Глава 2

Проснувшись, Глафира взяла телефон и посмотрела на число. Так уж повелось с детства, что просыпаясь, она всегда обязательно спрашивала у мамы: «Мам, какое сегодня число?»

Зачем спрашивала? Для чего ей непременно надо быть уточнить нынешнюю дату – никто не понимал, но все в доме привыкли к этой странности любимой Глашеньки и с готовностью отвечали на первый утренний вопрос. Став старше, Глаша уже не уточняла у мамы или бабушки число текущего дня, а сама смотрела то в календаре, то на телефоне.

Улыбнувшись детским воспоминаниям, она прочитала: сегодня первое декабря!

Вот и декабрь. Холодный, морозный и изменчивый. То снежный, то ветреный. Беспокойный, мятежный и хлопотливый зимний первенец. В старину его называли поэтично: студень, ветрозвон, заморозь и лютовей. А еще – ледостав, прибериха и узорник.

Декабрь землю студит, воды замораживает, год заканчивает и зиму начинает. Это месяц первых белых троп и Рождественского поста. Декабрьские ночи длинны, морозны и уютны. Леса тихи и безмолвны. Реки спокойны и сонливы.

Декабрь – переменчивый и суетной. Новогодний, праздничный, хлебосольный. Долгожданный, любимый и волшебный… Конец года, пора чудес, магический праздник детства…

Глафира, обожавшая декабрь, мечтательно улыбнулась, но тут же спохватилась. Лежать и мечтать было некогда, поэтому, схватив халат, она кинулась в ванную.

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Глаша, встав под душ, с удовольствием представляла, как все ее лишние жиры и ненавистный плохой холестерин смываются струей теплой воды, плавятся под действием пара и удаляются навсегда из тела. Организм очищается, делаясь кристально чистым и удивительно стройным.

Эта каждодневная медитация на похудение, навязанная лучшей подругой Женькой, в миру Евгенией Борисовной Кравченко, результатов пока не давала. Но Глафира, привыкшая подчиняться более энергичной и напористой подруге, послушно повторяла одни и те же слова, поначалу вообще вызывающие у нее гомерический хохот.

Женька, прекрасно знающая медлительную, спокойную и неторопливую Глашу, спуску ей не давала, каждый день звонила с утра пораньше.

– Душ уже принимала? – строго интересовалась подруга. – Слова повторяла?

– Повторяла, – обреченно кивала Глаша.

Женька с первого раза не верила. Повысив голос на полтона, она въедливо уточняла:

– Повторяла?

– Да повторяла, – сердито вздыхала Глаша. – Пустое это дело, Женька, бестолковое.

– Ты, главное, меньше вздыхай, – не отставала Женька. – Знай себе делай. Я тебе еще аффирмации скину, слушай на сон грядущий. Очень помогает.

– Какие еще аффирмации? Зачем?

– Аффирмация – это позитивное утверждение. Краткая фраза самовнушения, которая создает правильный психологический настрой.

– Мне этого не нужно. У меня и так настрой хоть куда, – Глаша слабо пыталась протестовать. – Ты занимаешь мое личное пространство своими выдумками!

– Что? – Женька на секунду замолкала, очевидно, переваривая жалкие потуги Глашиной борьбы за свободу выбора, но потом озабоченно хмыкала. – Не спорь! Аффирмации – то, что тебе нужно. Я лучше знаю.

Глаша послушно кивала, не спорила, но присланные аффирмации не включала, не слушала и не собиралась в них вникать. Ей вполне хватало и утренних медитаций под горячем душем.

Сегодня полностью насладиться утренними упражнениями по очищению организма не удалось, потому что в самый интересный момент запел телефон. Он трезвонил и трезвонил, замолкая на мгновение и оживая тут же, требуя срочного внимания.

Глаша, недовольно переступив с ноги на ногу, дернула рукой, стряхивая поток воды и, вытащив руку наружу, взяла трубку:

– Да?

В трубке сначала что-то потрескивало, а потом донеслось с трудом разбираемое:

– Глашенька! Это Серафима Васильевна.

– Слушаю, – удивленно округлила глаза Глаша.

Серафима Васильевна, заведующая библиотекой, где уже лет десять работала Глафира, просто так никогда не звонила. Она ценила свое время, была строга и бескомпромиссна, и если уж позволила себе так рано побеспокоить сотрудницу, значит, что-то действительно случилось.

В трубке трещало и попискивало, но Глаша расслышала просьбу выйти на работу во вторую смену.

– Серафима Васильевна, я же сегодня выходная, – забыв о субординации, возмутилась Глаша.

– Глафира, нужно, – голос заведующий из мягкого карамельного стал металлическим. – Это производственная необходимость.

Глаша, чувствуя, как капельки воды, остывая, стекают по мокрой спине, поежилась.

