Именно занятия в центре определили дальнейшую судьбу девочки: по окончании школы Шурочка поехала поступать в столичный институт культуры. На поезд её провожала одна Таисия. За полтора года до этого умер Роман Петрович, а Татьяна Васильевна пережила мужа только на четыре месяца. Последние дни она не вставала, часто разговаривала сама с собою и привидевшимся ей мужем. Перед смертью она долго смотрела на Таисию, просила у той прощения. Таисия целовала морщинистые руки матери, гладила мокрые от слез щеки и сама просила прощения за то, что так несуразно распорядилась своей жизнью. Последними словами Татьяны Васильевны был наказ переписать их домик на Шурочку.

Девочка не отходила ни на шаг от постели бабушки, поила её из чашки, тихонько пела или что-то рассказывала.

–Ангел, ангел,—шептала Татьяна Васильевна и слабо сжимала Шурочкины пальчики.

За три дня до смерти бабушки Шурочка закончила картину, сюжет который придумала сама: в саду, под цветущими яблонями, за круглым столом сидят бабушка и дедушка. Перед ними самовар, чашки, в глубокой миске сотовый мед. Дед Роман сидит и смотрит серьезно, а бабушка Таня, улыбаясь, разливает по чашкам чай.

Разглядев, что на картине, Татьяна Васильевна попросила повесить её так, чтобы она была перед глазами. Шурочка немедленно выполнила просьбу: к вечеру смастерила рамочку и прикрепила картину на маленькие гвоздики. Последние часы своей жизни бабушка провела в чудесном саду под яблонями, с верным спутником, Романом Петровичем. Она так и умерла, не отрывая взгляда от картины.

Теперь вся радость, весь смысл жизни Таисии заключался единственно в Шурочке. Ей все чаще и чаще приходила на память женщина, которая предсказала её судьбу, пообещав покой лишь на том свете, да и то при условии, что она сохранит «нечаянный цветок». У Таисии не было сомнений в том, что это было сказано о Шурочке, нечаянном цветке их с Давидом нечаянной любви. Тяжелую и многострадальную жизнь прожила Таисия, и не было в ней такого несчастья, которое бы она не испытала. Она давно ничего не просит у судьбы для себя, только для дочери. На пороге своего пятидесятилетия её мысли только о том, чтобы жизнь Шурочки сложилась не в пример лучше.

–Обещай мне,—пытливо всматривалась она в лицо дочери, стоящей на перроне,—жить в радости. Помни, нужно любить и уважать себя, свои желания. Не гневи Бога и не обращайся к нему с неразумными просьбами. Радуйся каждому дню и каждой мелочи, что тебе посылается. Защити свое сердце от уныния, злобы и зависти. Будет у тебя в день кусок хлеба—радуйся, не будет—попей водички и радуйся. А не будет даже водички, выйди на улицу и порадуйся солнышку, дождику или снегу. Радость только радостью притягивается. Холодное или злое сердце радоваться не заставишь.

Поезд давно укатил, а Таисия долго стояла на перроне, смотрела ему вслед и молилась о том, чтобы тень Славки Кукина не задела её доченьку.

Маленький домик в три окошка утопал в зелени. Перед окном росла рябина, посаженная Романом Петровичем в год, когда родилась Шурочка. Ягод на рябине было много, что говорило о долгой и суровой зиме. Таисия подумала о долгих одиноких вечерах без дочери, без родителей, которые совсем немного пожили в покое. Теперь ей дожидаться старости и мечтать о том времени, когда в маленьком домике с садом зазвенит детский смех внучат.

Таисия переоделась в старенький халат, взяла ведерко и пошла обрывать вишню. Стоя под деревцами, она вспомнила те счастливые дни, когда они с Давидом заготавливали в прок полсотни банок компотов и варенья. Вон там, под старой сливой они целовались, испуганно отскакивая друг от друга при малейшем шорохе.

Если бы у неё была возможность съездить в неведомый Израиль, поплакать на могилке Давида, подробно расспросить о последнем годе его жизни. Ей была бы ценна любая мелочь, любое слово, она бы камни целовала, по которым ходил её любимый, её муж, её Давид.

