Глава 5

У Елены как раз в середине дня было два часа свободных – «окно» между занятиями. Все ребята ушли на сольфеджио, следом у них будет хор. Только потом у неё продолжатся уроки с учениками, ещё с четырьмя.

Она преподавала игру на фортепиано. Поразительно, как много детей учится сейчас музыке, а, значит, многие родители этого хотят. Лет пять назад люди о таких вещах и не думали – жизнь была трудной, голодной. Но, надо признаться, не унылой, а полной надежд. Теперь эти надежды сбывались – работали заводы, шли занятия в институтах, открывались стадионы, театры. Вот и захотелось не только интеллигенции, но и тем, кто стоял у станков, чтобы их дети приобщались к культуре. К музыке… Её музыкальная школа, одна из самых первых в городе, была переполнена, открывались новые. Елена вела учеников всех возрастов – от первого до седьмого классов. Было много способных ребят. Ученики её любили, и она знала, что многие родители просят определить ребёнка именно к ней, Елене Романовне Кандауровой.

Когда-то, ещё совсем девочкой, в шестнадцать лет, она начала преподавать в Московском пансионе, который и сама заканчивала. Графиня Гагина, покровительница пансиона, говорила тогда Леночке откровенно: «Твои маленькие ученицы тебя обожают. Не каждому учителю удаётся внушить детям и такую искреннюю любовь, и такое беспрекословное послушание одновременно. Я слышала о твоём покойном батюшке, как о педагоге, много хорошего. Тебе по наследству достался его талант». Это она вспоминала Василия Николаевича Лобанова – человека большого ума и педагогического таланта, но простого, крестьянского происхождения. Как раз до шестнадцати лет Елена даже не подозревала, что он не родной, а приёмный отец, спасший её, новорождённую, от смерти… Давно всё это было, иногда Елене казалось, что и не с ней.

Она собралась сходить на время «окна» домой – здесь было не далеко, – но у самого входа столкнулась с Танечкой Рёсслер, своей лучшей подругой.

– Леночка, – воскликнула та, – ты свободна? Вот как я угадала! Пойдём со мной в ателье, я шью там костюм, как раз первая примерка. Ты посмотришь, хорошо ли, лучше тебя никто не скажет! Пойдём, а потом посидим в твоём любимом кафе, это ведь рядом.

Года полтора назад появились в городе первые ателье индивидуального пошива одежды, а в магазинах горторга – отличные, качественные ткани. Рядом с привычными ситцем, сатином, шерстянкой теперь был большой выбор: креп, фуляртин, коверкот, бостон, шевиот и разных расцветок тонкие – вольта, маркизет, батист, зефир, шёлк, крепдешин… Женщины на улицах города, особенно молодые, преобразились, как по-волшебству: платья, костюмы поражали не дороговизной, а элегантностью и разнообразием, вновь возникли надолго забытые сумочки, шляпки…

Таня Рёсслер уже шила себе в ателье – это было демисезонное пальто. Но Елена пользовалась услугами портнихи. Во-первых, дешевле, во-вторых – ничуть не хуже. Мария Самсоновна ещё до революции, молоденькой девушкой начинала швеёй в известной частной пошивочной мастерской. Опыт у неё был такой, что совершенно безошибочно она кроила прямо на клиентке. А Елене всегда говорила: «У вас такая прекрасная фигура, ткань сама ложится…» И никогда не ошибалась, не приходилось перекраивать или перешивать. Вот и сейчас на Елене было сшитое портнихой файдешиновое платье синего цвета, удлинённое, внизу слегка расширяющееся красивыми складками, с треугольным, тоже в складках, вырезом, сколотым брошью, с рукавами-фонариками до локтя и под поясок. На Татьяне платье было из шёлка в диагональную полоску оттенка чайной розы – очень модная нынче расцветка. И тоже модные туфли – кожаная лодочка на невысоком каблуке с удлинённым носком, на перепонке. Всё-таки это были дорогие туфельки, Елена носила попроще: светлые прюнелевые на перепонке с пуговкой. По утрам она их чистила зубным порошком, заодно начищая летние парусиновые туфли сына и мужа… Подруги шли по многолюдному, солнечному центру города, весело переговаривались и чувствовали себя молодыми, красивыми… Елена в какой-то момент мимоходом подумала, что ей сорок четыре года, и даже улыбнулась: нет, нет, она не ощущает этих лет! А Таня тем более – Таня моложе её на шесть лет…

