Парень иронически сморщил переносицу:

– Он жаловался в нашу городскую организацию. А там Ларису Алексеевну знают, ей стоило лишь показать его вирши, и всё стало ясно. Он, правда, пригрозил, что напишет в столицу. Да в большом Союзе до таких жалобщиков дела нет.

Кандауров отметил, что Белов очень по-свойски назвал писательскую организацию страны. Подумал: «Наверное считает, что его вступление в «большой Союз» не за горами». И, подтверждая его мысли, Олег тут же сказал:

– Лариса Алексеевна ещё до чтения последней повести говорила мне, что я мог бы уже составить небольшой сборник прозы. И сама посылала мои рассказы со своими рекомендациями в журналы. Два были напечатаны: в нашем городском журнале и одном столичном. – Голос у парня дрогнул. – А в ту субботу, когда уже расходились, она сказала: «Всё, Олег, садись за работу, готовь рукопись, будем пробиваться в издательство…»

Олег прикрыл глаза рукой, помолчал. Потом сказал тоскливо:

– Как всё совпало: и Анатолия Васильевича не было, и Тимоша куда-то торопился!

Кандауров не понял, и Белов пояснил:

– Ларису Алексеевну обычно провожают домой после занятия или Дубровин – он там недалеко живёт, или Тима Романов, наш студиец.

– Молодой парень? – спросил майор, вспомнив названную фамилию. Он обратил на неё внимание, ещё просматривая список: везде пунктуально были указаны и место работы, и должность, и только против фамилии Романова – лишь один домашний адрес. Олег пожал плечами:

– Мой ровесник. Верный паж Ларисы Алексеевны. Всегда просто рвался её сопровождать. А именно в этот раз – и не смог! Даже ушёл раньше – мы ещё час, наверное, сидели.

В голосе молодого человека Викентий Владимирович уловил нечто… Удивление? Сомнение? Намёк? Он не стал сейчас разбираться, но в памяти сделал зарубочку. Просто спросил ещё о Романове:

– Он где работает?

Олег опять пожал плечами, чуть покривил губы:

– Он у нас вроде на творческих хлебах. Чистым искусством зарабатывать хочет. Темпераментная натура. Думаете, фамилия у него от дворянских кровей? От цыганских.

В дверь кабинета стали заглядывать. Сначала молодая преподавательница шагнула, было, но, извинившись, притворила дверь. Потом просунулась лохматая голова студента. Кандауров подумал: пора закругляться.

– Много у вас здесь работы? – спросил напоследок.

Белов аккуратно отвёл со лба на затылок длинные светлые пряди волос: такая причёска делала его старше, солиднее. Ответил обстоятельно:

– Читаю небольшой курс «Поэты пушкинской эпохи», пишу кандидатскую диссертацию.

На этом их разговор окончился.

Дубровину майор позвонил домой вечером, договорился подъехать сразу же. Они сидели в небольшой кухне – стандартный многоэтажный дом нового микрорайона, пили чудесный цейлонский чай, свежезаваренный. Жена Анатолия Васильевича – Лиза, как он её представил, – недавно вернулась из круиза по Средиземноморью и привезла, кроме двух жестянок такого чая, несколько альбомов по искусству, истратив на это всю обменную валюту. Несмотря на полноту, лёгкая в движениях Лиза, разливая чай по чашкам, сказала, приглушив звонкий голос:

– Лариса с мужем должны были прийти к нам на этот чай вот на днях… Мы с Толей приглашали их. Как всё страшно!

– Вы дружили семьями? – спросил Кандауров.

Дубровин ответил:

– Я ведь часто провожал Ларису Алексеевну по субботам. Заходил на полчасика: продолжить разговор, пообщаться с Всеволодом Андреевичем. Он архитектор, у меня тоже высшее строительное образование. Да и не только в этом, в литературе, искусстве вкусы наши совпадали. Вот только в политике современной, в тех процессах, что идут в стране, мы не сходились, часто спорили. Вернее – дискутировали, поскольку дружбе это не мешало.

Дубровин – невысокий, коренастый, лет около пятидесяти, с пристальным открытым взглядом и глуховатым голосом. Он был, как уже знал Кандауров, старостой литстудии и, что теперь выяснилось, другом Климовых. Майор чувствовал к нему симпатию и подумал, что этот человек может быть ему хорошим помощником. Анатолий Васильевич уже рассказал, что в роковую субботу не успел вернуться из командировки. Он работал в пуско-наладочной лаборатории одного института, часто выезжал вместе с бригадой по вызовам заводов, где стояло их оборудование. Вот и на этот раз – срочная поездка в Донецк, сложная поломка. Думал выехать в пятницу, очень хотелось быть на обсуждении повести Олежки Белова. Но пришлось работать и субботу.

– В чём же были ваши политические разногласия? – спросил Кандауров, сделав ироническое ударение на слове «политические». Что за время настало! Каждую семью нынче будоражат политические страсти: отцы – консерваторы, дети – демократы, внуки – юные бизнесмены с криминальным уклоном… Что же говорить о большом коллективе, таком, как литстудия!

Дубровин уловил и принял иронию, тоже улыбнулся.