– Но и на прошлой неделе случилась такая же необходимость! Вы помните? Почему всегда я?

Серафима Васильевна, шумно вдохнув порцию воздуха, видно, приготовилась к очередной атаке, но Глаша, устав топтаться в мокрой ванне сердито буркнула:

– Хорошо. Приеду.

Радостное утреннее настроение прощально махнуло рукой. Замотав мокрую голову полотенцем, Глаша вышла в коридор и, испуганно ойкнув, посмотрела на собаку, лежащую на коврике у самого входа.

– Господи! А про тебя-то я совсем забыла! Тебя же вывести надо, да?

Собака поднялась ей навстречу, радостно зашевелила ушами.

– Хочешь гулять? – улыбнулась Глафира и вдруг увидела на доске приколотую записку.

У них с мамой давным-давно так повелось: если что-то надо было сообщить, то они, уходя из дома, вешали у входа записку. Для этих целей Вера Павловна лет десять назад приобрела магнитную доску, повесила ее на простенок у входа и с удовольствием пользовалась, оставляя дочери, любящей поспать, всяческие указания.

Этот способ общения они обожали. Иногда Глаша, провинившись, могла написать просто: «Мама, прости» или «Не сердись на глупую дочь», а мать очень часто писала: «Люблю мое рыжее солнце» или «Не ешь булки!»

Сегодня записка гласила: «Федора выводила. Он оказался разумным существом. Покормила его кашей (вообще-то понятия не имею, что едят собаки!). Забери вещи из химчистки. И не забудь отвести Федора к ветеринару – нам только инфекций каких-нибудь не хватало! Целую. Мама. P. S. И перестань есть булки!»

– Мне это нравится. Про булки-то она не позабыла, – удивленно хмыкнула Глаша и подмигнула собаке. – Ветеринар отменяется. У меня сегодня, оказывается, работа!

День покатился. Первый день декабря. Первый день грядущей зимы.

Уже давно началась пора мягких пледов и шерстяных носков. Особого остро-пряного воздуха по утрам, чуть с горчинкой, как свежезаваренный кофе. А теперь добавилась пора колючего снега и хмурых, низких рваных облаков, огненной заледенелой рябины и хрупкой оголенности деревьев.

В декабре ты вдруг становишься более задумчивым и умиротворенным. И легкая ноябрьская грусть по утрам вдруг делается по-декабрьски густой и тяжелой. И ты отчего-то тоскуешь по вечерам. И хочется долго молчать, застыв у окна, в которое колотится замерзший ветер, или глядеть на огонь, присев у старой бабушкиной печки. И хочется вспоминать былое, и плакать, и любить… Любить безоглядно, нежно и преданно…

Глаше думать о вдруг объявившейся зиме было некогда. Торопливо покидав в свою огромную бездонную сумку, которую мама называла нищенской котомкой, все необходимое, Глаша погладила собаку по голове.

– Извини, Федор, сегодня не до тебя.

Она понеслась к автобусной остановке, на ходу откусывая прихваченный из дома мятный пряник. Втиснувшись в автобус, Глаша несколько раз подергала плечами, потолкалась, выставляя локти, освободила себе жизненное пространство и, вставив в уши новомодные наушники, затихла. Очевидно, на ее лице отразилось что-то неожиданное, потому что сидящая напротив пожилая дама, без всякого стеснения рассматривающая Глашу, вдруг обеспокоенно дернула ее за полу пальто.

– Женщина, что там? Плохие новости?

Глаша вопроса не услышала, но отреагировала на дерганье. Вытащив из уха один наушник, она нахмурилась:

– Что?

– Что за манера у нынешней молодежи отвечать вопросом на вопрос? – пожилая дама сердито свела брови.

– Я не слышала, о чем вы спросили, – пожала плечами Глаша.

– Плохо, что не слышали! Вы теперь вообще ничего не слышите. Заткнете уши и бредете по жизни как во сне.

Глафира растерянно уставилась на нее, не понимая причины раздражения, но, стоящий рядом с Глашей молодой мужчина добродушно подмигнул, кивнув на даму.

– Ей, видно, не с кем поговорить. Не обращайте внимания.

Глаша, вздохнув, вернула наушник в ухо и, демонстративно отвернувшись от противной пассажирки, принялась спокойно дослушивать «Солнечный удар» Бунина.

Уже у самого входа в библиотеку зазвонил телефон. Чертыхаясь, запыхавшаяся Глаша достала его и, увидев на экране имя подруги, застонала.

– О, нет! Не сейчас… – она все же ответила. – Женька, мне некогда!

На другом конце провода подруга что-то говорила, но Глаша не вслушивалась.

– Все, все, все, – выпалила она. – Все новости вечером. Люблю. Целую.

Она дала отбой, уже предчувствуя вечернюю головомойку.