Пока закройщица колдовала над своей клиенткой в примерочной кабинке, Елена села в кресло у столика, стала листать журналы мод. Хорошие журналы, с моделями лондонских, венских, берлинских домов мод – совсем недавно такое и представить было трудно… Таня вышла, покрутилась перед подругой. На ней был ещё не совсем законченный, прихваченный на живую нитку костюм: узкая, до середины икры, юбка, слегка расклешённая и плиссированная внизу, блуза с кружевными вставками, приталенный жилет. Елене понравилось, хотя она и сделала пару замечаний. А ещё она обратила внимание – или показалось? – что Танечка необычно возбуждена и очень оживлённо рассматривала в зеркало себя в новом наряде… «Уж не влюбилась ли?» – возникла догадка. И пока Елена вновь ждала подругу из примерочной, ей вспомнилась самая первая встреча с Таней Рёсслер – восемнадцать лет назад.

Это было время пронзительного счастья и великой печали для их семьи. Митя не ушёл с Добровольческой армией в Крым и дальше, в эмиграцию, вернулся в родной Харьков. И не один – с ней, Леночкой Берестовой, любимой и любящей. Но там, в Новороссийске, откуда они бежали, спасаясь, остался навсегда младший брат Мити, девятнадцатилетний Саша Петрусенко. Он принял на себя пулю, предназначенную Дмитрию, и умер у них на руках… Викентий Павлович мужественно перенёс смерть сына, он понимал, что тяжкое время Гражданской войны почти никого не оставило без контрибуции. Людмила Илларионовна пережила это только потому, что рядом были и муж, и Митя, и младшая дочь Катюша. И они, брат и сестра Берестовы, ставшие членами семьи. События почти десятилетней давности, когда семья Петрусенко впервые столкнулась с Леночкой и Лодей Берестовыми, так неожиданно продолжились: Елена стала женой Дмитрия, а её брат Всеволод – мужем Кати Петрусенко. Но Лодя и Катюша поженились только через два года, в двадцатом они были ещё очень молоды – шестнадцать и четырнадцать лет. Для Людмилы Илларионовны Лодя незаметно как бы трансформировался в Сашу, очень она его полюбила…

Вот тогда, в двадцатом году, где-то через месяц после возвращения из Новороссийска в Харьков, Лена и встретила Таню Рёсслер. Стоял конец раннего тёплого апреля, деревья покрылись первыми листочками, в одном месте на улице Пушкинской, по которой шла Лена, цвели абрикосы. И вдруг к ней бросилась девушка, совсем юная:

– Вы Лена? Вы Мити Кандаурова жена? Я знаю, я видела…

Она схватила Елену за руку, говорила взволнованно, отрывисто, тёмные её глаза блестели. Невысокая, хрупкая, с непокрытой головой, в расстёгнутом пальто… Елена не успела ничего понять, как девушка быстро сказала:

– Я была бы вашей родственницей, мы бы вместе сыграли свадьбу! Сашенька… Он был моим женихом!

И зарыдала, припав к плечу Елены. Она поняла, что девушка говорит о Саше Петрусенко, наверное они встречались, любили друг друга. Комок подступил к горлу, стало тяжело дышать. Она обняла вздрагивающую девушку, стала гладить по тёмным волнистым волосам… Потом Митя говорил ей, что да, Саша и Таня Рёсслер нравились друг другу, даже иногда встречались, ходили вместе на какие-то праздники, в театр, но больше проводили время в общих компаниях. И Саша никогда не признавался ему, что испытывает к Тане особенные чувства.

– А он, Леночка, всегда всё мне рассказывал, я у него был поверенным всех тайн, и сердечных в том числе.

Она возражала:

– Может быть то, что как раз о Тане он с тобой не откровенничал, и говорит о серьёзных чувствах. Теперь этого никто не может знать.

А вот Людмила Илларионовна поверила сразу. В семье Петрусенко Таню Рёсслер знали давно: и потому что она дружила с Сашей – была из одной с ним компании. И потому, что её младшая сестрёнка Эммочка была одноклассницей Катюши. Да и просто с семьёй Рёсслеров они были давно и хорошо знакомы: ещё со знаменитым Таниным дедом Иоганном Юмом, много сделавшим для благоустройства Харькова. Людмиле Илларионовне так хотелось видеть в Тане невесту погибшего сына! Таня и раньше была вхожа в их дом, а теперь стала, как родная. И особенно подружилась с Еленой.

