3

Я помню свою сестренку. Светловолосую и кудрявую. Она была младше меня на два года. И она была едва ли ни единственным моим другом. Видите ли, дети в этом мире не слишком тесно контактируют. Отсутствие близких отношений помогает им не иметь лишних желаний. Но у меня был друг. И разделить нас не могли. Хоть на наших родителей смотрели искоса: иметь два ребенка с такой маленькой разницей в возрасте не в почете. Такие дети слишком сильно привыкают друг к другу, начинают осознавать себя как личности, перестают скрывать свою индивидуальность.

Ло стремительно вырвалась из утробы матери, словно бы говоря: «Эй! Хватит меня здесь держать! Я хочу на свет!» И хоть это доставило маме много неприятных ощущений, момент был торжественным и долгожданным. Она была чистенькая и белая, словно фарфоровая кукла. Так рассказывала мать. И почти никогда не кричала. Взгляд ее был наполнен какой-то необъяснимой мудростью. Обо мне так не говорили.

И всё же мне повезло: у меня была сестра. Ее звали Лариса, но я просто сокращал ее имя до Ло. Она была моей Ло. Я защищал ее, охранял. Она была моим маленьким ангелом.

Помню, как стремительно наступал июнь. Мы просыпались очень рано и, пробираясь тихонько мимо родительской спальни, открывали дверь навстречу новому солнцу. Настоящему солнцу. Бывало, на рассвете вдалеке за дорогой можно было увидеть растворявшуюся в свете нового дня дымку. Мы, оглянувшись по сторонам, перебегали через дорогу и пробирались сквозь заросли росшего здесь же небольшого подлеска. А за ним был крохотный луг. Родители запрещали нам бродить здесь в одиночестве, но пока что все страхи ожидали нас еще в будущем. Здесь, в маленьком детском мирке, мы чувствовали себя в безопасности.

Нам нравилось наблюдать, как мир меняется день за днем, как движутся тени, как изменяются насекомые и растения. Обычно я был очень аккуратен, следил за собой и своими вещами. А вот Ло была маленьким сорванцом. Она могла шмякнуться в грязь и не ощущать никаких угрызений совести. Просто она не видела ничего плохого. Не видела зла. Она могла до крови разодрать коленки, но никогда не плакала, будто понимала, что никто не виноват в этом. А потом, конечно же, если мы не успевали вовремя вернуться, нам здорово влетало. Мы тогда еще не понимали истинного устройства человеческой жизни. Наверное, я его так и не постиг до сих пор. В отличие, причем, от Ло. Она всегда впитывала этот мир, как губка.

Мы не ходили в школу. Школа приходила к нам. Этот мир устроен справедливо для всех. Никто не обделен вниманием. Когда мне было три года к нам в дом пришел человек в очах с толстыми стеклами. Это всё, что я о нем помню. Я спрятался за шкафом в гостиной, когда мама неловко рассмеялась. Она стыдилась меня. Всегда стыдилась. И человек в очках с толстыми стеклами сказал, что я буду врачом. Человек работал в Комитете распределения должностей. Он записал что-то в своей блокноте и откланялся. С этого момента школа приходила ко мне. Учителя сменялись, мелькали, только и успевай запоминать их имена. Хорошо, что мне не досталась профессия учителя. Но профессия не так уж и важна в моем мире, не так ли?

Мне кажется, впервые по-настоящему я осознал разницу между Дубликатом и живым человеческим существом, когда понял, что действительно мне нравилось делать. Наверное, именно в такой момент каждый человек осознает свое «я».

Помню мы с Ло отправились в очередное наше «путешествие». Мы стали свидетелями того, как всего за несколько дней наше поле преобразилось: оно утопало в маленьких синих цветах. Таким же был цвет глаз у Ло и нашей мамы. Сестра тут же принялась срывать цветы, составляя из них неумелый, но от этого не менее красивый букет.

– Осторожно, Ло! Не поранься! – забеспокоился я и начал ходить за сестрой по пятам, не позволяя ей быть излишне самостоятельной.

– Отстань! – отрезала она игриво.

Я наклонился над цветком и стал рассматривать его со всех сторон. Я вдруг ощутил, что испытываю жажду. Но не физическую. Скорее, эмоциональную. И чем больше я смотрел на растение, тем больше заглушал это чувство. Я и раньше видел цветы на картинках, но в жизни они были совсем другими. В отличие от Ло, мне было страшно касаться цветов: казалось, я могу нарушить какой-то баланс мироустройства. Впрочем, это сейчас я так размышляю. Не думаю, что в тот момент я действительно думал о чем-то подобном.