Глава 3

Глафира Сергеевна Машкова в этом году отпраздновала свой тридцать пятый день рождения. В юбилейный день, проснувшись чуть свет, она озабоченно села в кровати, подложив подушку под спину, и задумалась.

«Тридцать пять! Катастрофа! Столько лет прожила, а ничего доброго не нажила. Не зря мама всегда говорит, что я – настоящая черепаха: медленно хожу, медленно думаю, медленно ем… – Глаша вздохнула. – Вот, наверное, и счастье мое черепашье такое же медлительное, не торопится. Где-то тянется, останавливается, зевает и отдыхает».

Глаша родилась в неполной семье. Ее мама, педагог по образованию, влюбилась на последнем курсе института в мужчину, поначалу даже не зная, кто он и чем занимается. Просто увидела в фойе театра красавца в форме военного летчика, который, по воле случая, оказался в соседнем кресле в седьмом ряду партера. Они разговорились в антракте, познакомились, посмеялись, а после спектакля он пошел ее провожать.

Сергей, военный летчик, служил в полку, базирующемся очень далеко от Москвы, и здесь оказался в командировке. Голову он девушке не кружил, ничего сверхъестественного не обещал, никаких сказок не рассказывал. Был честен, улыбчив и очень деликатен.

Вера Павловна, тогда просто Верочка, влюбившись без памяти, глаз не могла оторвать от летчика, а он, умудренный и возрастом, и должностью, поначалу лишь снисходительно глядел на забавную девчушку, которая звонко хохочет и интересно рассказывает.

Однако к концу двухнедельной командировки Сергей внезапно обнаружил, что это рыжеволосое чудо, которое смотрит на него с нескрываемой любовью, вдруг стало ему очень дорого. Открытие застигло его врасплох и не обрадовало. Он видел, что девушка очень молода, еще не закончила институт, живет в Москве и вряд ли захочет променять столичные блага на неудобства гарнизонной жизни.

До отъезда оставался всего один вечер. И этот вечер стал роковым… Невероятно, но именно в последний вечер, по статистике, принимаются окончательные решения, делаются поспешные выводы, заключаются финальные договоры.

Родители Верочки, жившие тогда в трехкомнатной квартире, где теперь обитали Глаша с мамой, уехали на юбилей к другу в тогдашний Ленинград, и их дочь, нисколько не раздумывая, пригласила Сергея в гости.

Слово за слово, они засиделись далеко за полночь. Ели, пили чай с тортом, танцевали под любимый «BeeGees», целовались, сначала робко, потом страстно… Верочка и сама не заметила, как они с Сергеем оказались в кровати. Опомнилась только, когда зазвонил будильник, поставленный ею на пять утра. В восемь на Курский вокзал прибывала бабушка, мамина мама. Родители, уезжая в другой город, строго-настрого наказали дочери встретить бабушку на вокзале.

Испуганно поглядев на спящего мужчину, Верочка схватилась за голову. Не то что она сожалела о случившемся, вовсе не это ее волновало. Пугало лишь то, что сегодня летчик должен отбыть в гарнизон, и она представить не могла, как теперь останется в огромном городе без него, без их каждодневных встреч, без его сияющих глаз и теплых рук.

Натянув одеяло до глаз, Верочка прислонилась к плечу мужчины и горько заплакала. Сергей, проснувшись, долго не мог понять, отчего так горько плачет девушка, а потом улыбнулся.

– Верочка, я тебя не бросаю. Не смей так думать. То, что произошло между нами, не интрижка, не однодневная связь. Ты мне очень дорога. Но, согласись, ты не можешь сейчас ехать со мной. А твоя учеба? А твои родители? Ты на пятом курсе, сейчас сентябрь. Осталось совсем ничего. Ты доучишься этот год, и мы поженимся. Слышишь?

– Слышу, – глотала слезы девушка, громко сморкаясь и вытирая слезы кулачком.

Сергей был старше Веры на десять лет. В тот год ему едва исполнилось тридцать два года. И хоть для мужчины, как говорят, внешность не главное, выглядел Сергей умопомрачительно. Высокий, широкоплечий, с темными, цвета кофе, волосами. Все в нем казалось достаточным: и глаза, темно-серые, опушенные густыми темными ресницами, и брови вразлет, и волевой подбородок.

Верочка все смотрела и смотрела на него, словно хотела запечатлеть этот образ навсегда в своем сердце.

Прощались они наспех. Он торопился в гостиницу, она на вокзал. Обнимая Сергея, Вера вдруг увидела за правым ухом странное родимое пятно. Оно в точности повторяло очертания молодого, только что народившегося месяца. Эдакий серп без молота.

– Что это? – Верочка тронула его пальцем.

– Родимое пятно. У нас в роду у всех кровных родственников по отцовской линии такое есть. Мама шутит, что мы все меченые. Но за ухом его никто почти и не видит. Только самые близкие знают.

