Душа моя

 
«… И где-то рядом с тобой,
Среди цветов, живущих сегодняшним днем,
Среди облетающих листьев,
Среди растущей травы,
В тени деревьев бродит моя душа»
 

Сергей Кременский

Поездка была давно запланированная, но уже несколько раз откладывалась. Я не могла объяснить тетушке, что развожусь. Ну да, да, она бы все поняла, но меня напрягала необходимость еще раз кому-то что-то объяснять, тем более по телефону. Хотя тетушка и умничка, и всегда на моей стороне, но лучше уж потом, при встрече. Сядем с нею под нашей яблоней, заварим чаю с мятой и душицей, я вон и печенье теть Светино любимое везу с собой – и я ей все-все расскажу, правда-правда! Хотя, если честно, внутри все до кишок болит до сих пор…

В последнее время навалилось что-то все сразу. Месяц назад сын сообщил, что женится. Мы с отцом всегда его поддерживали, да и самостоятельный он уже с шестнадцати лет и работает, и учится, всего год остался до диплома. Девочка хорошая, ну а если что-то и не заладится – сам выбирал. Хотя мы с ней сразу общий язык нашли, вроде не стервь, слава Богу.

От помощи нашей они отказались, решили пока снимать однушку, ну да лиха беда начало. Конечно, помогаем по мелочи, но и Гошка, и Лера стараются сами и заработать, и подкопить. Разногласия только из-за свадьбы вышли – дети ни в какую не хотели праздник на наши деньги гулять, а своих-то не так много. Ну а мы, родители, конечно, хотели и родню познакомить, и сами повеселиться, ну а самое-то главное – это ж событие, всю жизнь, как она не сложится, помнить будешь. Переобижались друг на друга, поперессорились, Гошка удила закусил, да и Мишка, муж мой, тоже уперся лбом. Ну, а мы с Лерой втихаря поговорили, чтоб никому обидно не было, деньгами сложились и решили, что поженятся они в деревне.

Туда-то, к Светику, сейчас я направлялась – за оставшуюся неделю до свадьбы все подготовить, собраться с мыслями – и, что уж поделаешь – заползти в дальний угол, зализать все свои раны. На работе даже отпуск взяла…

Потому что пару недель назад пришла ко мне прямо домой женщина, да безо всяких обиняков заявила, что Мишу она моего любит, и он ее тоже, и ждут они ребенка, а я вроде как помеха выхожу их бесконечному счастью. Наверное, не сильно я и удивилась – все равно, прожив всю жизнь с человеком, и чуешь и видишь все, что с ним происходит. Если, конечно, он тебе нужен. А мне Миша мой всегда особенным был, никогда даже в мыслях его ни с кем не сравнивала… Даже на работе, слушая, как девчонки на обеде трындят бесконечно о своих толиках, пупсиках, калашниченковых и иже с ними – всегда молчала, боялась, что расскажу кому – и сглажу свое счастье…

Не помогло, видно… Чувствовала я, конечно, что все как-то изменилось, просто верить себе не хотела, все спасительное что-то придумывала… Он в последние пару месяцев такой заботливый стал, внимательный, и показалось, что вот оно – сын вырос, остались мы сами и сможем друг другу внимания больше уделять, съездим вдвоем куда-нибудь. Сама себе говорила – это он для меня с новым запахом туалетную воду купил. Для меня на вторую работу устроился – ведь давно мечтали на море слетать. Наверное, сильнее всего в людях ошибаются те, кто их любит.

И вот я ошиблась. До вечера не помню, как дожила – казалось, сгорю, как хворост, и пеплом у порога осыплюсь. Не осыпалась… Наверное, он знал, что ОНА ко мне приходила – зашел, как не к себе домой, не переодеваясь, сел в зале… Мне все еще хотелось надеяться, что он просто хочет меня позвать куда-то, и остался в выходном. Но он молчал. Я видела – злился, но не говорил ни слова… Он всегда, когда не знает, что делать – злится. Меня это всегда так смешило… А сейчас, наверное, остудило немного жар во мне. Это было так грустно – видеть своего любимого человека растерянным, не знающим, с чего начать. И я спросила, что будем делать дальше… Наверное, хотелось ему все-таки сделать вид, что он и не понимает, о чем идет речь, но все же посмотрел на меня, и понял, что без толку. Пожал плечами. Вдохнул. Ну, слава Богу. Значит, что-то решил.