– Вы правы, конечно, «политические» – это сильно сказано. Если в двух словах, то так: меня восхищал несколько лет назад своей смелостью и раскованностью журнал «Огонёк», я и сейчас его поклонник. А Лариса Алексеевна и её муж всегда читали и «Огонёк», и мои любимые газеты «Московский комсомолец», «Московские новости», но и другие, альтернативные – газету «Литературная Россия», журнал «Наш современник». Сами знаете, как разнятся позиции этих изданий. Вот нередко на занятиях и дома у Климовых мы пытались доказать друг другу свою правоту.

– И что, получалось?

Дубровин немного смутился:

– Вы знаете, через некоторое время я понял одну вещь: во всём. Сейчас происходящем, есть самые разные стороны. А я, возможно, и правда был закольцован вокруг одной позиции, может быть даже не собственное мнение имел, а навязанное… Путано я, наверное, говорю. Но, главное, Лариса Алексеевна одного добилась – я теперь стараюсь читать разные издания и составлять своё мнение.

Наверное, разговор поворачивался на какую-то боковую, не самую важную тропу. Но всё же Кандауров поддержал его, надеясь и здесь увидеть подсказку, нужный поворот. Кто знает, что пригодиться, розыск ещё в самом начале.

– Для вас, значит, мнение Ларисы Алексеевны не прошло даром. А что можно сказать о других студийцах?

Его собеседник пригладил редеющие волосы.

– Да, я оказался не одинок. Но и другие были. Один молодой поэт перестал даже ходить на студию.

– Кто это?

– Зовут Дмитрий Жилин. У него с Ларисой Алексеевной и раньше случались стычки на литературной почве. Дима однажды заявил, что таких авторов, как Василий Фёдоров или Николай Рубцов нельзя и за поэтов считать. Истинная поэзия – Пастернак, Мандельштам, Бродский, а то – примитив. Лариса Алексеевна в ответ взяла и прочитала стихотворение Фёдорова. А Жилин процитировал Пастернака. Лариса Алексеевна – Рубцова, он – Мандельштама… Тогда она обратилась ко всем: «Смотрите, ребята, разве можно возвеличивать один талант за счёт унижения другого? И откуда у тебя, Дима, такое неприятие поэзии, идущей от родных корней?» А вскоре у них – вторая стычка, теперь уже по поводу газетно-журнальных пристрастий. Дмитрий был груб, но, знаете, у меня такое ощущение, что у него с психикой не всё в порядке. Вскочил, глаза горят, на губах чуть ли не пена пузырится. Закричал, что Лариса Алексеевна шовинистка и черносотенка, выбежал…

– А она?

– Она головой покачала так огорчённо. Говорит: «Знакомая лексика: ярлыки навешивать, оскорблять… Задурили парню голову. Разве можно с такой злостью в душе жить и творить?» Жаль ей было его, парень-то Дима способный.

– Когда это произошло?

– Зимой ещё, в феврале, кажется.

– Больше Жилин на занятия не приходил?

– Нет, с тех пор не появлялся. Хотя, если бы пришёл и извинился, Лариса Алексеевна была бы рада.

Они помолчали, затягиваясь дымом. Кандауров курил первую сигарету, Дубровин уже третью. Лиза, молчаливо присутствующая при разговоре, во время паузы вновь наполнила их чашки, подложили в тарелки по кусочку торта.

Викентий Владимирович, наконец, сказал:

– Я скажу вам, Анатолий Васильевич, одну вещь. Судя по всему, убийство Ларисы Алексеевны – не случайность. Как мы говорим, заранее обдуманное и организованное.

Лиза тихо ахнула, прижав ладонь к щеке, у Дубровина заходили на скулах желваки.

– Кто же мог? – выговорил через силу. – Такой человек… Все любили…

– Как выясняется даже из нашего с вами разговора – не все.

Дубровин был искренне взволнован.

– Нет, Викентий Владимирович! Вы не можете так думать! Чтобы наши ребята…

– Успокойтесь, ради Бога! – Кандаурову стало жаль его. – Я никого не подозреваю. Но ведь случилось всё именно в субботу – после литстудии. И так совпало: некому было проводить Климову, занятие затянулось… Вы можете помочь мне: хорошо знаете Климову, её семью, студийцев. А я всё больше склонен предполагать, что убийство связано с моментами жизни погибшей – что-то из её прошлого или настоящего. Вдруг вы о чём-либо вспомните. Оказаться важным может даже незначительный эпизод… У кого-то из студийцев есть машина?

Удивлённо вскинув брови, Дубровин покачал головой, облегчённо перевёл дыхание:

– Нет, откуда! Те, кто постарше – люди моего достатка. А молодёжь из скромных семей. Впрочем… – он замялся, – я мало знаю об их родителях. Может, у кого-то и есть… Вот видите! – воскликнул огорчённо. – А вы говорите «много знаю»!

– Ничего, ничего, – успокоил его Кандауров. – Мы уточним, а если и есть, это ещё ничего не значит. Подумайте, Анатолий Васильевич! Может, припомните то, о чём стоило бы рассказать?

Лиза положила руку мужу на плечо:

– Толя, – сказала она. – А тот ваш мальчик, которого убили бандиты?