судьба-злодейка пошутила. Жестко и жестоко. Будто испарились они… Как сквозь землю провалились.
Валя, похолодев от неожиданности, терпеливо молчала, глядя куда-то в сторону. В висках застучало, на глаза навернулись слезы…
Она молчала.
Потом потерла виски и покачала головой:
– Вот оно что… Ну что ж… Ты не удивил меня, Тихон. Нет, не удивил. Чувствовала я, что не забыл ты их, не отпустил память, не смирился.
– Не забыл? – он озадаченно поднял на нее глаза, – да как же забыть? Валюта? Как смириться? – Мужчина удивленно развел руками. – Была семья – и не стало! Пропала… Как такое забыть?
Жена невесело усмехнулась:
– Но ты ж молчал все эти годы… А потом, – она задумчиво пожала плечами, – не они пропали… А ты. Ты погиб. Ты это помнишь? Ты для них умер. На тебя пришла похоронка.
– Да, – Тихон согласно кивнул, – для них – меня нет на этом свете.
Он покраснел и сжал кулаки:
– Но это же ошибка. Ошибка! Я – вот. Я – есть.
Но тут уж и Валентина довольно жестко ответила, как отрезала:
– Для них – тебя нет. Нет! И они в этом не виноваты. Страшно представить, что они пережили, получив похоронку. Да, тебя нашли через много лет, но они-то этого не знали. Они тебя оплакали и похоронили. Тебя больше не было в этом мире… Да ведь ты и сам ничего не помнил долгое время. Если бы тогда тебя наш офицер не опознал, что бы с тобой стало? Страшно представить.
Тихон печально кивнул:
– Ты права. Я воскрес из мертвых.
Валя взяла его ладонь, накрыла своей и тихонько произнесла:
– Ты помнишь, как в госпитале тебе память возвращали? Ты ведь понятия не имел, кто ты! Откуда! Забыл родителей, отчий дом… Помнишь?
О проекте
О подписке