Но однажды Васька исчез. Он не приехал ни на летние каникулы, ни на зимние, а вскоре и сама тетя Таня куда-то переехала. Так исчез из моей жизни мой первый друг. До сих пор помню его чуть косящий левый глаз и мягкие, будто переспелая вишня губы. Помню я и как он мастерски умел кидать камешки в воду. Как я ни старалась, мой камень, едва сделав два-три прыжка, нырял и больше не выныривал. Его же плоские кругляки скакали, как испуганные лягушата по кочкам.

Впрочем, если быть честной, я почти не заметила Васькиного исчезновения, ведь в детстве принимаешь мир таким, каков он есть. Живет рядом Васька – хорошо, нет – находится много другого интересного.

В год исчезновения Васьки родители летом повезли меня к морю, и когда в сентябре я снова пошла в школу, оказалось, что я самая высокая. В пятом классе сто пятьдесят девять сантиметров – это круто! У меня начали формироваться груди. Болезненное, неприятное ощущение. Я не стеснялась своего роста, но скабрезные шутки одноклассников по поводу моих излишне пышных форм, невольно заставили меня согнуть спину. Вероятно, поняв мое внутреннее состояние, мой папа, не спросив моего согласия, записал меня в секцию художественной гимнастики. Спорт научил меня гордиться красотой своего тела. Так что подростковый кризис я успешно преодолела. И у меня снова появился друг. В отличие от Васьки, Витя оказался очень умным.

В день нашего знакомства после уроков я вышла во двор. За спиной – ранец, в левой руке – матерчатый мешок со второй обувью, в правой – цветочный горшок. Моя мама несколько лет назад стала разводить кактусы. Как-то в классе я похвасталась, что пятисантиметровый кактус зацвел сразу десятью цветками. Даже учительница по биологии не поверила и попросила принести феномен в школу. Я принесла. Одноклассники вдоволь наохались, разглядывая полыхающие язычки цветков. После столь бурного восторга я должна была в целости и сохранности доставить на место маминого колючего уродца. Этим экземпляром мама особенно гордилась.

Представьте себе такую картину. Теплый апрельский день. В тени здания школы жмутся осевшие под собственной тяжестью ноздреватые сугробы, но земля уже кое-где выпросталась из-под снега, чернея топкостью луж. Я бережно прижимаю цветочный горшок и выискиваю место посуше, чтобы пройти, не запачкав сапог. И тут на меня сзади налетает мой одноклассник. Сашка толкает меня в спину, и я падаю прямо в лужу. Горшок с цветком отлетает в сторону. От неожиданности я начинаю рыдать. Сашка убегает, зато подходит Витя. Выразительные черты лица, густые брови, римский нос, плотно сжатые тонкие губы. Я гляжу на него снизу вверх и испуганно всхлипываю.

Витю знала вся школа, но друзей у него не было. Он казался мне взрослым и очень серьезным. Как я позднее узнала, его отец убил человека. Мать его от горя онемела и практически обездвижела. С двенадцати лет Витя стал отвечать сам за себя и за свою несчастную мать, которая год за годом высыхала и превращалась в мумию. Жили они тоже в частном доме и существовали на инвалидную пенсию матери. Летом Витя подрабатывал на местном металлургическом заводе.

Школярам Витя казался чуть ли не суперменом. Даже учителя его звали, не Витей, как я, а только Виктором, и, наверное, немного его побаивались. Учился он хорошо, только ни в каких школьных мероприятиях не участвовал. Закончатся уроки – сразу домой. Все хозяйство было на нем, и его полуживая мать всецело зависела от него. Он готовил еду, когда пригревало солнце – выводил мать во двор, вечером обратно уводил в дом.

Когда я свалилась в лужу, Витя поднял меня, вытер мои руки своим носовым платком, подобрал треснувший горшок с кактусом. Он думал, я плачу от страха перед родителями за испачканную одежду. А я ревела от обиды и унижения. Да и цветок было жалко. Но сам кактус не пострадал, только уже закрывшиеся цветки помялись. Я знала – он цветет только три дня, сегодня был именно третий. И это меня примирило с действительностью.

Витя повел меня к себе домой, там он довольно быстро сумел превратить мою грязную и мокрую одежду в чистую и сухую, и только потом отвел меня к родителям. На следующий день я с гордостью рассказывала своим одноклассницам, что была у Виктора в гостях. Девчонки мне не поверили, но я решила им доказать.