О чем она иногда жалела, так это о том, что не ответила на письмо Лии, не сохранила адреса. Кто знает, может, когда-нибудь Шурочка смогла бы побывать в Израиле, навестить могилу отца. Да и родство какое никакое. Тяжело быть на свете одному. Есть, конечно у Шурочки брат, да только лучше иметь в родственниках лесного волка, чем Юрика Кукина.

Вторая часть

Рем Битюгов, известный реставратор и крупнейший специалист в области антиквариата, проснулся в своей мастерской, и, стараясь не потревожить раскалывающуюся голову, сел на видавшей виды кушетке. Он с ненавистью глянул на творящийся вокруг бардак, прикинул, что срочный заказ он так и не успел выполнить, справедливо предположил, что в холодильнике нет ни то что пива, но и минеральной воды, а в огуречном рассоле, оставленном в банке на окне, ему со своего места было видно, плавали окурки.

Если еще и в кране не будет воды, подумал Рем, то он просто умрет. Но до крана надо было дойти, а это значит, преодолеть наискосок пятидесятиметровую комнату, затем спуститься на четыре ступеньки вниз и, пройдя половину бесконечного коридора, попасть в закуток, который он называл кухней. Правда попить можно было и в ванной, которая находится гораздо ближе, но он помнил, что с вечера там устраивался на ночлег пьяный Никола—его друг и по совместительству скульптор Николай Аристов. Если Николу сейчас разбудить, то обнаружатся все основания для продолжения встречи друзей, а это значит, что и несрочные заказы полетят в тартарары.

Нет, Николу он будить не станет. Он поступит хитрее: выберется из дому, сядет в электричку и доберется до Холмов. Там, на свежем воздухе и ледяной озерной водичке, восстановится, попьет с Кузьмичом травяного чаю и только после этого вернется в Москву. Уж тогда он точно сможет противостоять натиску Николы, который после двух месяцев, проведенных в Европе, никак не мог нарадоваться возвращению домой и возможности запросто позвонить любому корефану и капитально посидеть в ресторане. Потом, как положено, продолжить в каком-нибудь ночном баре, а то и вовсе на чьей-нибудь квартире, пить и, размахивая длинным пальцем перед носом собеседника, яростно доказывать, что «они там насквозь протухли», и «искусство для них не искусство, а способ выпендриться…», и так далее.

Рем за неделю уже все понял, но никак не мог убедить в этом Николу, который, казалось, навечно поселился в мастерской, игнорируя каждодневные звонки своей жены Маргариты, которая в последний раз предупредила, что «сама за ним приедет». Если угроза не шуточная, то Маргариту следует ждать сегодня, ближе к полудню. Присутствовать при нежной встрече супругов Битюгову не хотелось, а Холмы так манили его измученное недельным пьянством тело, что через час с небольшим, он уже был в электричке, среди многочисленных дачников, ринувшихся на родные шесть соток за остатками урожая.

Холмы встретили звенящей тишиной и радующей глаз «в багрец и золото» одетой рощей. Перпендикулярно роще тянулся небольшой ряд старых деревенских домиков с садами и огородами, с привязанными к загородкам козами и телятами. Здесь доживали свой век пенсионеры, которые не соблазнились тесными углами у детей и внуков, проживающих в Москве. Помогая друг другу, они засаживали участки картошкой, заготавливали сено для скотины, держали кур и уток. Не испорченная цивилизацией земля давала дополнительный доход в виде грибов и ягод, орехов и березовых веников. Главным сбытчиком природных богатств в Холмах считался Кузьмич, который двадцать лет назад по настоянию врачей купил в Холмах домик и поселился там с больной женой Раисой Тимофеевной. Благодатная природа продлила жизнь Раисы на целых четырнадцать лет, хотя специалисты-онкологи сходились во мнении, что больше года, пусть полутора, женщина не проживет. Прожила, да еще как! Не было более азартной собирательницы, чем Раиса. Таскала полные корзинки грибов тогда, когда другие едва находили на жареху. Семья сына, которому и досталась трехкомнатная квартира в Москве, объедалась ягодными заготовками бабушки Раи, а сам сын парился в бане вениками, связанными руками матери.

Другие пенсионерки или женщины предпенсионного возраста чуть занемогут, сразу в постель, детей вызывают, горстями таблетки глотают, а Раиса Тимофеевна даже в самые тяжелые дни с утра просила мужа:

–Петя, помоги.

