Из комнаты раздается вскрик бабушки:

– Боже мой! Мои тетради пропали, лежали здесь, на столе. Я их Валере показывала.

Выяснилось, что мнимый Валера разговорил старую женщину – старики любят внимание и охотно рассказывают о своей молодости. Бабушка показала ему дневники, читала из них выдержки, теперь тетради исчезли, и я не сомневаюсь, что Данька их попросту украл.

– Такой обходительный молодой человек! – сокрушается бабушка. – О тебе, Катюша, с большим теплом отзывался, наплел, что для него счастье познакомиться со мной – много хорошего слышал от внучки…

– Я убью его!!! Подонок! Чего он хочет от меня?! – почти визжу я и колочу кулаками по столу.

Женя, вместо того чтобы разделить со мной свалившееся несчастье, стоит в стороне, насупив брови, смотрит мнительно и покусывает свою яркую губу, гад такой, небось ревнует. Ну что еще ждать от мужика? Одни рефлексы, ей-богу, первая реакция – приревновать, а уж потом можно и мозги включить.

Я немедленно иду в наступление:

– Убедился теперь, какой Данька подлец? Ну что? Что ты косишься на меня? Я, по-твоему, виновата, что негодяй решил нажиться на мемуарах фронтовички?

Неужели не ясно, сколько бед он принес одним махом: мне нагадил, думает, что статью завалил, раздор между нами посеял, потом втихаря сам как-нибудь использует дневники. Он в журналистике профессионал, ему это раз плюнуть.

В глазах ревнивца занимается искра разума. Слава те господи! Хоть одной проблемой станет меньше. Вторая – где искать проклятого Даньку? Он вполне может дать деру сегодня же ночью – сядет в самолет, и ищи-свищи вора. Мчаться же за ним обратно в Питер ой как не хочется, мы только начали входить во вкус горячего ереванского августа; горожане жалуются на жару, а мы так соскучились по солнцу в чистом небе, где неистребимая голубизна поглощает любое невпопад забредшее в эти края облачко. Гуляй себе в легких платьицах, сарафанчиках, майках с шортами, наслаждайся теплом сутки напролет. Ночью можно в обнимку заснуть обнаженными после любовных ласк, не опасаясь, что влажная кожа остынет в теряющем напряжение воздухе.

От этих мыслей мне хочется завыть. Мой парень тем временем окончательно увяз в раздумьях, – неужели найдет какой-то выход?

– Надо обзвонить все гостиницы, – жестко постановляет он. – Если повезет, перехватим Даниила здесь, а нет, так в Питере он от меня не уйдет!

Вот это да! Не сойти мне с этого места, если в нем сейчас не проснулся его дед. Глаза так и полыхнули холодом. Однажды мне довелось видеть его таким – когда дрался на набережной Фонтанки с хулиганами. Скажу, что Даньке сильно не повезло: рука у Женечки тяжелая, помню, как валил наземь тех амбалов с одного удара. Конечно, рукоприкладства лучше не допускать, но я бы и сама набила Даньке физиономию с превеликим удовольствием.

Весь следующий день посвящен поискам. Я звоню в Петербург, своему редактору. Как я и предполагала, Даниила нет в городе, он якобы взял неделю отпуска и отбыл на остров Пхукет. Судя по всему, выбрал то, о чем потом легче врать, так как ездил в Таиланд год назад.

– Жаль, не на остров Комодо, – бурчу в трубку. – Была бы надежда, что его сожрут вараны.

– Что ты сказала, Катенька? – удивленно переспрашивает редактор.

– Так, ничего, мечты вслух.

Не могу же я пока утверждать, что Данька в Ереване. Не пойман – не вор. Как бы ни была я уверена в его причастности к краже, надо поймать негодяя за руку.

Аршак старается для нас: с утра прибывают его друзья, все строго одеты – в рубашки, брюки, закрытые туфли; меня удивляет такая манера ереванцев одеваться в сорокаградусную жару – даже в то время, когда они не на работе.

Парни рассаживаются за круглым столом в саду и по-деловому обсуждают план действий. Женя тоже принимает участие в разговоре. Ребята из вежливости стараются говорить по-русски, и, надо признать, не у всех это хорошо получается. Иногда они увлекаются и переходят на родной язык, так им намного легче, говорят громко, эмоционально, энергично жестикулируя.

Бабушка тоже не скучает, к ней пришла подруга из соседнего дома, Арев-тати, так ее все зовут – «тати» означает «бабушка», – старушке поменьше лет, чем бабе Насте, всего-то восемьдесят два, она подслеповата, ходит с палкой и много курит. За то время, что я здесь, без сигаретки ее не видела. Самое удивительное, что в доме у нее одни некурящие – сын, невестка и даже взрослые внуки, но все молчат из уважения к старости. В Армении почтительно относятся к старшим.

Арев-тати располагается рядом с нашей бабушкой за садовым столиком и начинает обстоятельно пересказывать утреннюю программу о здоровье, нещадно пыхтя сигаретой. Передачи о здоровье она внимательно смотрит каждый день, после чего донимает всех инструкциями, что надо есть, какие продукты покупать, на каких простынях спать. Благодаря ей я узнала, что в душевой лейке содержится масса микробов, посуду надо мыть только хозяйственным мылом, занавески в ванной – страшнейшее зло, и еще массу ненужных сведений, которыми телевидение забивает мозги доверчивых пенсионерок.

Покончив со здоровьем, Арев-тати переходит к политике. В этом она большой знаток без всяких советов извне. Поначалу следует углубленный анализ личностных качеств известных политических фигур c применением крепких колоритных армянских выражений. Затем Арев-тати сообщает, что по всем признакам надвигается мировой экономический кризис.