– Кать, я, наверное, дел натворил…

Молчу. Знаю, что он ждет от меня какой-то реакции, слез, злости, понимания – чего-нибудь, а я хочу просто исчезнуть, совсем раствориться вместе со всею своей болью, и этим жаром невыносимым…

– Мне, наверное, надо теперь с нею жить… Ей рожать через пять месяцев…

Надо вдохнуть. Люди без кислорода не живут. Это хорошо. Потому что вдохнуть – ну никак.

– Ну, понимаешь, я тут подумал – может, я дом бабкин продам – и маленькую квартиру нам куплю, а то она в съемной сейчас живет…

Вдох!

– А то эту долго разменивать, да и тебя не хочу напрягать…

Выдох…

– Ну, ты чего молчишь-то?

Вдох.

Все. Уже могу.

– Я думаю, Миша. Ты все окончательно решил?

Начал снова злиться…

– Катюх, ну ты-то хоть меня не мучь! Что значит – окончательно? Как ты себе видишь это все? Леле рожать, а я что, должен отказываться от дочери? Ты же не захотела второго!

Это правда. Когда Гошке было три года, я снова забеременела. Миша работал вахтами, в недолгие пересменки «отдыхал душой» – всей компанией уезжали на охоту – рыбалку на несколько дней, привозили его частенько оттуда совершенно бесчувственным еле ковыляющие друзья. Он приходил в себя пару дней и уезжал на вахту… Я металась между деревней, где в большом доме жила моя болеющая уже тогда мама и теть Света, работой и детсадом. Когда узнала, что беременна, поняла, что просто не смогу быть везде и сразу… Такое навалилось горькое отчаяние… Наверное, надо было бросить все – и работу, и город, и Мишу – удрать в деревню и родить там, но тогда почему-то это казалось невозможным. И я пошла в больницу на операцию…

В той бесконечной гонке эти часы после наркоза в больничной палате были каким-то другим, чужим и холодным миром, деловитые медсестры, спокойные врачи, многочисленные соседки и разговоры – ни о чем и о самом страшном…

– Ой, девочки, в этот раз прям легко прошло! Прошлый раз дважды меня скоблили – думала кони двину!

…

– Чего-то бледная она лежит, эй, подруга, может, медсестру позвать?

…

– А я своему говорю – давай лучше бэху возьмем, раз уж выбор есть!

…

– Нагнали что-то сегодня народу – в палате уже дышать нечем! Эй, девки, заткнитесь все – кислород жрете немеренно!

…

– Гляньте, эй, подруга, ты куда собралась-то? Тебя же штормит еще! Оклемайся сперва – для того ж и койка дадена!

А наркоз, оказывается, обезболивает только тело. И там, внутри, поселяется то, что потом потихоньку будет шириться и болеть, противно царапать сердце и постепенно вырастет в колючее и пропитанное ядом: «Ты отказалась». И, как только открываешь глаза на этой самой кровати и понимаешь и что уже… все – внутрь вползает это самое опустошение, про которое в палате почему-то никто не говорит… И хочется унести его отсюда побыстрее, чтоб эта пустота не заполнилась техническими подробностями и фразами женщин с соседних коек…

А потом так и не наступает за всю жизнь момент, когда твое тело захочет снова сделать тебе этот ненужный некогда, а теперь желанный подарок.

– Хорошо, Миш. Ты делай, как считаешь нужным, только давай сначала дети поженятся, ладно? Я потом тебе все помогу – давай только не сейчас, пожалуйста…

– О’кей, Катюх, всегда знал, что ты надежный человек!

…

И он, уже совсем спокойно собрав какие-то вещи, покружив по дому, крикнул с порога:

– Кать, дверь запри!

Как обычно. Будто и не ушел только что из моей жизни к другой женщине. К другому ребенку.

* * *

Домик мне от бабушки достался, в районе, после войны отстроен был, бабушка с дедом, еще молодые, сами сруб поднимали. Соседи тогда помогли, чем могли, все так жили.

