6

Несмотря на все наставления родителей, я продолжал рисовать. Я делал то, что мне нравилось, но теперь я даже не пытался поделиться этим с мамой. Я наблюдал за людьми, их лицами, их глазами. А еще я смотрел на их руки: большие руки, маленькие, длинные пальцы, короткие, руки стариков и детей. И я мчался домой, чтобы на обрывке блокнотного листа нарисовать их. Я старался тщательно прятать свое увлечение. Если кто-то из родителей внезапно заходил в комнату, я делал вид, что усердно изучаю анатомию. Электронные программы с анатомией мне здорово помогали в моих занятиях живописью. Они давали мне представление о правильном строении человеческого тела, о пластике и движениях. Но вот была одна загвоздка. Мне не нравилось следовать правилам. Я знал, что все люди просто не могут соответствовать тому представлению о человеке, которое дано в этих программах. Глаза не всегда симметричны, скулы не всегда выделяются, расстояние между губами и носом не всегда равно половине расстояния между губами и подбородком. Я ненавидел следовать симметрии. Жаль, но я не мог изучать работы других художников. Мой компьютер был настроен исключительно на изучение медицины и биологии. Если бы я попытался хотя бы с одного компьютера войти в базу изучения живописи, это тут же засекли бы. И естественно, родители поняли бы, чьих это рук дело. Так что мне никак нельзя было убедиться в том, что не обязательно следовать правилам.

И я сам нашел себя. Из инструментов в моем распоряжении был только цветной мел. Ну, и, конечно, тюбик краски, который подарил мне дед. Но я никогда не использовал ее. Это была масляная краска, я не мог размазывать ее по бумаге, да и одним цветом обойтись было бы сложно.

Отношение отца не сильно изменилось ко мне. В конце концов, он постоянно пропадал в Программном центре. И к тому же он был занят успехом своего Дубликата. Но мать не скрывала своей обиды на меня. Будто я уже не оправдал ее ожидания. Она продолжала быть моей матерью, но всё реже могла смотреть мне в глаза. Впрочем, я ей – тоже. Иногда мне казалось, что она знает о моем тайном увлечении и просто позволяет мне лгать. Но, думаю, это было не так.

Учитель постоянно утверждал, что я делаю успехи в изучении медицины, хотя ничего особенного я не делал. Я просто читал то, что мне читать не нравилось, и заучивал то, что учить я ненавидел.

Иногда мне казалось, что меня засасывает в вакуум. Я не мог понять, зачем снова и снова вожу по бумаге мелом и стряхиваю пыль на пол. Потом, когда ее набиралось слишком много, я просто аккуратно собирал ее и вытряхивал в окно. Она разлеталась, будто миллион атомов проходят сквозь космическое пространство и растворяются во энергии Вселенной. Так я себе представлял. Сперва я сохранял свои рисунки, но когда их становилось много, мне приходилось уничтожать их. Мне было жалко. Иногда казалось, что все эти изображенные мною люди и бабочки, и растения кричат, когда я рву, и комкаю их, бросаю в водосток, смываю в унитаз. И потом их голоса преследовали меня, когда я пытался уснуть. Или это был голос моей совести? Голос, твердивший мне, что я должен бросить это и стать врачом.

Я был уже старше. Я ждал, когда же наконец наступит тот момент, о котором они говорили: «Ты вырастешь и всё поймешь». Наверное, было еще рано. Но этот сладкий наркотик меня не отпускал.

Знаете, всё в жизни всего лишь сладкий наркотик. Любовь детей к родителям, любовь родителей к детям. Любовь мужчины и женщины. Всё игла, от которой мы получаем и кайф, и боль. Мы страдаем, но слезть с иглы не можем. Мать теряет своего ребенка. Она страдает, потому что любит его. Это делает человека человеком. Но это неправда. Это вселенская ложь. Это была игла, с которой пришлось слезть. И это приносит невыносимые страдания. Это физическая и душевная ломка. Слышали когда-нибудь, что душевные страдания могут отдаваться физической болью? Вот оно. Накачайте собаку наркотиком, а потом отнимите его. Она будет страдать так же. Нет никакой разницы. Отнимите у верной собаки хозяина, и она будет страдать. Нет никакой разницы. Чем больше самосознания в живом существе, тем больше влияние наркотика. Отнимите самосознание – и не будет больше любви. И не будет страдания.

Но не любовь делает человека человеком. А ненависть. В мире нет больше такого существа, чтоб захотело уничтожить целую нацию или континент. Нет такого существа, чтоб в желании отомстить прошло бы пешком тысячи километров.

Ненависть сделала меня человеком. Теперь я знаю это точно.

Я не показывал свои рисунки даже Ло. Она ведь могла сболтнуть лишнего, но однажды она влетела в мою комнату и рухнула на кровать.

– Мне нравятся твои картинки! – прокричала она так, что в соседнем доме могли услышать.

– Ты совсем спятила? – спросил я, аккуратно запирая дверь.

– Да не ссы, никого нет дома.

