«Как видите, даже старшие драконы, прожившие сотни лет, не всегда способны отличить ситуации, в которых необходимо дать Слово, от ситуаций, в которых стоило бы зашить себе рот».
Оссналор, старейший из снящих ужас драконов
– Наша жизнь стала похожей на кисель, который стряпала моя бабуля, – изрёк Кьярум Пеплоед и плохо гнущимися пальцами отер с усов пивную пену.
Тут же всё уважительное внимание гномов за соседними столами обратилось к Кьяруму – он был весьма известен в Гимбле: как же, один из немногих гномов, бившихся в глубинах подземья вместе с грядовыми воителями и умудрившийся вернуться назад! Пеплоед провел в глубине два года, обзавелся целой коллекцией шрамов, один из которых уродовал его висок и щеку, придавая и без того сварливому лицу совсем уж неприветливый и устрашающий вид. Пыль подземья навсегда въелась в его кожу, сделав её сероватой, глаза глубоко запали и приобрели неистребимый тревожный прищур, на лбу прорезалась вертикальная складка, губы Кьярума были вечно стиснуты, а челюсть – чуть выдвинута вперед, отчего казалось, будто густые усы с проседью пытаются лечь на подбородок. В подземьях Пеплоед добыл множество драгоценных каменьев, которые все два года после возвращения целеустремленно пропивал в харчевне «Дохлый лучник».
Непонятно, отчего он выбрал именно эту, весьма оживленную харчевню на Перекрестке. Слухами и новостями Кьярум, кажется, совсем не интересовался, общаться с другими гномами обычно не желал, приходил и забивался с кувшином пива в угол потеплее, да так и сидел там, думая о чем-то своём и спокойно наблюдая за течением харчевенной жизни. И хозяин, хромой Тисалги, и посетители привыкли видеть Пеплоеда в одном и том же углу, вечно сидящего перед кувшином пива, вечно погруженного в какие-то свои мысли, в извечном плотном жилете и темной рубахе с широченными рукавами, из-за которых гном, когда ему случалось вставать из-за стола, казался квадратным. Он везде и всюду таскал с собой огромный молот по имени Жало, которым, если верить Кьяруму, его прадед «гнал из подземья сраных драконов». Вид у молота и вправду был довольно истрепанным, хотя одна пропасть знает, как можно истрепать гномский молот. Иногда Кьяруму случалось перебрать пива и пробираться к выходу из «Дохлого лучника», запинаясь о столы и пытаясь небрежно помахивать Жалом, но на самом деле в такие вечера скорее Жало помахивало Кьярумом, и тогда не было в харчевне гнома, у которого не проносилась перед глазами вся его жизнь.
Говорил Пеплоед редко, лишь изредка на него нападала охота пообщаться с другими посетителями харчевни, да и тогда он больше любил слушать, чем «трепаться», а уж чтобы он заговорил сам, ни к кому не обращаясь и о чем-нибудь сложнее пустячных повседневных новостей!
– Да-а, – повторил он медленно и раздумчиво и уставился на свою кружку, и нахмурился, и как-то весь подобрался, распрямился, резким злым движением отодвинул пиво. – Что сделалось с нами, гномы, а?!
Он обвёл взглядом сидящих вокруг, и каждому вдруг стало неловко, точно его застали за мелким и недостойным занятием, хотя выпить крепкого пива в харчевне – самое что ни на есть гномское дело.
– Кем мы стали? – требовательно спросил Кьярум, положил ладони-лопаты по разным сторонам своего кувшина и подался вперед, словно собирался кувыркнуться через стол. Взгляд его, замутненный от пива, с каждым мигом делался яснее.
– Так известно кем, – примиряюще забормотал хромой Тисалги и стал нервно протирать стойку краем замызганной тряпки, которую носил на поясе вместо передника. – Гномами мы стали, как и раньше были. Гномами, Кьярум, кем же еще, пивоварами, рудокопами, камнеделами, а еще оружейными мастерами и плавильщиками, механистами и торговцами, и…
– Говно всё это, – Кьярум отмахнулся, сшибив свою кружку, и по столу потекла лужица пива, но никто не обратил на нее внимания, – мы не торговцы и не пивовары, Тисалги, мы воины! Воины, пропасть раздери!
Он вскочил, схватил Жало двумя руками и с рыком воздел его над головой, словно призывая удары молота и потоки лавы на голову любого, кто осмелится ему возразить. Загрохотали стулья: гномы отодвигались подальше от стола Кьярума, хотя едва ли было в харчевне место, куда тот не мог бы добросить свой молот, если бы пожелал.