Дед мой был азартный, как что в голову втемяшится – тут же задумку в жизнь приводил. Потому и дом вышел не как у всех, а с высокими потолками, большой верандой, жилым светлым чердаком, который бабушка звала «светица», потому как жила там потом почти всю жизнь ее младшая подружка, Светик. Да и комнаты все заложил просторными, видно, надеялся, что детей будет много. Но военный голод и тяжелая стройка, пережитые моей бабушкой, нарушили все планы – родилась у них только моя мама. После ранней дедовой, а потом и бабушкиной смерти жила она там с тетушкой много лет, а три года назад и ее не стало.

Осталась в доме только Светик. Светик – давняя подруга моей бабушки, но я ее всегда за тетушку принимала. Ей уже, как говорит она сама, неприлично за семьдесят, но она по-прежнему бодра и просто потрясающе выглядит. Жизнь у нее сложилась не слишком счастливо, как и у многих, переживших войну и потерю родных. Правда, Светик родилась перед самой войной, и мало что помнит, кроме постоянного чувства голода. У нее до сих пор все карманы забиты всегда конфетками и сушками, и если дома нет готовой еды, Светик не начнет ни одно дело, пока ничего не приготовит.

На самом деле, она удивительный человек. Когда бабушка с дедом поженились, Светику не было еще и десяти, она практически жила во флигеле районной больницы, там же работала и моя бабушка медсестрой. В больницу Светика привезли в сорок четвертом малышкой, исхудавшим донельзя птенчиком. Дальняя малюсенькая деревенька, откуда она была родом, наполовину вымерла к тому времени от зимнего голода, и старый деятельный председатель правления принял решение – обошел все дома, и позвал жить до лета в клуб. Собрались все, одну, хоть и большую, избу протопить было легче, да и одноглазая тетка Марья, в начале войны окончившая курсы медсестер, могла хоть чем-то помочь тем, кто болел. Светика отправили в районную больницу на санях по последнему снегу с пневмонией, вместе с соседским мальчишкой. Она почти не приходила в себя, вся горела страшным лихорадочным огнем, съедавшим ее последние силы. Выхаживали тогда ее всем миром, а уже слегка ожившую – баловал каждый, как мог.

Однажды привезли из города вместе с лекарствами сахарную голову и кулек карамелек. Устроили праздничный вечер, а Светик подаренную ей конфетку попробовала и выплюнула – не очень-то ей по вкусу пришлась ни разу не виданная сладость. Зато сахарная голова, запертая в чуланчике на столе, действовала на нее гипнотически, и проведавшая о ее наличии Светик несколько раз засыпала перед дверью заветной комнатки, свернувшись калачиком на лавке под подоконником напротив. Прожила она в больнице тогда года два, ведь отправлять ее уже было не к кому. Голодная зима унесла с собой жизни бабушки и родной тетки, с которыми жила Светик, на маму, ушедшую на фронт еще в сорок втором пришла похоронка, а от отца вестей не было уже больше двух лет.

После войны встал вопрос об оформлении ребенка в детский дом, и, когда уже были готовы все документы, вернулся отец. Светик, ни разу в жизни его не видевшая, испугалась здорово. Ни в какую не хотела уезжать из ставшей родной больницы. Боялась незнакомца, который нетерпеливо теребил ее куцые хвостики, целовал колючими усами щеки и ладошки и обнимал так, что дышать было вовсе нечем. Пахло от него крепким табаком и пылью, и чем-то терпко-тяжелым, и Светик, освоившая все правила приема в больницу, заявила тогда растерявшемуся отцу: «Давай-ка, дорогушенька, быстренько в помывочную, да на общий осмотр!». Так и остались они тогда вдвоем.

В родную деревню уже не вернулись, остались в районе. Выделили им небольшой крепенький домик на окраине, давно опустевший и заколоченный. Уютом там и не пахло, маленькое семейство в нем оставалось только на ночь. Светик, получив в свое полное распоряжение большого и сильного мужчину под названием «папа», прониклась годам к семи, как же ей, куцехвостой, повезло в жизни. Папа любил дочу самозабвенно, устроившись в райцентре водителем, возил ее с собой целыми днями, баловал нехитрыми сюрпризами – то косыночку яркую подарит, то яблок за пазухой принесет, а однажды – вот чудо! – появилась у Светика самая настоящая азбука. С тех пор жизнь ребенка наполнилась чудесными людьми и историями, которые она беспрестанно рассказывала всем, кто в тот момент оказывался рядом. Находились добрые люди, которые обещали Светику:

– Вот погодь, найдет тебе отец мамку, кончится твоя вольная жизнь!