Она схватила мой рисунок и начала его рассматривать, сделав серьезную мину.

– Откуда ты нахваталась этого, девчонка? – спросил я. – И не вздумай рассказать кому-то из родителей, ясно?

Она показала мне язык, скорчив презабавную рожицу и захихикала.

– Тебе вообще нельзя быть в моей комнате, ты же знаешь правила.

– И когда это ты у нас следовал правилам? Мне нельзя заходить сюда, когда ты тут сидишь.

– Так ты заходила сюда без разрешения? – я попытался быть строгим с ней, но у меня ничего не вышло.

Я бы солгал, если бы сказал, что был в бешенстве. Ло всё это время знала, что я рисую. А я был… счастлив, что она знала об этом. И едва сдерживался, чтобы не засмеяться. Самый близкий человек знал и не осуждал меня. Самый близкий… Был еще, конечно, дед, но нам едва ли разрешали даже вспоминать о нем. Я даже не имел понятия, жив ли он. На тот момент, кажется, я не видел его уже лет семь. Мне было четырнадцать, но тюбик с краской все еще кочевал по моей комнате, меняя место обитания в зависимости от того, где проходила уборка. Если у меня появлялись подозрения, что планы могут измениться, я просто прятал тюбик в кармане своих брюк. Хотя рисовал при этом я не меньше.

– Не бойся, я же всё это время хранила твою тайну, – сказала Ло. – Да к тому же, если они узнают, мне тоже влетит.

– Это почему? – не сообразил я.

Ло снова скорчила гримасу и поглядела на потолок своими бледными голубыми глазами.

– Ну… Мне, может, вообще запретят с тобой видеться. И что тогда я буду делать?

– Как это – запретят видеться? Мы живем в одном доме, – я даже не хотел думать о такой возможности. – И вообще хватит нести всякую чушь.

Я забрал у нее рисунок и положил на место, внимательно рассмотрев, не осыпался ли с него мел.

– И это не картинки. А рисунки.

– В чем разница? – она снова плюхнулась на кровать.

Я не знал, что ответить. Просто слово «рисунок» мне нравилось больше. Я пожал плечами, давая ей понять, что не хочу отвечать.

– Так тебе нравится? – спросил я, покосившись на Ло.

– Ага, – ответила она, и улыбка сошла с ее лица. Она уставилась на свои руки и начала ковырять ногти.

– Что-то не заметно, – промямлил я в надежде, что она откроется мне.

– Ну… Мне нравятся кар… рисунки. Но мы больше с тобой не проводим время вместе. Мне кажется, я тебе больше не нужна.

Эти слова для меня были, как удар под дых. Моя сестренка. Моя маленькая сестренка. Всегда такая жизнерадостная и веселая, с игривыми ямочками на щеках, любимица родителей, а особенно отца. Ведь в ней он видел свое продолжение. И теперь от этой Ло не осталось и следа. Ее губы были похожи на две маленькие вишенки из банки. Такие, которые кладут на верхушку мороженого. А сейчас они приняли вид двух плоских червячков, опущенных вниз. Она подняла свои длинные ресницы и поглядела на меня.

– Тебя больше нет у меня? – спросила она, и от этого сердце сжалось еще сильнее.

– Я всегда здесь, рядом, – ответил я неуверенно.

Она опустила глаза и надулась еще больше.

– Это не так.

Я не знал, как убедить ее в обратном. Да и имело ли это смысл, если она говорила правду. Мы отдалились друг от друга, но я никогда не переживал это так остро. Видимо, я и правда мое увлечение вытеснило весь окружающий мир из моей жизни. И мне это нравилось. С одной стороны, я делал то, что должен был, с другой рисковал, нарушая правила. Этот постоянный маятник не давал мне расслабиться.

Мне было стыдно смотреть в глаза Ло, и я украдкой взглянул ей в лицо. Она не смотрела на меня, и мне стало легче. Я похлопал себя по колену.

– Какой смысл рисовать, если ты выбрасываешь всё? – резко начала она. Я уж было хотел открыть рот, чтобы ответить ей. Не знаю, что именно. Какой-нибудь бред про сиюминутное удовольствие и что-нибудь в том же духе. Но она снова заговорила: – Неужели все это не сможет делать твой Лик?

Я словно обезумел от этих слов. Я мог снести это от кого угодно, но только не от Ло. Неужели она сказала это? Или мне послышалось? Я почувствовал, что внутри нарастает злость и досада.

Ло стукнула кулаком по постели и собралась уходить, последний вопрос, как водится, был риторическим. Она поджала губы. Я схватил ее за руку:

– Ну уж нет! – вскрикнул я, чем здорово напугал свою сестру. – Ты задала мне вопрос, и я хочу на него ответить.

– Не надо отвечать! – прокричала она.

– Лик? Какой еще Лик? Я не хочу никакой Лик! Я хочу сам делать то, что могу!

– Зачем? – теперь она говорила спокойно и вкрадчиво и напоминала мне мать. Ей было всего двенадцать, но она уже походила на взрослую женщину, рассуждавшую так, как это принято. – Какой толк? Ты же не сможешь зарабатывать этим, не сможешь… продвигать себя!