Петр Кузьмич без разговоров помогал жене снарядиться по-походному и сопровождал её то в рощу за грибами или орехами, то на дальние холмы за крупной земляникой. Бывало, они долго сидели с удочками у Холодного озера, налавливали бидончик рыбной мелочи и одаривали ею встречных котов.

Похоронив жену, Петр Кузьмич не вернулся в Москву. У него было маленькое хозяйство, приличная пенсия бывшего метростроевца и огромное желание прожить остаток жизни в согласии с природой и самим собой. В большом городе это невозможно.

С Ремом Битюговым Кузьмич был знаком уже лет десять, любил, когда тот приезжал к нему, делился последними столичными новостями и своими думами по поводу будущего страны и человечества в целом.

–Здорово!

–Здорово!

И больше ни слова, пока не протопилась банька, стоящая на самом берегу Холодного, пока не исхлестались два березовых веника об Рема, и не потеплела ледяная вода в озере от огненно-красного и не по-городскому крепкого тела гостя.

–Жениться тебе надо,—в который раз заводил на одну и ту же тему разговор Кузьмич.

–Уже было,—дул на кружку с травяным чаем Рем.

–Тогда заведи домработницу, чтобы следила за твоей берлогой да варила тебе борщи.

–Домработнице платить надо, а у меня, сам знаешь, сегодня густо, а завтра пусто. Да и…

–Что?

–Старуху мне жалко будет загружать, а женщина помоложе обязательно залезет в мою постель,—усмехнулся Рем.

–Так уж и обязательно?—подначивал Кузьмич.—У нас что же морально устойчивые женщины перевелись? Не поверю.

–Думаю, что не перевелись, да только мне не попадется такая.

–Вот! Дело-то в тебе самом!

Посидели, помолчали, налили еще по кружке чаю, утерли лица полотенцами.

–Хорош чаек,—похвалил Рем.

–Угу.

Как всегда в такие моменты расслабленности и покоя приходят в голову лучшие мысли.

–А ты дай объявление,—предложил Кузьмич,—что, мол, сдаю угол, но на определенных условиях. А условия будут такие: живи бесплатно, но выполняй домашнюю работу.

–Ну, тогда точно нарвусь на потенциальную невесту,—отверг Рем, но сама идея объявления ему понравилась.—Я вот что думаю…

Не успела пройти неделя, как в мастерскую Рема Битюгова постучалась Шурочка Панова, студентка-первокурсница. Сказать, что она ему сразу понравилась, нельзя: смущающаяся и краснеющая по любому поводу провинциалка, немодно одетая и по-деревенски окающая, вечно путающая «кто звонил, и что велел передать», имеющая диаметрально противоположное хозяйскому мнение, где и что должно лежать. Две недели прошли в упреках со стороны Ремы и слезах со стороны Шурочки, но потом, как-то незаметно все пришло в норму, и Битюгов хвалил себя за то, что не отправил девушку восвояси в первые же дни. Новая жиличка оказалась смышленой, работящей, а главное, что подкупило Битюгова, это её благоговейное отношение к тому, что он делал. Шурочка могла часами стоять рядом, наблюдая, как из почерневшего нутра старой иконы под руками Рема проступает неземной лик Богородицы или Спасителя, как старая доска на четырех ногах, уродливо выкрашенная прежними хозяевами, превращается в китайский шахматный столик, сделанный в семнадцатом веке.

–Занимательно?—порой спрашивал Рем замершую Шурочку.

Девушка быстро-быстро кивала головой, а потом, не смея дохнуть, приближалась к реставрируемой вещи, глазами ощупывая характерные трещинки, пятнышки, разводы. При этом тонкие её пальчики подрагивали, словно она пыталась повторить чудодейственные движения рук мастера.

Часто Рем думал, что из девчонки вышел бы неплохой реставратор, но такой судьбы он ей не желал. Судьба Шурочки, считал Битюгов,—судьба обычной женщины: замужество, дети. Работа же с антиквариатом полностью порабощает человека, не оставляет ему ни сил, ни времени на личную жизнь, такую, какую хотела для него его бывшая супруга.

Они с женой прожили чуть больше десяти лет, а потом она ушла, упрекнув напоследок, что все эти годы он был женат «на своем старье», которое не терпит соперничества ни с женским смехом, ни детским криком. Сейчас его бывшая жена замужем, у неё двое детей, пушистая собачонка и муж, который по первому намеку красавицы Ольги Павловны летит за билетами в театр или пригласительным на престижную тусовку.