После уроков возле школы мы расчертили сухой клочок асфальта и стали играть в классики. Я все поглядывала на входную дверь. И вот вышел Витя. Я бросилась к нему, демонстративно взяла за руку, и мы вместе вышли за школьную ограду. Девчонки обалдели.

На углу школы Витя остановился, вопросительно взглянул на меня и спросил:

– Ну? Что дальше?

– Я математику не понимаю. Помоги, – неожиданно для себя сказала я.

На самом деле, хотя математика мне давалась не так легко, как остальные предметы, но с домашними заданиями я справлялась.

Он секунду думал, потом кивнул.

– Приходи в четыре. Я пока с делами управлюсь.

– Приду, – радостно ответила я и вприпрыжку побежала домой.

С того времени я часто бывала у Вити дома. Не знаю почему, но мои родители ничего не имели против нашей дружбы. Поначалу мне было несколько неловко в присутствии Витиной молчаливой матери. Потом я к ней привыкла, как привыкают к неподвижному предмету обстановки.

Почему я буквально приклеилась к Вите? До сих пор затрудняюсь сказать. Может, нуждалась в опеке старшего брата, или мне льстило, что ни у кого нет такого большого и загадочного друга. Но с ним мне было интересно. Даже просто молчать и наблюдать, как он рубит дрова, как топит печь, как готовит обед. Я ему помогала во всех его домашних делах. Родители мне ничего не поручали по хозяйству, а у него дома я чувствовала себя незаменимой. Я научилась чистить картошку, варить супы и каши. Особенно удавалась мне пшенная каша. Я сама придумала, как сделать ее вкусной (честно сказать, подсмотрела, как тетя Таня варила). Сначала я перебирала крупу и заливала водой. На газовой плите – мы пользовались сжиженным газом из баллонов – доводила до кипения, промывала холодной водой и снова ставила на конфорку, наливала молоко, добавляла соль, сахар, масло или маргарин, снова ждала, когда закипит, и убирала на горячую печку. Каша получалась обалденно-вкусной. Даже мать Вити, которая ела, как курица, уминала полную тарелку.

Рядом с Витей время пролетало незаметно. Сделаем уроки, приготовим-поедим, помоем посуду, глядь – смеркается. Мама с папой настаивали, чтобы я дома была не позже девяти.

Раз – и закончился учебный год. Я опять стала отличницей, и меня наградили толстой книгой. «Тысяча и одна ночь», в самый раз для девочки, закончившей пятый класс. Книгу я прочитала, дала Вите. Он полистал, приподнял брови, посмотрел мне прямо в глаза. Взгляд его был настолько странным, что я смутилась.

– Кто тебе дал? – спросил он.

– Марь Ванна на окончание подарила.

– Интересно, сама то она видела, что дает?

– Вряд ли.

– Вот и я думаю… Как тебе?

– Нормально. Понравилось.

Он снова взглянул на меня своим странным взглядом, притянул к себе и поцеловал. В первый раз, в лоб.

Я читала о том, какое впечатление производит первый поцелуй. «Я успела умереть и возродиться в те несколько секунд, что длилось это прикосновение» или «мое сердце превратилось в трепетную птицу, забившуюся у меня в груди». Бред все это. Мокрые губы касаются кожи и ничего больше. Я даже не закрыла глаз, и смотрела, как по его свитеру ползет божья коровка. Как только Витя отстранился, я сняла с него букашку и положила на ладонь. «Божья коровка, улети на небко…», – запела я. Пятнистый, яркий панцирь раскрылся, тонкие, словно сотканные из воздуха крылья развернулись. Оттолкнувшись от моей ладошки, букашка взлетела.

– Ребенок, – улыбнулся Витя, взял расческу и, разделив мои волосы пробором, заплел две косички. Он не любил, когда я ходила с распущенными по плечам волосами.

2

Летом Витя снова устроился на металлургический завод. После работы он заходил за мной, и мы шли купаться на пруд. О чем разговаривали – не помню. В основном, трещала я, а он снисходительно слушал, изредка вставляя слово-другое. Кстати, у нас оказалось много общего: мы любили читать книги, по телику смотрели художественные фильмы, иногда что-нибудь из спортивных соревнований. Часто мы просто сидели перед открытой печной заслонкой и наблюдали за пляшущим пламенем на горящих дровах и молчали. И ели мы с Витей одну и ту же пищу, не разделяя ее на полезную и вредную, как это делали мои родители. Что было вкусным – для нас было полезным. И мы не умели быть душой компании. И вообще, мы не любили большие компании, как и компании вообще. Мы довольствовались обществом друг друга. Двенадцатилетняя девочка и шестнадцатилетний парень. В детстве разница в четыре года казалась пропастью. Но только не для нас.