Светик, привыкшая к всеобщей любви, недоумевала, что может измениться, но боялась и начинала внимательно смотреть, чтоб у папки ни малейшего шанса найти ей мамку не осталось. Днем, дожидаясь отца, старалась что-то сделать по хозяйству, и он нарадоваться не мог, какая у него шустрая и хозяйственная девчушка подрастает. Понимал он, что не жизнь это для ребенка, что в дом нужна женщина, чтоб уют в него принести и о дочери заботиться, но медлил. Когда Светику исполнилось семь, она важным голосом ему сообщила:

– В школу я иду, пап, понимаю, что и так умная, но нужно все же учиться. Да и развиваться ребенку надо, я ж врачом буду. Но ты не волнуйся, я с подругой договорилась, она меня кушать готовить подучит, да и по хозяйству подсобит, так что работай и не переживай!

Взволнованный этим дочерним успокоением еще больше, отец выяснил, что подруга – медсестра из больницы, живущая по соседству, спокойная и молчаливая Полечка, ни в чем не отказывающая его шустрой дочери. Поговорив с нею на следующий день, он убедился, что Светик нашла единственно верное для них решение. Пообещав Поле небольшую оплату, вздохнул свободно.

Конечно, на него, вернувшегося с фронта и овдовевшего, с первого дня велась охота. И сам он, чего уж там, хотел спокойной и уютной мирной жизни, и что б рядом была теплая и заботливая жинка, и домой хотелось бы, как на крыльях, лететь, как-то до войны было. Сердце уже давно смирилось, что его Галинку слепая война прибрала холодными пальцами, и хотело любви и устроенности. И уже на примете была ладная почтальонша Татьяна, розовощекая, вся аккуратненькая, играли на щечках ямочки и заставляли там, в груди, теплеть и томиться…

Жизнь потихоньку налаживалась. Так прошел еще год. Светик училась, дома был образцовый порядок, а по оказии, да и выходными, Танечке не приходилось больше скучать в одиночестве. А потом, конечно же, случилось то, что должно было – Танечка, розовея от счастья, сообщила своему избраннику, что отяжелела. Тянуть дольше было некуда, так и переехала она в дом, где и без нее все было хорошо. Светик, настороженно выслушав смущенного и счастливого папу, молча, заперлась в маленькой комнатке. Отец, ожидавший всеобщей радости, походил по дому кругами, вытащил заначенную бутыль с самогоном тетки Феклы, да и надрался в одиночку до полного беспамятства, чего раньше никогда не делал. Танечка, утомленная сборами и переживаниями, ополовинила кастрюльку с борщом, сваренным Светиком, и уснула в сенях на лавке, потеплее укутавшись в теперь уже мужнин тулуп. Так не романтически и по-будничному и изменилась жизнь Светика.

Подувшись на взрослых еще несколько дней, пожаловавшись Полинке и не дождавшись от нее ни слова сочувствия, Светик поняла – наверное, папе маловато для счастья только ее присутствия. Это было обидно и несправедливо, но Полинка посоветовала с Танечкой поладить, и Светик прислушалась. Конечно, мачеха не любила ее, как свою дочь, но Светику сравнить было не с чем, маму она не помнила.

Жить стало немного легче. Отец теперь чаще бывал дома, много улыбался и называл их «мои девчусики». Танечка все успевала по дому, не смотря на уже сильно выпирающий живот, и старалась помочь Светику и с уроками, и в малюсеньком, засаженном девочкой по весне огородике. Светик, видя, что отец любит ее, как и раньше, успокоилась и даже начала привыкать к Танечке и ее будущему ребеночку.

Тем более, девочка проводила в школе все больше времени, твердо вознамерившись «учиться на отлично и стать врачом». Сразу после уроков неслась в ставшую ей родной больницу, пропадала там допоздна, помогая во всем Полинке, и делая уроки мимоходом на столе в маленьком чуланчике. Том самом, где когда-то хранилась вожделенная сахарная голова.