Когда Ло принесла букет домой и с довольной улыбкой протянула его маме, та недовольно покосилась, но ничего не сказала и взяла букет. Ло захихикала и убежала. Кажется, она забыла о цветах в ту же секунду. Но не я. В тот же вечер я обнаружил их в мусорном ящике. Еще не подозревая ничего плохого, я осторожно вытянул один цветок и мигом спрятался в своей комнате. Мое сердце бешено колотилось, как будто я совершил что-то недостойное, посягнул на что-то святое. Теперь я понимаю, что в тот момент ощутил, что предаю кого-то: чувство такое же фальшивое, как и любая подделка.

Цветок увядал, а я не мог не упиваться его красотой. И тогда я впервые нарисовал. Это запрещалось. Всё, что не было связано с творчеством и наложенной на тебя должностью, было под запретом. Если бы я распотрошил лягушку, это было неплохо для меня. Совсем не плохо. Но всё остальное оставалось для Дубликата. Ты будешь дворником, а твой Дубликат будет всемирно известным художником. А ты всего лишь тень. Мир обернулся чудесным местом, где людям больше не нужно было бороться за место под солнцем. Это место занимает твоя копия. Тот, кем бы ты мог быть. Но никогда не будешь.

Но так ли чудесно я чувствовал себя в тот момент, когда впервые осознал, что сделал что-то ужасное? Мама шила одежду. Она была швеей на дому, шила обычную одежду для людей. Ее Дубликат был популярным тренером для семей с проблемами. Рассказывал, как правильно жить. Знаю, все это сложно понять, если вы не живете в таком мире. Но люди-то всегда одинаковые: им нужно что-то одевать и есть. Мир меняется не за одну секунду, знаете ли. Все это происходит медленно, и ты не успеваешь это уловить. Примерно, как и момент, когда цветок распускается. Когда смотришь на это непрерывно, то ничего не замечаешь. Никаких изменений. Когда же закрываешь глаза на миг… Бац! Он уже открылся. Почти магия. Невероятно. И если бы вот так в жизни можно было бы закрыть глаза примерно на лет двести, а затем открыть их, произошло бы то же самое. Но это невозможно. Приходится следить, но ничего не замечать.

И я подошел к маме.

– Я работаю, Ной, – произнесла она тихо и вкрадчиво, не желая выказывать недовольства. Но я не ушел. И даже не тронулся с места. Не знаю, что мною овладело. Это было похоже на одержимость. Как одержимость матери своим новорожденным ребенком.

Мама поняла, что я все еще стоял за ее спиной. Она прекратила шить. Аппарат перестал издавать ритмичный шум, похожий на звук взлетающего самолета. Она вздохнула и спросила:

– Что ты хочешь?

– Посмотри, – я произнес это ровно, пытаясь заглушить свои эмоции, слегка отстраненно и глухо.

Она повернулась на своем вращающемся кресле. Мама всегда была лихорадочно эмоциональной, чувства ее были не сдержаны и ритмичны. Смех иногда превращался в ярость. Бросив беглый взгляд на меня, она застыла, как вкопанная, когда увидела клочок бумаги с неловким и неумелым изображением цветка. Некоторое время – оно показалось мне бесконечностью – мать просто сидела неподвижно. Я думал, что она изучает мое творение. Я решил первым прервать это долгое молчание.

– Это для тебя.

Я подошел еще ближе и протянул рисунок. В какой-то момент моя рука дрогнула, но рука матери молниеносно перехватила ее, сильно сдавив запястье. Ее оцепенение быстро сменилось, казалось, она просто надела другую маску, вот так всё быстро произошло.

– Что это? – она повысила голос, но не кричала.

В испуге я выронил бумажку, и та медленно парила в воздухе, пока не приземлилась на мягкий ковер в рабочем кабинете.

Мама не переставала держать меня за запястье.

– Что это, Ной? Ответь!

– Я нарисовал для тебя, – сумел произнести я, пытаясь сдержать свой ужас.

– Ты что? – переспросила она.

Я и правда подумал, что она не расслышала. Теперь-то, когда вспоминаю, я прекрасно понимаю, что это было просто изумление.

– Я нарисовал…

Она резко отпустила мою руку, и я неосознанно коснулся своего запястья. Мать нагнулась и подняла рисунок. Еще раз пристально посмотрев на него, она порвала «цветок» на мелкие кусочки. Так, что уже и различить ничего нельзя было. Я пребывал в неописуемом ужасе. В тот момент я подумал, что, наверное, это был бесконечно отвратительный рисунок. И мама сделала всё верно.

– Не смей никогда больше делать этого! – вскрикнула она.