– Мы, гномы, сражались с самыми страшными тварями, которых видел Такарон и мир вокруг него! – провозгласил Кьярум. – Гномы сражались и победили, потому что оказались умнее, сильнее, храбрее этих сраных драконов! Мы – плоть от плоти камней Такарона и Гимбла, наши предки появились на свет здесь и вытурили отсюда монстров, которых боялись все прочие! Наши машины оказались крепче их магии, наша отвага – сильнее их ярости, а боевое безумие – мощнее их изворотливости! Верно я говорю?
– Верно, верно! – закричали гномы и застучали кружками – каждый ощутил настоятельную потребность выпить во славу собственной могучести.
– Сотни сотен наших предков навеки остались в глубинах подземья, чтобы дать нам новую жизнь! – надрывался Кьярум. – И род каждого нынешнего гнома Гимбла восходит к роду героя, который дрался с драконами сам или помогал другим их сразить! В каждом из нас должна бурлить их кровь! Бурлить, вашу кочергу! Но что я вижу перед собой?
Стук кружек и одобрительные возгласы обескураженно затихли. Кьярум с устрашающим «бум-м!» опустил Жало на пол и покрепче перехватил его рукоять.
– Я вижу перед собой стайку канареек! – рявкнул гном и потряс кулаком. – Мышиное гнездо! Кучу хлама! Разве вы, ленивые жирные черви, достойны своих предков? Для этого они сразили драконов? Чтобы вы целыми днями только жрали и пили, забыв, что кости ваших прадедов глодают прыгуны в дальних подземьях? Что потерянные города наших предков засыпает пепел? Что где-то в глубине копят силы а-рао и что когда-нибудь они придут сюда, чтобы изгнать нас, как мы изгнали драконов?
– Ну а сам-то ты что делаешь, хотел бы я знать? – Тисалги в сердцах сорвал с себя передник-тряпку и швырнул его на стойку. Другие гномы одобрительно загомонили. – В твоём прошлом – славные деяния, Кьярум – мы так думаем, хотя наверняка ничего не знаем про твою жизнь с грядовыми воителями. Но там ты провел всего два года из своих… сколько тебе лет, друг мой? Сорок? Пятьдесят? И ты тоже целыми днями просиживаешь штаны в моей харчевне, где я тебя, конечно же, уважительно рад видеть, но… имеешь ли ты право судить других, если сам делаешь то же самое?
Кьярум отвёл взгляд, плечи его поникли, а пересекающий щеку шрам в этот миг стал выглядеть особенно глубоким и страшным, будто всё лицо гнома затерялось, поблекло на фоне этого шрама.
– Ты прав, Тисалги, – глухо произнёс Кьярум, медленно поднял руку и плохо гнущимися пальцами вытер с усов несуществующую пивную пену. – Я так же, как все прочие… канарейки, просто сидел тут на жопе последние два года. Я всё ждал, ждал, пропасть… Чтобы случилось что-нибудь. Я всё думал, кто-нибудь придет, как прежде приходили вербовщики грядовых воителей. Я ожидал! Я ожидал, что… кто-то позовёт меня на новые подвиги, всех нас позовёт к великим свершениям, но никто не приходит, наши дни всё полней заливаются пивом и наполняются мышиным пометом, и этого больше терпеть нельзя! Нельзя, вашу кочергу! Мы сами знаем дорогу в глубинное подземье! Мы сами пойдём туда на поиски славы и достойных деяний!
Кьярум стукнул кулаком о ладонь, теперь его взгляд горел ярким голубым пламенем, но другие гномы всё отводили глаза и не смотрели на него, только друг на друга поглядывали искоса, а некоторые зыркали с надеждой на Тисалги: дескать, подсунь ты этому буяну новый кувшин пива, авось уймется!
– Кто пойдёт со мной в неизвестность ради новых побед? – орал Кьярум, словно не замечая кислых лиц прочих гномов.
Дверь в харчевню открылась, с Перекрестка ворвался уличный гам, крики торгашей и пахнущий серой воздух, просунулась было чья-то голова, но тут же исчезла, и дверь закрылась.
– Кто готов променять сытое пузо и тёплый камин на буйство лавы в глубоком подземье, на битву с невиданными в Гимбле тварями, на сражения с вероломными а-рао? На возможность найти самые красивые драгоценные камни и когда-нибудь добраться до наших утерянных городов? И пусть взамен вам никогда больше не придется набить пузо вкусной жратвой и залить зенки ледяным пивом? Кто готов? Ну? Кто со мной? Кто из вас?
– Я! – в наступившей оглушительной тишине поднялся на ноги Гилли Обжора, едва не свалив стол объемным брюхом, которое нависало над веревкой, подпоясывающей вишнёвую мантию. – Я пойду с тобой! Уж сколько лет я жажду знатных дел и добрых свершений!
Вмиг развеялось звеневшее в воздухе величие, пропало в груди гномов ощущение своей ничтожности перед этим величием. Харчевня содрогнулась от хохота, аж камень загудел, и огонь в камине испуганно присел, звонко отдалось эхо от тонкостенных эльфских кувшинов, там и сям расставленных на полках для красоты.