Годы шли, Таня оставалась одинокой. Уже давно вышла замуж Эмилия, её младшая сестра, росли племянники. Они все продолжали жить в своём собственном особняке на Пушкинской улице – красивом, четырёхэтажном, который когда-то построил для семьи их дед. Но, конечно, как и семья Петрусенко, делили теперь этот особняк с другими жильцами. У Тани, как у бессемейной женщины, была всего одна комната.

Елена не раз думала, что если бы Саша не погиб, и он, и Таня могли бы легко расстаться со своим юношеским увлечением – и в самом деле, были ведь ещё очень молоды. Остались бы друзьями, потом каждый встретил бы свою любовь, создал бы семью… Она называла это «эффектом Ромео и Джульетты»: не случись трагедии, юные венецианские влюблённые могли бы впоследствии расстаться. Но смерть их соединила навсегда. Вот и Таня… Долго она не могла забыть Сашу, никто в её глазах не был лучше его. Но время шло, парни постарше и даже её ровесники завели семьи. Елена знала, что Таня уже и не против была бы иметь опору, поддержку – то есть, мужа, но с годами встретить того, кого полюбишь, и кто полюбит тебя, становилось всё труднее. Да и привыкла Таня к такой вот независимости…

Но сейчас, сидя с подругой в кафе, Елена поглядывала на Таню и вновь убеждалась – да, Танечка возбуждена, весела и кокетлива. Такими бывают женщины влюблённые… ну, или, хотя бы, увлечённые кем-то. Мужчиной!

«Кафе» – так подруги говорили между собой. Но вообще-то эта точка общественного питания носила название «Пирожковая». Когда они первый раз зашли сюда, Елена сказала:

– А что, очень неплохо. Похоже на кафе…

Небольшая светлая комната, несколько столиков, покрытых приятными льняными скатёрками, на каждом – вазочка с цветами. Стойка, к которой из кухни постоянно выносят дымящиеся подносы с пирожками, блинчиками, булочками… Так и повелось у них – «кафе». Правда, кофе здесь не подавали, но чай с лимоном был, похоже, хорошего сорта и крепко заваренный. И теперь они заказали чай, блинчики, пирожки. Елена, всё ещё под впечатлением своих воспоминаний, спросила Таню:

– Я тебе рассказывала, что именно Саша сосватал меня за Митю? Кажется нет.

– Нет, – воскликнула Таня, наклоняясь к ней через стол. – Никогда не рассказывала! Это там, в Новороссийске?

– Гораздо раньше. – Елена улыбнулась своим собственным воспоминаниям. – Саше было тогда, наверное, лет десять. Ну да: моему брату – семь, а Саше – десять…

Таким памятным в жизни Елены было лето 1911 года, что она сама увлеклась, вспоминая и рассказывая подруге. И так интересны были все происходившие тогда события, что Таня слушала с широко распахнутыми глазами, вскрикивая и хлопая в ладоши. Елена, конечно, не всё рассказывала ей – только то, что касалось лично её, брата Всеволода и семьи Петрусенко. Она не стала упоминать о судьбе двух других людей – Максима и Глаши, как раз тогда чудом нашедших друг друга. Но сама она знала их дальнейшую историю, правда – не до конца… Максим Мельников и Глафира остались вместе и вскоре уехали жить в Сибирь. В тот год, в начале сентября, террористом был убит Пётр Аркадьевич Столыпин, но реформы, начатые им, продолжались. Продолжалось и переселение крестьян в Сибирь, на Дальний Восток, в Северный Казахстан. Максим и Глаша обосновались в одной из переселенческих деревень на Иртыше. Им было легче других – у них не было детей… Подумав об этом, Елена невольно улыбнулась, хотя это была печальная улыбка. Она вспомнила, что первенец Мельниковых, их дочка, была похоронена под её именем – княжны Берестовой… Но, тем не менее, преодолев первые трудности, Максим обустроил своё хозяйство и вскоре стал заниматься не только хлебопашеством, но и торговлей. Сплавлял хлеб по Иртышу, для этого приобрёл суда. Через время стал скупать пушнину – построил несколько постоялых дворов на тракте, держал конный транспорт. У него были работники, приказчики и, по сути, Максим уже был купцом и промышленником. После революции и гражданской войны Мельниковы уехали в Харбин, ставший центром русской эмиграции на Дальнем Востоке. Однако вскоре Китай перестал признавать эмигрантское правительство Российской империи, подписал соглашение с СССР. В Харбине появилось консульство Советского Союза, от русских харбинцев потребовали принятия советского подданства. Многие так и поступили, но не все. Мельниковы были глубоко верующими людьми – на своей судьбе они испытали провидение Божие. Они не захотели оставаться в безбожной Советской России, и с некоторыми другими семьями эмигрантов уехали в Аргентину… Всё, дальше Елена ничего о них не знала.

