Весьма продуктивен и следующий тезис Старобинского: внешнее окружение писателя состоит из всего, что произведение преодолевает, и всего того, что преодолевает его. Внешние напряжения улавливаются критиком, если критик соотносит произведение и с его психическими истоками, и с окружающей средой. «При этом основные указания приходят по большей части не извне – их можно найти в самом произведении, надо только уметь их вычитывать»^[6]. Я ставлю задачу уловить, «вычитать» подобные «указания» в произведениях Хаксли, непременно соотнося их с соответствующими психобиографическими факторами (в том числе с травмами, болезнями и фобиями), с экстралитературными, в том числе научными, событиями. К последним относятся: знакомство Олдоса Хаксли с классическими трудами в разных областях и с новейшими на тот момент художественными и научными публикациями, встречи с их авторами, участие в научных конференциях, семинарах, его работа в исследовательских центрах и лабораториях.

Одной из важных задач мне представляется описание разнообразных исторических, политических, антропологических и естественно-научных идей, которые легли в основу построения Мирового Государства, а также двух других миров, изображенных в «Обезьяне и сущности» и «Острове». Без подобных раскопок исследователь обречен домысливать авторский замысел, наполняя его произвольными смыслами. При беспристрастном рассмотрении эти три текста демонстрируют довольно редкий в большой литературе случай, когда «что» важнее «как» – конкретное наполнение идеями гораздо значительней его выражения. Именно в такой связи мной проанализированы многочисленные научные гипотезы и теории, в той или иной мере ассимилированные (принятые или отвергнутые) писателем. Разумеется, наибольшую объективность может обеспечить подробное рассмотрение «круга чтения» Олдоса Хаксли, т. к. в идеале для понимания феномена этого автора надо знать все, что знал он.

Очевидно, что писатель вовсе не случайно сделал акцент именно на таких сферах утопического конструирования, как медицина, психология и социобиология. Они, как показали, в частности, исследования Мишеля Фуко, изначально идеологизированы и обладают охранительной функцией, т. е. направлены на достижение порядка и сохранения определенной статусности. Именно такие интенции характерны для любого утопического строительства. Как демонстрирует М. Фуко, идеология не исключает научности, точно так же, как наука не исключает идеологичности^[7]. Этот тезис полностью подтверждается текстами Олдоса Хаксли, который одним из первых разглядел идеологическое содержание психологии и биологии – на первый взгляд, далеких от идеологии областей.

Именно О. Хаксли ввел в сферу публичного обсуждения комплекс морально-этических, социальных и медицинских проблем, вставших перед общественным сознанием вследствие научных открытий. Писатель не сомневался, что темы, непосредственным образом затрагивающие саму биологическую природу человека и целостность человеческой личности, должны обсуждаться повсюду, а не только в научных кругах. Он одним из первых заговорил о том, что медицина и психология, не учитывающие духовное измерение личности, примитивны, ибо ложно истолковывают человеческую природу. Позднее такая точка зрения легла в основу биоэтики. Блестящие сочинения Олдоса Хаксли на биоэтические темы уже сами по себе гарантируют ему достойное место в истории культуры. Актуальность того, о чем О. Хаксли говорил еще полстолетия назад, несомненна, ибо вокруг современной медицины и психологии все чаще возникают споры о свободе и достоинстве пациента. В самом деле, в биомедицинской практике человек выступает как субъект, на благо которого, якобы, направлены все достижения науки. Между тем, как известно, нередко этот самый субъект редуцируется до уровня «биологического материала», по существу становясь объектом манипуляций. Возьмем в качестве примера дискуссии о современном статусе эмбриона/индивидуума, об угрозе человеческому достоинству, постоянно возникающей из-за злоупотреблений новейшими технологиями.

Сферы культуры, выбранные мной для анализа, были подсказаны самим Олдосом Хаксли, точнее, избранной им самим стратегией утопизации, которой, на мой взгляд, подчинено большинство его художественных и критических текстов с середины 1920-х гг. Каждая такая «территория», рассматриваемая мной, соотнесена с определенной сферой утопизации и охватывает как дискурсы, которые в дальнейшем легли в основу науки, так и дискурсы, оставшиеся на ее периферии. Те научные области, к анализу которых я прибегаю в этой книге, нельзя считать достаточными условиями для возникновения замыслов и самих текстов Хаксли. Однако осмысление их писателем явилось необходимым условием осуществления его творческих интенций. Произведения Хаксли отсылают нас не только к непосредственному историческому и биографическому контексту, но и к тем явным и подспудным процессам, что происходили в современной писателю науке. Их невозможно игнорировать, как невозможно не замечать факты писательской биографии, те личные трагедии и исторические драмы, которые ему довелось пережить.