Я опустил голову и поглядел на свои ноги. В горле застрял какой-то комок. Не мог сделать глоток, слезы запульсировали болью у меня где-то в районе лба. Мама сказала что-то еще, а затем, должно быть, поняла, что я вот-вот расплачусь. Она медленно присела на корточки так, что моя голова оказалась чуть выше, чем ее. Не хотелось смотреть ей в глаза, не хотелось поднимать подбородок.

– Никогда не делай этого, Ной, – теперь ее голос звучал привычно тихо и меланхолично. – У тебя для этого будет Дубликат, ты понимаешь?

Я не понимал. Но робко закивал. Капля уже свисала с моего носа, и я только и мог думать: не падай!

– Или у тебя может быть сколько угодно Дубликатов! Если ты этого будешь очень сильно хотеть.

Я не хотел.

– Делать такое самому стыдно, – теперь ее голос звучал сладко, и мне стало хорошо. – Когда ты подрастешь, то поймешь, о чем я говорю. У всех людей есть работа. И наша главная задача своей работой поддерживать свои Дубликаты, понимаешь?

Я снова покачал головой, хотя ничего не понимал. Капля упала на пол, и я поднял голову, посмотрел на мать. У нее были мокрые глаза, но она не плакала. Она никогда не плакала.

– Когда ты родился и подрос, ты получил свое назначение, как и я, и папа. Я швея, а папа программист. Вот ему повезло, – она заулыбалась в надежде, что и я улыбнусь. Но я не понимал, чему здесь радоваться. – А ты будешь доктором. Тебе придется… Разве твой учитель не рассказывал тебе? Все, чего тебе захочется, сможет реализовать твой Дубликат. Это почти, как ты сам… У всех они есть. И у меня, и у папы.

Вот вам загадка: что есть у каждого папы и у каждой мамы?…

Она помолчала и проследила за моей реакцией. Я слушал ее внимательно. Я слышал всё это уже и раньше, но понять это было сложно.

– Если ты захочешь, ты будешь известным художником! Ну, не совсем ты. Но это неважно! И в твоей власти совершить что-то великое.

– Я не хочу быть доктором, – пробормотал я еле слышно.

– Что?

– Я не хочу быть доктором! – прокричал я маме в лицо, развернулся и в ужасе вылетел из кабинета.

Потом наступил гнев. Он уступил место жалости. Сначала к маме, а потом к себе. Меня с рождения действительно готовили именно к этому. Я не изучал живопись, музыку и даже литературу. Только специальную литературу. Отец гордился тем, что Ло при рождении досталась честь стать программистом и создавать для других Дубликаты. Она была его преемницей, поэтому он проводил с Ло времени намного больше, чем со мной. Он по крупицам передавал ей свои знания. Дубликат отца был писателем. И отец очень гордился им. Так, как мог бы гордиться мной.

Я заперся у себя в комнате и просидел там, поджав под себя коленки, долгое время. В комнату беззаботно вошла Ло. Она села рядом со мной, сперва делая вид, что ничего странного не замечает. Потом она подняла руку и дотронулась до моих волос. От этого прикосновения я дернулся, но не сменил положения. Она легонько погладила меня по голове, как старого пса, который изрядно надоел, но все же оставался привычно любимым. От этого жеста мое сердце немного оттаяло. Я одернул ее руку и, изобразив вымученную улыбку, произнес:

– Ну, хватит!

Вообще-то я был не против, чтобы она продолжила, но гордость мужчины не позволяла мне признаться в этом.

– Папа говорит, что наши Дубликаты будут самыми лучшими, – беззаботно произнесла Ло, будто это что-то могло изменить.

– Ты что, подслушивала? – удивился я, растирая глаза до красноты.

– Нет, – совершенно логично ответила маленькая женщина. Я ухмыльнулся и бросил быстрый взгляд на нее. Сестра выглядела на удивление озабоченной. Думаю, ей просто не хотелось, чтобы я грустил. Дети очень тонко чувствуют такие вещи. Почти как животные. С возрастом мы теряем эту удивительную способность. Мы отстраняемся от чувств других людей. А тот, кто эту способность сохраняет, обречен страдать.

– Это не твое дело!

Я знал, что ей не понравится такое заявление. Она надула губки, и ее еле заметные брови сошлись, образовав бороздку. Она сложила руки на груди и начала болтать ногами. Я не помню точно, сколько нам тогда было лет. Наверное, ей было пять, а мне семь. Но я всегда знал: несмотря на разницу в возрасте, сестра всегда было сообразительнее меня. И в тот момент мне показалось, что она понимает больше моего.

– Ты еще маленькая, – это всё, что я мог произнести.

– Я не маленькая! – возразила она. – Я хотя бы не плачу.