Однажды мы с Витей загорали около речки. Отъехали немного от города, нашли подходящее место под ивами и устроили пикник. Расстелили покрывало, выложили пакет с едой, бутылку с квасом, книги. Поплавали немного. Вода от родников казалась ледяной, а солнце готово было зажарить нас, как глазунью на сковородке. Я разлеглась на покрывале и любовалась узором листвы, вышитой солнечными нитями по краям. Золотистые стежки по темно-зеленому, почти черному – красиво.

Витя сидел рядом со мной и чистил ивовый прут для импровизированного шампура. Мы часто жарили на костре сосиски и, обмазывая их горчицей, с удовольствием уминали за обе щеки. Знали бы мои родители, чем питается их дочь, они бы пришли в ужас. А может, они и знали. По крайней мере, всегда отпускали меня с Витей на речку и не удивлялись, что я частенько возвращаюсь сытой. Сосиски я покупала на свои деньги. Родители каждую неделю выдавали мне мелочь на карманные расходы. Этих денег хватало на полкилограмма сосисок и булку хлеба.

Итак, я лежала под деревом, скользя взглядом по кроне дерева.

– Вить, а правда твой отец человека убил? – спросила я слегка дрожащим от волнения голосом – так захотелось мне поскорее узнать его тайну.

Перочинный ножик застыл у него в руке, но чуть погодя вновь заскользил, оставляя за собой светло-зеленые дорожки.

– Нет, – спокойно ответил он, но я увидела, как дернулся кадык на его шее.

– Говорят он в тюрьме. Тоже врут? – не унималась я.

– Нет, – повторил он.

– Разве так бывает? – я приподнялась на локте и в упор посмотрела на него: что он скрывает? Отчего-то мне показалось, Витя не хочет говорить со мной откровенно.

– Бывает, – снова односложно ответил он, точными движениями ножа обстругивая ивовый прут.

– А почему такие несправедливости случаются? – Продолжала я допытываться, хотя ощущала, насколько разговор ему был неприятен.

Наконец, Витя отложил последний очищенный от коры прут в сторону, вытер двумя пальцами лезвие, убрал нож в карман и обернулся ко мне. Его обычно серые с бирюзинкой глаза на этот раз отливали сталью. Мне показалось, что этим колким взглядом он пронзил меня насквозь. Теперь я была почти уверена, что Витя хранил в себе какую-то жуткую тайну. Я поежилась и натянула на себя рубашку, будто хотела тем самым оградить себя не столько от ветра, сколько от чего-то страшного.

– В жизни случаются ошибки, – сказал Витя. В его голосе мне послышалось отчаяние. Он протянул ко мне руки и, опустив голову, стал сосредоточенно застегивать на моей рубашке пуговицы. Когда он просунул последнюю пуговицу в петлю и поднял глаза, его взгляд немного успокоил меня. Витя снова смотрел на меня, как обычно. И все же я чувствовала – он что-то скрыл от меня. Может, он хочет меня оградить от чего-то чуждого мне? Ведь и я сама, когда на экране должно было появиться нечто, пугающее меня, зажмуривала глаза да еще для пущей верности прикрывала лицо ладонями.

Вопросов я больше не задавала, но по дороге домой, Витя сам стал рассказывать о своем детстве. О том, как он любил мать и как ненавидел отца.

Я узнала, что до своей болезни его мать работала в школе библиотекарем, отец – в горячем цехе металлургического завода. Как водится у мужиков, которые занимаются тяжелым физическим трудом, его отец пил. Сначала по пятницам, субботам и праздникам, позднее – после работы почти каждый день. Вечером трескал картошку с салом и крепко выпивал, утром опохмелялся и шел на завод. Мать терпела, ни слова поперек не могла сказать и всегда держала в холодильнике рассол из-под соленых огурцов или квашеной капусты, иногда простоквашу в литровой стеклянной банке.

Когда Вите было тринадцать лет, восьмого марта, не желая весь свободный день любоваться пьяными мордами отцовых собутыльников, он уехал на рыбалку.