– Надо купить несколько килограммов масла и положить в морозильник, как считаешь Настя-джан?

– Ох, Арев, можно, но надолго не запасешься, – покорно вздыхает бабушка. Она предпочитает не спорить с подружкой.

– Эти негодяи все равно не дадут нам жить спокойно, – авторитетно констатирует Арев-тати.

Для Арев кто бы ни стоял у власти – заведомо негодяй. Убеждения у нее твердые, независимые, выше любых обстоятельств.

Как-то, во время президентских выборов, у нее испортился телевизор – в тот момент, когда она приготовилась смотреть очередную серию нескончаемой бразильской мелодрамы. Дома как раз собралась компания серьезных ответственных мужчин, друзей ее сына. Все они представляли избирательный штаб действующего президента.

Что тут началось! Любой стихийный бунт померк бы перед неистовым возмущением старушки, оставшейся без дневной порции сериала.

За поломку телевизора досталось всем – детям, их друзьям, внукам, производителям, властям. Когда Арев-тати взялась громогласно поносить президента, нервы у серьезных мужчин не выдержали, они попрыгали в свои штабные джипы и ринулись в ближайший магазин электротехники. Через десять минут перед бабушкой Арев стоял новехонький телевизор. Сериал, слава богу, только начался, и в доме воцарились спокойствие, тишина и мирные клубы сигаретного дыма.

С нами соседка тоже не особо церемонится.

– Ай ахчи! – кричит она мне. – Ну-ка марш в дом и смени юбку! Куда смотрит твой парень? Анамот! Мужики кругом, а она раздетая ходит.

– Что такое «ахчи»? – спрашивает Женя. – И «анамот»?

– Девочка, девушка. «Анамот» – бесстыжая. – Я лукаво улыбаюсь.

Женя внимательно изучает мою юбку. Потом смотрит на наших мальчиков.

– В чем-то она, пожалуй, права, – с расстановкой произносит он, – иди-ка переоденься.

Ну разве не прелесть эта бабушка Арев? Заставила Женьку ревновать!

Я вприпрыжку бегу в дом и меняю короткую юбку на широкую, из воздушного шифона, доходящую до колен, нежно-голубую, как незабудка. Женечка-то ничего не выиграл, новая юбка идет мне как никакая другая. Женская одежда, скрывающая многое, коварная ловушка для мужчины, чем больше ткани, тем надежнее расставленные силки. Какое глупое заблуждение, что, прикрывшись, женщина становится менее соблазнительной.

Порхаю по ступенькам, небрежно помахивая сумочкой, и вижу, что все сделала правильно: у Жени взгляд собственника превратился в раздевающий, так что главное не одежда, а нравитесь ли вы мужчине. Я нашла для себя подтверждение, и настроение у меня подскакивает до самой высокой планки.

Однако нельзя забывать о делах, тем более столь важных, как розыск Даниила и бабушкиных дневников.

Мы снова забираемся в малолитражку дяди Сурена, остальные парни набиваются в белую «ниву», как сердитые пчелы в улей; мальчики настроены воинственно – «нива» лихо уносится вперед, визжа тормозами на поворотах дороги, спускающейся петлями с Канакерского холма к центру города, туда, где кипит жизнь.

На Женю Ереван, в отличие от загородных памятников армянского зодчества, не произвел особого впечатления – город с советской основой и современными новостройками, сказал он. Из старинных сооружений сохранилось несколько церквей, центр застраивается безликими высотками; немногочисленные скверы истребляются растущими как грибы ресторанами и кафе; в начале девяностых из-за перестроечного кризиса и экономического спада, когда в республике не было ни газа, ни электричества, люди, чтобы обогреться, рубили деревья прямо в городских парках, особенно пострадал лес вокруг телебашни на холме Норк-Мараш, холм теперь голый, деревьев заново не высадили, оттого в Ереване участились пыльные бури. Я обещала показать Жене изумительные хвойные леса в Дилижане, месте рождения дедушки Вазгена, но и там нас ждало плачевное зрелище: словно острая гребенка прошлась по лесу, прореживая заросли и оставляя голые пни.

Капитализм не пошел на пользу стране, а лишь пополнил чьи-то карманы, но ереванцы, несмотря ни на что, любят свой город. Я тоже люблю Ереван – особенно за то, что можно бродить по нему всю жаркую летнюю ночь, наслаждаясь чувством свободы и безопасности, по улицам и площадям с поющими фонтанами; здесь, как в любом городе, есть свой дух, известный коренным жителям. Мне тоже доступна эта неповторимая аура Еревана, но Жене ее не понять – он петербуржец до мозга костей, уроженец прекраснейшего города с множеством противоречий.

Я многое наметила – поездку к моему любимому озеру Севан, в центр Армянской апостольской церкви Эчмиадзин, хочется побродить в стенах горных средневековых монастырей и крепостей, какие только успеем посмотреть.

Но главное, самое важное место, куда мне хочется сводить Женю, – к морскому памятнику на центральном кладбище. Когда-то бабушка привезла цинковый гроб с дальневосточной военно-морской базы, чтобы муж ее упокоился на родной земле, там, куда всю жизнь стремилась его душа. Правительство выделило военный транспортный самолет, что позволило привезти также обелиск, сделанный руками сослуживцев. На вершине его – маяк, по бокам – якорные цепи. Был еще крейсер у подножия памятника, но его оторвали и утащили вандалы; наверное, сдали в металлолом, а гроши пропили. Какое им дело до незнакомого офицера, но маяк стоит, как тот, Осиновецкий, тысячи раз обстрелянный, изрытый воронками от снарядов, спасший немало жизней и судов во мгле и в бурю.