«Дивный новый мир», в отличие от гораздо более радикального и однонаправленного романа Джорджа Оруэлла «1984», это концентрированное выражение духа модерности, логичное художественное подведение итогов проекта Просвещения. Хаксли, казалось, не упустил ни одну модную тенденцию в общественной жизни 1920-х гг. Стрелы его остроумия были направлены на все подряд: он высмеял моду на естественность, в том виде, как ее понимал его друг Д. Г. Лоуренс, моду на Фрейда, на Маркса и Энгельса, на Троцкого и революцию. В романе отразилось и всеобщее увлечение спортом и танцами, погоня за массовыми товарами и массовыми развлечениями, советские пятилетки, Павлов, Голливуд и джаз. Он ловко жонглирует именами: особенно смешной, должно быть, представлялась религия Дивного нового мира, в которой Форд с его конвейерами соединен и окончательно переплетен с Фрейдом. Результатом стал сплав воплощенной Американской мечты и «успешного психоанализа масс». Многое в романе, что называется, лежит на поверхности. Но многое требует извлечения на свет.

Одна из задач, встающих как перед читателем, так и перед критиком «Дивного нового мира», – это определение жанра, что предполагает обозначение круга терминов для разговора о сути утопии и связанных с ней тем и сфер культуры. В рассуждениях о романе Хаксли нельзя не предусмотреть диахроническую и синхроническую перспективу: мы непременно должны учитывать предшествовавшие этому тексту литературные утопии и главные утопические проекты, а также ту литературную ситуацию, которая имеет непосредственное отношение к созданию данной утопии.

Часть возникающих вопросов может быть разрешена путем реального комментирования, т. е. разъяснения исторических, фактографических и биографических источников^[8]. Трудность, однако, состоит в том, что чем разнообразнее процедуры реконструкции истории замысла, а также реальных обстоятельств авторской работы над романом, тем более противоречивой представляется окончательная картина, тем загадочнее прагматика этого произведения. Как никакой другой текст Хаксли (и как никакая другая утопия или антиутопия), «Дивный новый мир» озадачивает как своей двусмысленностью, так и жанровой двойственностью. Чем же объясняется когнитивный диссонанс, возникающий при чтении этого романа, который квалифицируется одними как утопия, другими как антиутопия, а третьими как дистопия?

В ходе пристального чтения «Дивного нового мира» возникает немало вопросов. Прежде всего, действительно ли Новый мир столь безоговорочно отвратителен и бесчеловечен? Ведь агрессия и войны полностью искоренены, 99 % живущих в Новом мире людей счастливы. В Мировом Государстве одержана победа над болью. Все потребности граждан, эксплицированные в романе, удовлетворены. Жители Мирового Государства, по крайней мере те, что принадлежат к кастам «альфа» и «бета», выглядят молодыми, привлекательными и модными, т. е., по современным критериям, «гламурными». Следует ли считать индейскую резервацию, изображенную в романе, полновесной антитезой новомирской цивилизации? И, наконец, разве клонирование людей не есть благоразумное применение достижений генетики во благо всего человечества – ведь эта технология лежит в основе плановой экономики, тем самым выступая гарантией предотвращения кризисов и революций?

Есть и другие вопросы. Например, так ли последовательны и искренни сатирические нападки О. Хаксли на науку и технику? Действительно ли идея «мирового государства» казалась ему столь отвратительной? Разве цель достижения устойчивого «мира во всем мире» не оправдывает средства? В самом ли деле Олдос Хаксли считал результаты «неопавловского», бихевиористского воспитания безоговорочно негативными? Правда ли, что идея контроля над качеством и количеством человеческой популяции представлялась ему столь безнравственной? Каким на самом деле было отношение писателя к психофармакологическим способам воздействия на сознание, т. е. считал ли он применение наркотика «сома» излишним и безнравственным? Следует ли читателю воспринимать сатирическое изображение фрейдовских схем в «Дивном новом мире» некритически, т. е. как надежное свидетельство резко отрицательного отношения О. Хаксли к Фрейду и фрейдизму? Как видим, очевидные и подспудные вопросы просто-напросто не могут быть оставлены без ответа, ибо единая картина созданного писателем художественного мира является непротиворечивой лишь на первый взгляд.

Эта книга – продолжение и своеобразный итог размышлений и изысканий, целью которых было ответить на вопросы, занимавшие меня в течение десяти лет, со времени публикации монографии «Наука и литература: археология научного знания Олдоса Хаксли» (2008). Она адресована не только профессиональным филологам, историкам науки и культуры XX в. Надеюсь, что мои комментарии позволят и широкому читателю по-новому взглянуть на три романа Хаксли об альтернативных мирах.