Таня, потихоньку выяснившая у соседки, где пропадает ее падчерица, сильно не волновалась, а отец, приходящий затемно, и вовсе не знал, чем живет его дочура. Когда Танюше наступил срок рожать, именно Светик не растерялась, собрала и ее в больницу, и привела в чувство испуганного отца, выплеснув на него ковш воды. Восьмилетняя девочка во всем помогала дежурной акушерке, оставшись с Танюшей. Конечно, это было строжайше запрещено, но Танюша не отпускала руку девочки все долгие часы родов, и Светик так и осталась в мрачной комнатке, отряженной под предродовую палату. Просидела на неудобном колченогом стуле, поглаживая напрягающийся Танин живот, сообщая, когда должна наступить следующая схватка и вселяя в роженицу уверенность, что все идет по плану. Родившийся мальчик – красный, сморщенный, издававший беспрестанные писки показался ей самым восхитительным существом в мире, и она всю жизнь потом оставалась преданно любящей его сестрой.

С каждым годом Светик, подрастая, укреплялась в своем стремлении стать врачом. К десяти годам она практически жила в больнице, засыпая урывками в ординаторской на короткие часы, вскакивая при любых, даже самых тихих и осторожных шагах Полинки или врача. Конечно, оставалась она на все дежурства старшей подруги, но иногда, разузнав, что привезли роженицу или кого-то из экстренных, упрашивала дежурного врача разрешить ей остаться и помочь хоть чем-то. И обычно ей не отказывали – исполнительная, спокойная и многое умеющая девочка была уже незаменимой помощницей.

Однажды на дежурстве Полинка, как обычно сев ужинать в комнатушке со всеми медсестрами, промолчала до чая и… пригласила всех на предстоящую свадьбу. Никто из присутствующих, кроме Светика, и не знал, что у Полинки есть жених. Новость все бурно обсуждали, гадая, кто же избранник этой тихони и почему никто не знал ничего. Светик молчала, как партизан. Потому что в Семена, сосватавшего ее подругу, была влюблена добрая часть разношерстного женского коллектива. Из-за него сварились девчонки-медсестры, на него заглядывались и молодая фельдшер, и девчонки с пищеблока, и даже врач-невропатолог, которая приехала несколько лет назад в районную больницу по распределению и была уже, по мнению всех девчат, безнадежным перестарком.

Семен был высоким жгучим брюнетом, веселым, душой любой компании. Работал до армии водителем на скорой помощи и был частым гостем в районке, привозя через день в смене кого-нибудь из ближних и дальних деревенек. Три года назад его забрали в армию, и не куда-нибудь, а на Дальний Восток, и служил Семен матросом на эсминце во Владивостоке. И когда он на днях приехал в отпуск, в бескозырке, брюках клеш и форменной блузе – девичьи сердца замирали от восхищения и смутных надежд и трепетали даже при мимолетных встречах. И никто не догадывался, что его сердце уже давно принадлежит Полине, которая ни в какую до сих пор не принимала его ухаживания. В первый же день своего отпуска, поздоровавшись с родителями, ринулся к ней – хотя бы увидеть. И она ему обрадовалась. Ему повезло, застал ее дома, не на работе, и она усадила его пить чай. Наверное, что-то произошло, она была необычно – даже на фоне всегдашней ее молчаливости и застенчивости – тиха. Ему ужасно хотелось ее приободрить, увидеть нежную улыбку – и все смешные истории о долгой дороге, про своих однополчан, про свою учебку перед первым морским походом он рассказывал без перерыва. Постепенно Полинка начала улыбаться, что-то переспрашивала, и даже рассмеялась, он пил и пил чай с сушками, и боялся умолкнуть хоть на минуту. А потом, ощущая молот в груди, с разгона спросил: «А давай я на тебе женюсь?». Увидел, как изменилось ее лицо, и, не дав ей ни словечка сказать, выпалил: «Ни говори ничего! Мне еще два года служить. Думай, сколько хочешь». И она не сказала.

А на следующий день он ждал ее с утра на завалинке у ворот дома. Боялся, что прогонит, шел, молча, рядом почти до больничной ограды, а она вместо прощания улыбнулась и сказала: «Я согласна». И убежала.