Это был удар ниже пояса. Уж не знаю, что было больнее: видеть клочки своего произведения на полу или слышать такой упрек от самого близкого человека.

– Ну, ты и дура!

Я слегка толкнул ее локтем в плечо, а она ответила тем же, явно не намереваясь рассчитывать свою силу. Поборовшись подушками несколько минут, мы устали и громко рассмеялись. Но для меня этот смех был чем-то вроде сладкой вишенки на рыбном пироге. Обида никуда не делась. Хотя и она растворилась со временем. Такое быстро забывается. Но боль остается навсегда.

Через несколько дней, когда мы завтракали за столом перед учебой, я спросил у мамы, почему мой Дубликат не может быть врачом за меня. А я мог бы стать художником. Я снова увидел оцепенение, охватившее мать. Отец же не перестал жевать, пристально наблюдая за происходившим.

Я заметил, как мама постаралась взять себя в руки и не срываться.

– Эта работа невозможна для Лика. Программа не может с этим справиться. Ты это поймешь, когда вырастешь. А человек не может достичь такого уровня художественного мастерства, как программа.

Я пожал плечами и отложил ложку. Я все равно ничего не понимал. Мама протянула руку через весь стол и положила свою ладонь на мою. Она была холодной и слегка влажной, так что мне показалось, будто это была не рука, а рептилия.

– Ты никак не можешь взять в толк, что твой Дубликат – это и есть ты. Ты сам будешь заказывать для него программный код. А для этого тебе придется работать.

– Ты должен быть рад тому, что твоя профессия уже предопределена, – вмешался отец. – Раньше людям приходилось самим решать, кем им быть. И это удавалось далеко не всем.

Мне сложно было представить, что помимо мира, к которому я так привык, существовал где-то еще какой-то мир. Существовало прошлое или параллельная Вселенная, где не было Дубликатов и великого кванта!

– Не знаю… – только и мог произнести я.

– Что? – спросил отец.

– Не знаю, может, это и не было так плохо. Откуда ты знаешь?

Отец нахмурился. В конце концов, никому не нравится, когда на его авторитет посягают. Отец никогда не был излишне строг с нами, скорее, это была прерогатива матери. Но последнее слово всегда оставалось за ним.

– Я знаю, – четко произнося каждый слог, выпалил отец. Он отрезал что-то, что было у него на тарелке, и произнес: – Я знаю это, потому что у моего отца не было Дубликата. И у твоей бабушки тоже не было. Это было новейшим устройством. Революционным. И стоило очень дорого. Им приходилось постоянно искать работу. И знаешь, как много было таких людей.

На этих словах он поднял вверх вилку, как бы доказывая, что цифра была ох как велика. Но меня не сильно убедило. Но я больше не говорил, хотя в голове у меня крутилось много вопросов.

– А я буду, как папа, делать Лики. И сделаю себе самый лучший! – смеясь, выдала Ло. Ей хотелось развеять эту утреннюю скуку. Да и к тому же она сделала это перед отцом. У девчонок всегда так. Первый мужчина, перед которым они распускают хвост, – это отец.

Уголки губ отца поползли вверх, но затем мигом вернулись в исходное положение.

– Да, но не это главное. Не так важно, чем ты будешь зарабатывать на Дубликат. Это никого не интересует. Главное, что будет представлять из себя твой Лик. Это главное, ясно?

Он пристально поглядел на Ло, и та смущенно отвела взгляд.

– Да, – тихо произнесла она, как будто в чем-то провинилась.

– И я не хочу больше никаких рисунков, ясно? – снова вступила мама. – Мы с отцом не довольны.

После завтрака отец поцеловал Ло в макушку, а меня потрепал по плечу, словно говоря: «Ну, ничего. И сломанные часы показывают верное время».

Наш Хвитер разделен на секторы, в центре которых находится «Новое Солнце» – светило нашей жизни. Там рождаются Дубликаты. Там же они и умирают. Там лечат больных, там дают приют нуждающимся. Мой дом с розами под окнами в секторе Си. Каждое утро отец выходил на работу в Программный Центр – важнейшее здание. Нет, не так. Называть зданием его было бы слишком бездушно. «Новое Солнце» – это живой организм, а Программный Центр – его сердце. Отец – один из многочисленных клапанов этого сердца. До Центра – триста километров. Но наш красный автомобиль, за руль которого тогда я так мечтал сесть, с легкостью доставлял отца до работы за двадцать минут.

Дверь захлопнулась за отцом, и мне снова захотелось плакать. Я снова почувствовал, что совершил самую ужасную вещь в мире. По крайней мере, все вокруг делали вид, что это так. Я не мог понять, как можно быть довольным оттого, что тебе не принадлежит? Как можно быть тем, кем ты не являешься?