Постепенно, однако, подобная прямолинейность из моды вышла, но привычка пренебрегать «всякой очевидностью» сохранилась, что, как правило, даром не проходит и приводит к перлам словесной эквилибристики наподобие следующего рассуждения: «Не вдаваясь в полемику о конкретном адресате этой строфы, отметим, что самая возможность разных версий свидетельствует, что образ дан достаточно абстрактно. Вполне вероятно, что Пушкин здесь проклинает "тирана вообще"; другое дело, что этот образ во многом идет от конкретного образа Наполеона и легко может быть с ним соотнесен»¹²⁴.

Увы, «самая возможность разных версий» явилась не результатом авторского замысла, а следствием прискорбного развития литературоведения в тоталитарном государстве.

История, начавшаяся в январе 1937 г., завершилась в 2004 г.: в собрании сочинений Пушкина в 20 томах, изданном Институтом русской литературы, здравый смысл восторжествовал. «Речь идет о Наполеоне, – говорится в комментарии к оде. – Были попытки толковать всю строфу как относящуюся к Павлу I (см.: Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937. С. 16; Оксман Ю. Г. Пушкинская ода «Вольность» ( К вопросу о датировке). С. 26−27)»¹²⁵. Комментарий здесь не совсем точен: для Шкловского самовластительным злодеем был не Павел, а некий «синтетический» образ Павла и Александра, с преимуществом последнего, а Оксман считал, что строфа была направлена против Наполеона, но очень подходила и к Павлу, поскольку в строфе дан обобщенный образ тирана. Впрочем, Оксман в этом не был оригинальным и ссылается на мнение Д. Д. Благого: «Д. Д. Благой правильно полагает, что Пушкин, имея в виду “прежде всего Наполеона”, “вместе с тем дает в этой строфе некий обобщенный образ тирана (уже слова о ‘смерти детей’ не имеют никакого отношения к Наполеону, единственный сын которого умер только в 1832 г.)”. И далее: “Под этот обобщающий образ полностью подходит и другой ‘увенчанный злодей’ – Павел I”»¹²⁶.

Таким образом, версия, впервые зафиксированная в научной литературе юным Бикерманом, опять стала научной, как говорил Шкловский, аксиомой.

В целом можно сказать, что первое выступление Бикермана на научном поприще на ниве пушкинистики оказалось чрезвычайно успешным. О том, что ссылки на его раннюю пушкинскую публикацию продолжают появляться, он с гордостью писал М. А. Дандамаеву 5 июня 1972 г.: «Пушкинист, друг младшего Пиотровского¹²⁷, прислал мне письмо, и я был тронут и польщен, когда узнал, что пушкинисты до сих пор читают и цитируют мою маленькую статью, опубликованную в 1916 г.».

К Пушкину он вернется еще один раз, спустя 36 лет, в расцвете своего творчества. Статья будет написана по-французски – живя в США и перейдя в основном на английский язык, Бикерман продолжал иногда писать по-французски.

Статья называлась «Пушкин, Маркс и рабовладельческий интернационал»¹²⁸. Бикерман посвятил ее «Анри Грегуару (Henri Grégoire), человеку свободному и либеральному (homme libre et libéral)». Адресатом посвящения был современник Бикермана, известный бельгийский эллинист, византинист и славист, главный редактор журнала «La nouvelle Clio», в котором была опубликована статья. Но история знает еще одного Анри Грегуара – знаменитого деятеля французской революции. И, учитывая то, что в своей статье Бикерман обсуждает проблему рабства и что оба определения, данные Бикерманом Анри Грегуару, как нельзя точнее описывают знаменитого француза, появляется соблазн предположить, что в посвящении содержится второй план и что Бикерман вспомнил и о другом носителе этого имени, который, кстати, имел некоторую связь с Россией. Анри Грегуар был священником (позднее епископом), выступал за веротерпимость, эмансипацию евреев, дарование гражданских прав свободнорожденным неграм и мулатам колоний с последующей отменой рабства. Он собрал и издал сочинения негров и мулатов для того, чтобы опровергнуть представление о них как о низшей расе. Он первый принес присягу на верность гражданскому устройству духовенства, за что и поплатился в конце жизни: перед смертью от него потребовали отречься от присяги, а когда он отказался, лишили причастия и церковного погребения. Грегуар был сторонником суда над Людовиком XVI, но категорическим противником его казни. Парадоксальным образом его, избранного почетным членом Казанского университета, в 1821 г. этого звания лишили за якобы участие в казни короля.

Начинает статью Бикерман с обсуждения не завершенного и не опубликованного при жизни сочинения Пушкина, которому издатели дали название «Путешествие из Москвы в Петербург». Его публикация вызвала в свое время скандал. «Когда в 1841 г., – пишет Бикерман, – статья была, наконец, напечатана в посмертном издании, русский читатель с потрясением обнаружил в Пушкине настойчивого апологета рабства»¹²⁹. И, казалось бы, для этого есть основания. «Фонвизин, – начинает рассуждение о положении крепостных крестьян Пушкин в главе "Русская изба", – лет за пятнадцать перед тем (перед Радищевым. – И. Л.) путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю… судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника…». А дальше Пушкин переходит к описанию ужасов жизни английских рабочих: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона… У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен…»¹³⁰. Заканчивается глава констатацией того, что «судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»¹³¹.