Реставрация, антиквариат, считал Рем,—дело сугубо мужское и удел одиночек. Если девочке интересно наблюдать за его работой, он не против, но агитировать её за вступление в ряды таких как он, не станет.

Мастер посмотрел в сторону Шурочки, которая в этот момент наводила порядок в дальнем углу мастерской. Прежний хозяин, еще до Рема, для чего-то решил отгородить часть помещения кирпичной стеной. Но то ли надобность отпала, то ли кирпича не хватила, но перегородка осталась не законченной и представляла собой своеобразную кирпичную лестницу, упирающуюся в потолок. Если измерить стену по низу, то выходило почти четыре метра, а по верху—не больше двух с половиной. Как бы там ни было, но незаконченная стена отгораживала приличный угол, где и устроилась Шурочка. Ступеньки незаконченной кладки она использовала оригинально: каждую застелила куском плотного картона и уставила книгами. Вот такой книжный стеллаж получился у неё!

Рем одобрил фантазию девушки и больше не вникал в те изменения, на которые время от времени шла Шурочка. Более того, он часто удивлялся, когда студенточка могла ни из чего смастерить держатель для картинных рам, предложить свой вариант рационального использования пространства шкафа для реактивов и мелких предметов. Большие скрепки, магниты, клейкая лента и даже ячейки из-под яиц—все шло в дело. Мастерская стала выглядеть более цивилизовано, а тщательно вымытые огромные окна создавали почти праздничное настроение.

Но и Рем не оставался в долгу перед своей жиличкой. Он не только предоставил, как обещал в объявлении, «угол», но и ненавязчиво следил, чтобы девочка не голодала, имея в своем распоряжении стипендию и редкие почтовые переводы от матери. Он приучил Шурочку обедать и ужинать с ним, сердился на её уловки отговориться нечаянным обедом «у подруги» или «в кафе».

–Посмотри мне в глаза,—требовал Битюгов, отлично знающий, что до стипендии еще неделя, а новые колготки съели последние рубли девушки.—Ты не умеешь лгать. Твое лицо выдает тебя. Если хочешь научиться скрывать свои чувства, научись владеть им. Но даже те, кто умеет это делать, поверь, не может скрыть голодного блеска в глазах. Пойдем ужинать, а я расскажу тебе…

Шурочка тайком вытирала слезы и послушно шла к столу. Она давала себе слово есть чуть-чуть, но Рем был замечательным рассказчиком, и уже через несколько минут завороженная голосом мастера Шурочка уплетала суп и макароны по-флотски, хрупала печеньем, запивая его сладким чаем. Битюгов говорил и говорил, а сам в душе сожалел, что нет у него детей. А ведь по возрасту, Шурочка могла бы быть его дочерью. Э-э-э-х!

Учась в институте, Шурочка Панова больше знаний о современном и классическом искусстве, о разных течениях и творческих школах получала именно от Битюгова и тех людей, которые собирались в его мастерской. Здесь бывали художники, скульпторы, музейные работники, барыги, занимающиеся перепродажей старинных вещей, коллекционеры, священники и просто богатые люди, зашедшие к Рему в поисках раритетов. Бывали здесь и непризнанные молодые гении и ребята-краснодеревщики, был даже один таможенник, который считался признанным авторитетом в оценке старинных предметов.

Учеба Шурочке давалась легко, поэтому свободное время она проводила в московских музеях, на выставках, куда проходила всеми правдами и неправдами, часами бродила по Арбату, учась отличать подделки от проблеска таланта. Часто в путешествиях по Москве её сопровождала Лиля Комарова, одногрупница, москвичка, девушка веселая и общительная. Шурочка копировала манеры Лили, старалась говорить, как она, копила деньги, чтобы купить такой же шарфик или сумочку. Их дружба была взаимно полезной: Шурочка была Лилиной палочкой-выручалочкой на экзаменах и зачетах, контрольных и коллоквиумах, а Лиля для подружки-провинциалки стала образцом для подражания. Через два года только очень проницательный человек мог определить, кто из подруг родился и вырос в столице, а кто приехал сюда совсем недавно. Да и дело было не во внешности или манере разговора, а в том, что осталась в Шурочке неподдельная искренность, наивность и готовность удивляться, чего давно уже не встретишь у замотанных вечной спешкой и огромными расстояниями москвичей.