Сильно пошатнувшись, Гилли нетрезво икнул и вдруг выхватил из ножен за спиной длинный изогнутый клинок. Сидящие поблизости шарахнулись с негодующими возгласами, но Обжора, не обратив на них никакого внимания, вскочил на стол с неожиданной ловкостью, даже не запутавшись в полах своей дурацкой мантии, и мощно пнул кружку. Та ударилась в стену и разлетелась на обломки, жалобно хрупнув.
– Думаете, я ничего не стою, да? – взвизгнул Гилли, взмахнул мечом, и ближние к нему гномы вскочили, уронив табуреты, отбежали подальше.
Что за день буянов сегодня? Может, Тисалги подливает в пиво мочу бешеных крыс?
А Обжора принялся вертеть в руках клинок, выкрикивая что-то пылкое и неразборчивое – гномы так и ахнули в один голос, и Тисалги аж рот открыл, и Кьярум так высоко вскинул брови, что глубокая складка на его лбу стала почти незаметной.
Клинок в руках Гилли танцевал и, казалось, извивался, как извиваются глубинные черви хробоиды, случись им упасть на горячие от лавы камни. Обжора легко и ловко перехватывал меч – одной рукой, другой, и всё его грузное тело стало продолжением этого клинка, оно танцевало вместе с оружием, вместе со струистыми складками вишнёвой мантии, вместе с отблесками огня из камина на клинке.
– Я – Гилли! – кричал Обжора. – Я Гилли из рода воинов!
Клинок сверкал и мелькал в его руках, выписывал восьмерки и немыслимые загогулины, рукава мантии хлопали, как крылья птиц, которые водятся наверху, за пределами Гимбла, как крылья драконов, которых воины из рода Гилли выгнали когда-то из глубин подземья.
– Я – не канарейка! – орал он. – Я не мышиный помёт! Я пойду в подземье! Пойду!
Никто потом не мог сказать, сколько длилась эта пляска стали – вечность или миг, но, когда Обжора наконец остановился, его квадратное пухлое лицо покрывал пот, капли стекали по вискам с вытатуированными на них наковальнями, и даже стянутые в хвост пегие волосы потемнели от влаги у корней.
– Ну что? – с вызовом спросил он Пеплоеда, с трудом переводя дыхание и глядя на него сверху вниз. – Возьмешь меня с собой? Туда! – он махнул рукой с зажатым в ней клинком, и Тисалги нырнул под стойку. – К бурлящим пропастям и стынущим в недрах костям предков! А? К городам в руинах, к а-рао во мраке!
– Лучше ворона в руках, чем дракон в жопе, – решил Кьярум после короткой запинки и вытер лоб рукавом. – Я буду биться в подземье рядом с тобой, Гилли Обжора из рода воинов.
Они вышли из харчевни вместе – ловкий толстяк в дурацкой вишнёвой мантии, поправляющий перевязь с мечом, и посеченный шрамами воин, который не дождался клича, зовущего в новый поход, и бросил клич сам.
В «Дохлом лучнике» еще какое-то время было тихо, и гномы не желали поднимать взглядов друг на друга, а потом открылась дверь, впустила с Перекрестка запах серы, крики торговцев и нового посетителя – молодого и вечно лохматого Дарея Липучку. Он с недоумением оглядел насупленных гномов, громко затребовал кувшин самого холодного пива, а Тисалги залихватски грохнул на стойку кувшин и заявил, что пиво без копчёного эльфского сыра – деньги на ветер. Другие гномы поддержали Тисалги одобрительными выкриками, все вокруг заулыбались, и сразу всё в «Дохлом лучнике» снова сделалось как прежде.
Одна створка окна была открыта в ослепительный день, и белый свет падал на фигурную нижнюю часть рамы: десятки маленьких балясин. Илидор видел такие на лестницах в Шарумаре. Но кому потребовалось вырезать балясины на оконной раме? Аккуратные, круглые и крошечные, с палец размером. Вторая створка оставалась прикрытой, безжалостный дневной свет заливал растрескавшуюся древесину со следами меловой краски. Вверху шевелилась от воздуха занавеска.
Чем-то Илидору не нравилось это окно, он хотел шагнуть вперед и закрыть его, но почему-то не мог двинуться с места, никак не мог двинуться, а потом вдруг понял, что уже поздно, и в тот же миг пробежала по балясинам изломанная тень. А потом в оконном проёме возник Йеруш Найло – возник весь и вдруг, как неизбежность: длинные худые руки крепко держатся за створки, будто сейчас рванут их на себя и отломают, огромные сине-зеленые глаза на бледном лице с мелкими чертами – две пылающие бездны, тонкие губы улыбаются, вид у эльфа по обыкновению безумный, и улыбка выглядит плотоядной из-за острых мелких зубов. Йеруш Найло настолько тощий, что кажется, будто под темной мантией с откинутым капюшоном нет тела.