Бикерман обращает внимание на то, что в черновом варианте статьи фигурирует англичанин, оказавший с героем «Путешествия» в одной карете. На вопрос: «Что может быть несчастнее русского крестьянина?» он отвечает: «Английский крестьянин». Из второй редакции статьи исчезает и англичанин, и упоминание об английском крестьянине. Сравнение положения русского крестьянина с английским в пользу первого было общим местом сторонников крепостного строя в России, и Пушкин, отказавшись от затасканного сравнения, заменил его сравнением неожиданным. Во второй редакции он сопоставляет не современных крестьян, а русского крестьянина с его французским собратом времен Людовика XV и Людовика XVI. В черновом варианте у него после этого сравнения стояла фраза, убранная впоследствии по цензурным соображениям: «Все это, конечно, переменилось, и я полагаю, что французский земледелец ныне счастливее русского крестьянина». Появление рассуждения о несчастной судьбе английского рабочего Бикерман объясняет тем, что Пушкин следил за современной политической жизнью и не мог не сострадать его мучениям: «Nul doute que le coeur généreux de Pouchkine ait éprouvé de la compassion pour les ouvrriers anglais»¹³². «Можно было бы подумать, что Пушкин здесь вносит новый и личный аргумент в обсуждение русского рабства», – пишет Бикерман и тут же показывает, что это не так: утверждение о том, что жизнь рабов была счастливее и более обеспеченной по сравнению с жизнью английских рабочих, активно обсуждалась в его время. Далее в статье Бикерман от Пушкина переходит к издевательскому обличению марксизма. Он обращает внимание на своеобразный парадокс: как борцы за права рабочих, так и сторонники рабовладения во всем мире использовали одинаковую аргументацию: два интернационала – марксистский и рабовладельческий – находились в этом отношении в полном единении.

Эта статья, похоже, была дорога Бикерману и представлялась ему важной: в письме к М. А. Дандамаеву, с которым Бикерман близко подружился, после того, как получил возможность приезжать на родину, и вел оживленную переписку вплоть до смерти¹³³ (последнее письмо Дандамаеву было написано за полтора месяца до кончины Бикермана¹³⁴), датированном 12 апреля 1973 г., он просит связаться с пушкинистами и передать им, что хотел бы сделать доклад на тему «Пушкин и английские рабочие». Он хотел их поставить в известность о том, что у него есть английские публикации пушкинского времени, которые им недоступны.

Вообще тема рабства его интересовала и он касался ее не только в своей последней пушкинской статье.

В письме Дандамаеву от 7 марта 1974 г. Бикерман писал: «Девушки, выставленные на продажу на рынке, для того, чтобы найти хорошиx покупателей, дающих щедрую цену (generous), должны были выглядеть накормленными. Вообще говоря, общая ошибка авторов, пишущих о рабстве, состоит в том, что их информация окрашена справедливым моральным негодованием. Раб был не только instrumentum vocale, но также и серьезной инвестицией. За исключением некоторых безумных хозяев-садистов и нескольких особых случаев (рабы в шахтах, которые принадлежали государству и таким образом не были защищены интересами хозяев), о рабах заботились – если угодно, как о лошадях – но заботились, в то время как (так называемый) свободный работник должен был полагаться только на себя. Еще ок. 1850 г. больной раб в США продолжал получать еду и уход. Свободный рабочий, когда он заболевал и не мог прийти на фабрику, просто переставал получать зарплату или она уменьшалась вполовину. Я написал несколько строк на эту тему в моей статье об Антигоне из Сохо¹³⁵, экземпляр которой я давно послал Вам (или Амусину) и собираюсь вернуться к этому предмету (Я писал об этом также в моей французской статье о Пушкине и рабстве негров)».

В статье «Сентенция Антигона из Сохо» Бикерман довольно подробно и нюансированно пишет о рабстве. Он акцентирует ту сторону проблемы, которая не обсуждалась ни в пушкинской статье, ни в письме к Дандамеву: античные рабовладельцы (и не только садисты), как и рабовладельцы Нового времени, отнюдь не рвались кормить больных и не приносящих прибыли рабов. Некоторые римские хозяева отсылали больных и истощенных рабов на Эскулапов остров, где они умирали от голода и болезней. По словам Светония, император Клавдий объявил таких рабов свободными и если им удавалось выздороветь и выжить, то они не должны были возвращаться к прежним хозяевам. Если же хозяин предпочитал убить раба, чем утруждать себя хлопотами, связанными с отправкой его на остров, то такой хозяин по решению императора должен был ответить перед законом как убийца¹³⁶. «В первом веке н. э. praetor urbis, – пишет Бикерман, – обладал правом проверять, как жадные хозяева содержат своих рабов. Но уже Платон настаивает на том, что для того, чтобы избежать восстаний рабов, их следует должным образом содержать. И, однако, эллинистические стоики обсуждали вопрос о том, обязан ли с моральной точки зрения джентльмен кормить своих рабов в период, когда цены на продукты высоки. Гекатон (ок. 100 до н. э.) ответил на вопрос отрицательно»¹³⁷. В еврейском мире, как показывает Бикерман, авторитетные учителя склонялись к тому, что хозяин волен поступать с рабом, как ему заблагорассудится. К IV в. еврейским рабовладельцам постепенно удалось переложить заботу о рабах-инвалидах со своих плеч на плечи общины или частной благотворительности. И подобная предельная эксплуатация рабов, как отмечает в своей статье Бикерман, нарушала моральный принцип экономики, основанной на рабском труде.