Сергей уехал в свой гарнизон. Верочка поначалу места себе не находила, но потом чуть успокоилась, стала ему письма писать. Он не прятался, на письма отвечал, звал в гости. И она после зимней сессии отправилась к нему в часть.

Счастью ее не было предела. Жила она, правда, в гарнизонной гостинице, но Сергей каждую свободную минуту проводил с ней. И Вера, сгорая от любви, дарила ему всю себя, не думая о последствиях.

Правда, однажды, уже почти перед отъездом, ей пришлось выслушать отповедь пожилой горничной.

Глядя, как Вера нетерпеливо вертится у окна, ожидая Сергея, она желчно хмыкнула:

– Ох, и дуры бабы! Дуры натуральные!

– С чего это вы так сердитесь? – удивленно обернулась к ней Верочка.

– Да как же не сердиться? Как тебя родители-то к мужику взрослому отпустили? Где их голова-то была?

– А причем здесь мои родители? – раздраженно покраснела девушка.

– А притом, – яростно выдохнула горничная. – Знаешь, сколько я здесь видела девчонок приезжих с чемоданами? А какие они планы строили! А потом с этими же чемоданами уезжали отсюда восвояси. Все в слезах. Мужику что? Наиграется, натешится, и махнет ручкой на прощание. А вы, дурехи, верите.

Верочка, возмущенно сжала кулаки и даже ногой притопнула от досады.

– Во-первых, это не ваше дело, не лезьте в чужую жизнь. А во-вторых, вы не можете всего знать наперед. А Сергей не такой, он не бабник.

– Ну-ну… – пожилая женщина смерила ее сочувствующим взглядом и пошла, чуть ссутулившись, по коридору. В дверях вдруг остановилась и оглянулась. – Эх, милая… Мы все такие умные и смелые поначалу. А потом детей одни воспитываем.

Как в воду глядела…

Уезжая из гарнизона, Верочка прощалась с Сергеем до июня. А оказалось, навсегда.

Они договорились, что, после защиты диплома, он приедет, и они поженятся. А потом вместе вернутся в часть.

В начале февраля он прислал письмо, в котором ничего, кроме слов о любви, она не заметила. Сергей писал о погоде, о мощных снегопадах, об учениях, о полетах… Она, прижав письмо к груди, все повторяла и повторяла его заключительные строки: «Люблю. Люблю. Люблю… Скучаю. Обнимаю».

В конце февраля Верочка обнаружила, что беременна. Похолодев от ужаса, закрылась в своей комнате и долго сидела, глядя в одну точку. Надо было сказать маме, но сил и смелости не хватало. И тогда она решила сначала написать Сергею, и потом, увидев его реакцию, действовать дальше. Срочно сочинила длиннющее письмо, в котором красочно и подробно описывала свое состояние. Отправила и, сжавшись в комок от напряженного ожидания, стала дожидаться ответа.

Прошла неделя. Две. Три… Ответ не приходил.

Она написала еще одно письмо. Ответа не было. Послала телеграмму. Потом еще одну, срочную… Ничего.

Ужасно нервничая, Верочка заказала междугородние переговоры. Долго ждала соединения. Телефонистка без конца сообщала, что связи нет. Но Вера упорно ждала, не снимая вызова. Наконец, часов через пять уставший голос телефонистки сообщил ей, что вызываемый абонент на переговоры не явился.

Шел тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Близились роковые девяностые. Еще продолжалась война в Афганистане. Но Верочке не было никакого дела до общенародной катастрофы. Ее личный мир обрушился на нее всей своей силой…

Когда она сообразила, что ответа не будет, уже заканчивался апрель.

– Что ж, поздравляю, – Врач развела руками. – Ты чего так трясешься? Муж-то есть?

– Нет. Сделайте аборт, – отчаянно зарыдала Вера.

Женщина сняла очки, потерла усталые глаза.

– Аборт, голубушка, делать поздно. О чем раньше думала? А теперь ни я, ни кто-то другой не возьмется. Мужа нет, это я поняла, а мать знает?

– Нет еще. Сделайте, прошу вас!

Врач молча смотрела на безутешную девушку, дала ей воды, дождалась, пока та успокоится.

– Ты вот что. Горячку не пори. Пойди домой, с матерью поговори, послушай, что она скажет. Не падай духом, привыкай к мысли, что ребенок твой теперь все равно родится. А вот какой ты будешь ему матерью, только от тебя зависит.

Вера обреченно вышла из кабинета. Как добралась домой – не помнила. Что говорила матери – не удержала в голове. Выбросила вон все слова и эмоции, прозвучавшие в тот ужасный вечер.

Знала, что ребенок будет, остальное не имело значения.

Самой трудной оказалась борьба с собой. Со своей памятью. С воспоминаниями.