–Шурочка!—кричит Лиля, стоя в самом конце длинного институтского коридора.—Иди сюда!

Шурочке некогда, она набрала книг в библиотеке, альбомов и тащиться с такой тяжестью снова в аудиторию, не хочется. Но обидеть подругу не может.

–Уф,—выдыхает девушка, опуская битком набитую сумку на скамейку.—Что у тебя?

У Лили заплаканные глаза и покрасневший носик.

–Вот,—протягивает она папку с курсовой работой.—Опять не приняла.

–А ты исправила, как она велела в прошлый раз?—спрашивает Шурочка.

Лиля нервно дергает плечом, прикусывает нижнюю губу ровными белыми зубками.

–Да ей хоть как исправь, все равно недовольна.

«Ей»—это Алле Борисовне Перегинец, преподавателю античной культуры, которая требует от студентов точности в изложении фактов, тщательной проработки деталей и достаточно широкого кругозора. Ни того, ни другого, ни третьего в курсовой работе Лили Алла Борисовна не нашла. Для Комаровой несдача вовремя курсовой грозила большими неприятностями, а переделать работу в соответствии с требованиями преподавателя—непосильная задача. Поэтому вся её надежда на Шурочку.

Шурочка это понимает, но браться за работу подруги—это значит бессонные ночи минимум на неделю. А у Шурочки были свои планы.

Лиля шмыгает опухшим носом, вытирает носовым платком безнадежно испорченный макияж и горестно вздыхает. Сердце Шурочки не выдерживает. Она берет папку, взваливает на плечо сумку с книгами и успокаивает подругу:

–Ладно, сделаю.

–Шурочка!—верещит Лиля, и глазки её моментально высыхают.—Я знала, что ты настоящая подруга. Слушай,—переходит она к другой теме,—сегодня в «Художественном» такой фильм идет, помнишь, Светка Андреева говорила…

–Некогда мне,—упрекает Шурочка свою легкомысленную подругу и бредет по длинному коридору, прикидывая, успеет ли она свою курсовую закончить к сроку.—Свалилась же ты на мою голову,—бормочет девушка, перекидывая каждые десять метров сумку с одного плеча на другое.

Все следующие вечера Шурочка сидела за своей кирпичной стеной и буквально заново переписывала курсовую своей подруги. Когда до конца оставалось чуть-чуть, Рем Битюгов поинтересовался, чем она так упорно занята.

–Иди посмотри, какую доску мне принесли,—под «доской» подразумевалась старая икона, которая без талантливых и умных рук реставратора так и осталась бы доской.—Оторвись на минуту. Что там у тебя такого срочного?

–Лильке курсовую пишу,—донеслось до Рема из-за перегородки.—Ей сдавать, а работа никакая. Аллу Борисовну не проведешь набором фраз и ссылками на чужие работы.

–Аллу Борисовну?—переспросил Рем.—Это которая…

–Перегинец,—подсказала Шурочка, но так и не вышла из своего угла.

Битюгов постоял, потрогал трехдневную щетину на подбородке и решительно шагнул в закуток своей жилички. Здесь, кроме длинного, но узкого стола вдоль стены, стояла тахта; старый книжный шкаф, который достался Рему после раздела имущества, служил одновременно шкафом для одежды и комодом для белья, а два стула, сколоченные между собой, как в каком-то зрительном зале и застеленные узким ковриком, играли роль дивана. Шурочка, подобрав под себя ноги, корпела над разложенными по всей поверхности стола карточками, выписками, иллюстрациями и прочим.

Рем взял несколько листков, прочитал. Потом вытащил из папки листки, исписанные чужой рукой и тоже прочитал.

–Да-а-а,—протянул он,—разница видна.

–Что?—подняла голову Шурочка.

–Я говорю, что вот это,—он постучал пальцем по папке с курсовой,—исправить практически невозможно. Проще написать все заново.

–Чем я и занимаюсь,—вздохнула Шура.

–И за сколько, позволь поинтересоваться?

–В каком смысле?—не поняла девушка.

–Сколько она тебе заплатит за это?

Карие глаза Шурочки изумленно глянули на Рема.

–Нисколько.—Она помолчала.—Мы с Лилей дружим с первого дня…