– Но я этого не хочу, – я понизил голос вслед за ней. На какое-то время мы, кажется, совершенно забыли о том, что в любую минуту домой может вернуться мать. – То есть я бы хотел, конечно, зарабатывать, но… Мне не позволят. В конце концов, я могу быть врачом. И рисовать для себя.

– Над тобой будут смеяться!

– Мне плевать! – сказал я и поставил точку в нашем споре.

– И моя жизнь – не твое дело. Занимайся своей!

– Хорошо.

Она покивала головой, но не в согласии, а в каком-то ехидном довольстве собою. Меня внезапно пробрала мелкая дрожь. Я не должен был отпускать ее вот так, в обиде. Она же может все рассказать родителям. Наверное, это был первый раз, когда я поглядел на Ло не просто как на любимую сестру. Я впервые поглядел на нее как на человека, у которого были свои мысли, интересы и взгляды. Я не мог изменить ее взгляды. Никак. Но она оставалась моей сестрой.

– Ты ведь тоже изменилась, – я попытался отвлечь внимание от себя.

Она окинула меня оценивающим взглядом и хмыкнула:

– И как же?

– Стала такой, как они…

Для Ло эти слова были словно пощечина. Ее глаза округлились, губы снова приняли «вишневый» вид, лоб разгладился.

– Они говорят так же и ведут себя так же. Дубликат, Дубликат, Дубликат!

Ло молчала. Она думала над моими словами. Она никогда не хотела быть похожей на «них». Она всегда хотела быть, как я. Но хотеть – это слишком мало для мира, где дрессировка воспринимается как воспитание.

Ло отвела взгляд в сторону и заметила еще один мой рисунок. Она взяла его и пристально посмотрела. В какой-то момент мне показалось, что она готова разорвать его, как когда-то это сделала мама. Но Ло не отрывала взгляда от листа с меловым рисунком. Мелки я покупал на карманные файны, которые переводили на мой штрих-код родители, и если бы кто-то обнаружил ложь на лжи… Но это позже.

– Я бы забрала это себе. Я бы повесила у себя над кроватью, – произнесла Ло. Она казалась теперь такой, какой я ее знал всегда: нежная, чувствительная, эмоциональная и открытая.

На рисунке была изображена карикатурная панда с большой головой и маленькими лапками. Над головой у нее плыли облака, а на голове сидели две птички: одна побольше и вторая поменьше.

– Вот эта, – Ло указала на птичку побольше, – похожа на тебя. А эта на меня.

Ло заулыбалась, и у нее из глаз потекли слезы. Я опустил голову. Ничего не мог поделать с собой. Мне было стыдно за эти слезы. Я взял у нее рисунок.

– Нельзя, ты же знаешь. Поэтому мне и плохо.

– А если бы это делал твой Дубликат, можно было бы…

Я закатил глаза, но уговорил себя держаться в руках. Да и в конечном счете в словах Ло была доля правды. Я взял ее за руки. Развернул ладошки вверх. Поглядел на правую руку, где красовалась татуировка-код. У меня был такой же. Раньше мы любили прикладывать свои ладошки и представлять, что обмениваемся некой невидимой непостижимой энергией. Сейчас я сделал так же. Ло посмотрела своими голубыми глазами в мои карие. Мне не хотелось, чтобы сейчас кто-то нарушал этот момент. Даже мысленно… Но Ло нарушила тишину:

– Тебя лишат работы, если у тебя не будет Лика… – она просто прошептала это. Думаю, скажи она это вслух, то тут же расплакалась бы навзрыд. И хорошо знала это. Шепот звучал зловеще. Как затмение в солнечный день. Как внезапное дуновение ветерка перед штормом.

– Я не думаю, – сказал я, повысив тон.

Я не хотел верить в то, что она сказала. Мне всё еще хотелось верить, что я смогу быть тем, кем только захочу. Ведь дед мог рисовать, и ему никто не препятствовал.

– Так сказали родители.

Она шептала, но теперь уже не могла сдержать слезы. Ло придвинулась ко мне плотнее, но руку из моей руки не вырывала.

Ну, конечно. Это родители сказали ей. Кто же еще? Ведь круг нашего общения был невелик. Соседские дети заняты обучением так же усердно, как и мы.

И ты, моя маленькая Ло, стала маленькой звездочкой, сиявшей на небосводе этого массового лицедейства. Любая ложь – это всегда ложь самому себе.

Мы услышали, как хлопнула дверь. Ло тут же встрепенулась, как мышка, которая секунду назад была загипнотизирована змеей. Она выбежала из моей комнаты, а я судорожно начал собирать рисунки и прятать их в тайник за тумбочкой, притаившейся под моим рабочим столом. Нужно было замести все следы во всех смыслах. Но сейчас меня тревожила одна главная мысль: выдаст ли меня Ло?

Я не мог поверить в такой исход. Думать плохо о моем лучшем друге было выше моих сил.