– Знаешь, почему рыба уплывает, когда рыбак только подходит к воде? – чуть сдавленным голосом спрашивает он.
Мягчайшие пряди неровно остриженных русых волос, разделенных на косой пробор, качаются у левого глаза и у правой щеки от едва заметного движения эльфа. Пальцы еще крепче сжимаются на створках окна – не то сейчас раскрошат их, не то Найло, взяв створки за точку опоры, прыгнет прямо на Илидора.
Дракон не двинулся с места. Как всегда, когда Йеруш Найло говорил с ним, хотя всякий раз ему хотелось отшатнуться, казалось: еще мгновение – и эльф сиганет к нему безумным не-эльфским прыжком, ударит ногами в грудь, повалит наземь, вопьется в горло острыми мелкими зубами, а потом продолжит взахлеб делиться своими соображениями, нервически улыбаясь окровавленным ртом. Взгляд Найло всегда был жадным, не то голодным, не то сумасшедшим – глядя на него, тонкокостного, с дергаными движениями, легко меняющего настроение, можно было поверить и в то, и в другое. Когда он слишком засиживался в библиотеке или в лаборатории, где изучал поведение разных существ и веществ в воде, то под глазами эльфа залегали синие тени, придававшие ему бесповоротно помешанный вид.
Илидор опасался Йеруша Найло, потому что считал его способным на любую авантюру, на поступки любой степени неприглядности и на самые идиотски нелогичные спонтанные решения. Но в то же время Найло притягивал Илидора тем неизбежным притяжением, которое ощущают любые противоположности, находя друг в друге и собственное отрицание, и собственное же повторение. Эльф и золотой дракон походили друг на друга больше, чем Йеруш Найло походил на других эльфов, а Илидор – на других драконов. Он не кривил душой, когда говорил Конхарду, что Найло, его враг, больше кого бы то ни было в Донкернасе походил на его друга.
Как любой пленник, Илидор с опаской относился ко всем своим тюремщикам, включая Найло, а Найло совершенно не опасался Илидора, считая, будто его, как и других драконов, связывает Слово, и он не сможет навредить, даже если захочет. Но Илидор мог – к примеру, заморочить Йерушу голову. Именно так он и сделал в тот самый день, когда сбежал из Донкернаса. Такова уж магия золота и такова вторая магическая способность золотого дракона – вдохновлять других на поступки, которые прежде казались невозможными. Быть может – заставлять переоценивать собственные силы, утрачивать способность к взвешенному рассуждению. И пусть наваждение быстро проходит, но… иногда всё решают мгновения. Например, когда ты – рыба, услыхавшая рыбака, или дракон, бегущий из Донкернаса.
Камень, который едва не сломал Илидору крыло и едва не сорвал его побег, запустил из камнемета Найло, если Илидор хоть что-нибудь в этой жизни понимал.
– Рыба уплывает, – понизил голос Йеруш.
Он наклонился к дракону, просто вгрызся в его лицо своими огромными сине-зелеными глазами, лихорадочно горящими на скуластом лице, и Илидору снова стоило большого труда не сделать шаг назад.
– Рыба уплывает, потому что очень хорошо слышит рыбака. Звук в воде разносится быстрее, чем в воздухе.
За окном громыхнуло, белое пятно света потухло, тень протянулась за спиной Найло, погладила косой пробор в волосах, и эльф словно почувствовал это, голова его дернулась, пальцы впились в оконные рамы, сжали их, погрузились в них и стали таять клоками серой мглы – не то пепла, не то тучи, не то льда. Потом всё пропало: Йеруш, окно и день, а вокруг Илидора образовалась сплошная серая муть с редкими языками дыма, дракон попытался обернуться и проснулся.
– Значит, он проявил себя очень хорошо, – медленно повторил Югрунн Слышатель.
Он стоял у оконного проема в своем прекрасном саду, где зеленели, цвели и упоительно пахли всячески лелеемые растения с поверхности. Цветы: пушистые желтые пилании, белые в синюю крапушку радоны, а еще безымянный травяной ковер, в котором временами проклевывался одинокий клевер. И несколько пахучих кустарников: жасмин, тимикой, алидон. Король любил приходить в свой сад, чтобы навести порядок в мыслях или покой в чувствах, и этому удивительным образом помогал один лишь вид растений. Поистине, сад был лучшей задумкой нового архитектора, даже если поначалу и возникало столько сложностей с доставкой земли и саженцев. Зато теперь эльфские и человеческие послы точно знают, чем можно порадовать Югрунна Слышателя: саженцами редких, красивых и, что важно, живучих цветов, а также парой мешков жирной черной земли для их высадки.
О проекте
О подписке