Рассказывать об этом было долго, и потом – Елена считала, что не имеет права. Хоть и связанная с ней, но это была чужая история. Да и Таню интересовало лишь то, что касалось Саши – любое воспоминание о нём. И то самое, когда Сашенька, десятилетний мальчик, называл её, взрослую девушку, Алёнкой. И как в имении Замок под Серпуховым, незадолго до расставания, Саша приглашал её с Лодей к себе в гости, в Харьков, и сказал: «У меня есть брат Митенька, ему тоже семнадцать лет, как и тебе. Он красивый, весёлый, очень хороший. Может, он тебе понравится, и вы поженитесь!»

– Представляешь, когда я о Мите первый раз услыхала! А Саша, совсем мальчик ещё, но уловил между нами сходство. Не просто так сказал, не случайно! Только я тогда этого не понимала, посмеялась. И Викентий Павлович посмеялся, когда я ему рассказала. А видишь, как всё получилось…

У Тани влажно заблестели глаза, она сказала со счастливой грустью:

– Саша был самым лучшим… Другого такого нет…

Подруги уже допивали чай, и Елена поглядывала на часы, как Таня вдруг спросила:

– Леночка, у нас на курсах есть вакансия, как раз для тебя. И зарплата у нас хорошая, ты же знаешь.

– А что, – спросила Елена, – разве в городе и французы работают?

Таня преподавала на курсах, где русскому языку обучались приехавшие по контрактам иностранцы – сейчас в городе много было зарубежных специалистов.

– Угадала, французы тоже есть, – засмеялась Таня. – Но их всего два, и с ними есть кому работать. Но ты ведь, кроме французского, отлично владеешь и немецким, я же знаю. А вот здесь у нас дефицит, только я и ещё один учитель. А немцев, австрийцев как раз больше всего. Есть очень интересные люди! Вот у меня три месяца обучается Гюнтер Хартман – уже неплохо говорит по-русски. Правда, он начинал изучать русский самостоятельно. Он очень способный, умница. Представляешь, он австрийский коммунист, бежал от аншлюса к нам, сюда. И отличный архитектор, строитель, сейчас руководит строительством двух домов, кажется для завода Коминтерна. Один – очень интересной конструкции, для руководящих работников, инженеров, а второй – попроще, но там будет больше квартир, это для рабочих семей…

– Похоже, этот Гюнтер и в самом деле уже хорошо говорит по-русски… Или это всё он тебе по-немецки рассказывал?

– Нет, нет, именно по-русски! – Таня не заметила весёлой иронии подруги. – Я ему запрещаю говорить со мной вне занятий по-немецки.

– Так вы встречаетесь и после занятий?

– Иногда… – Танечка немного смутилась, поняв, что проговорилась. – Он такой любознательный, общительный… и просто хороший. Столько пережил…

«Значит, Гюнтер, – обрадовано подумала Елена. – Это хорошо, если понравился по-настоящему. Может, что-то получится».

Но идти работать на курсы она отказалась.

– У меня большая нагрузка в своей школе, – сказала. – Домой попадаю только под вечер. Володька совсем беспризорником бы бегал, если б не Людмила Илларионовна.

– Володенька у вас с Митей чудесный мальчик, – воскликнула Таня. – И очень самостоятельный. Нынешние ребята все такие – слишком взрослые, что ли, для своего возраста… Но Леночка, ты хотя бы приди как-нибудь ко мне на занятия, я тебя познакомлю с Гюнтером!

– Хорошо, – согласилась Лена. – Выберу на днях время. Мне самой интересно – ты так расхвалила его… Посмотрю, как он владеет русским языком.