– Если бы знал, что так выйдет, остался бы дома, – рассказывал Витя, шагая рядом со мной и глядя себе под ноги. – Мне потом мамкина подружка, тетя Нюра рассказала, как все было. Она вечером заглянула, чтобы подругу поздравить, а мать лежит на полу вся в крови и почти не дышит. Отец на диване храпит вусмерть пьяный. Тетя Нюра – в библиотеку, там телефон. Вызвала скорую, потом приехала милиция. – Витя остановился, присев на одно колено, завязал шнурок на кеде, снова выпрямился. Его лицо порозовело, на переносице я заметила капли пота. – Не устала? – спросил он. Я замотала головой. – Ладно, тогда вперед. – Витя закинул за плечо спортивную сумку, куда мы сложили все свои вещи, и еще раз взглянув на меня, пошел вперед, сосредоточенно глядя куда-то вдаль. Я не отставала.

– Вить, а дальше что? – не стерпев молчания, спросила я. Он внезапно остановился, и я с размаху налетела на него. – Ой! – вскрикнула я и рассмеялась. Витя, повернув ко мне голову, посмотрел мне прямо в глаза, и мой смех оборвался так же внезапно, как и начался.

– Интересно, значит…– хрипло выдохнул он.

– Нет… Да… – растерялась я, тщательно рассматривая свои вдруг ставшие влажными ладони. – Просто… – Я подняла голову и, глядя в его цвета августовской зелени глаза, сказала, – Я все хочу знать о тебе. Ведь мы же настоящие друзья, да?

Витя снисходительно улыбнулся и расстегнул верхнюю пуговицу на моей рубашке.

– Пить хочешь? – спросил он, снимая с плеча сумку.

Жажды я не ощущала, но все равно кивнула. Витя достал железную фляжку, какие выдают военным, и открутил крышку. Я сделала глоток.

– В общем, отвезли мать в больницу, – продолжил Витя, принимая из моей руки флягу. – Два ребра сломаны, сотрясение мозга. Отца в милицию забрали. – Он положил флягу в сумку, застегнул молнию и, перебросив сумку через плечо, опять зашагал. – К матери милиционер в больницу приходил. Я как раз в палате был.

– И что она рассказала? – снова не удержалась я и тут же застеснялась своего праздного любопытства.

– Все, – ответил Витя, не заметив моего смущения. – Рассказала, как отец снова выпивал в компании. Один из дружков его пришел позже всех. Мать дала ему стопку, подала закуску. Опоздавший наелся, напился и стал приставать. Мать отпихнула его. Тот шмякнулся мимо табурета и случайно опрокинул бутылку самогона, которую принес с собой. Из-за того, что мать его не подпустила или жалко самогона стало, мужик разозлился. – Витя приостановился, перекинул сумку на другое плечо и прибавил шагу.

– Чем дело закончилось? – спросила я, с трудом поспевая за ним.

– Отца выпустили, мать выписали из больницы. Заявление в милицию она не подала, дело заводить не стали.

– А ты говорил ошибка… отец сидит.

– Сидит, – подтвердил Витя, не глядя на меня. – Мужик, который мать избил, исчез. Его потом в малиннике с проломленной башкой нашли. Отца посадили.

Я помню, как мне было страшно слушать эту историю, словно что-то темное и неумолимо жестокое пыталось ворваться в мою жизнь, но я мужественно держала оборону. Ворота моего сознания были крепко заперты на все щеколды. Наша семья жила совершенно иначе. Папа много работал, приходил поздно, в субботу-воскресенье занимался домом, огородом, выгуливал Лютика. Я помогала ему. Мама тоже постоянно была чем-то занята: шила, вязала, занималась своим цветником, ходила в гости к подружкам. Своего отца я никогда не видела пьяным. На праздничном столе, когда собирались родительские друзья, стояли какие-то бутылки. Но, как говорил мой отец: «Вино легко пьется и песня рекой льется». Мой отец любил петь, когда был чуть навеселе. Мама ему всегда подпевала. Как мне кажется, они очень любили друг друга, а я была, в некотором роде, побочным продуктом их любви. Папа находил, что мои синие глаза – точная копия маминых, а маме очень нравились мои волосы. Она говорила, что у папы, когда они познакомились, были точно такие же. Цвета меда в солнечный день. Гречишного меда. Она умела подбирать сравнения.

3

Мы с Витей продолжали дружить и в следующем учебном году, когда он готовился к выпускным экзаменам. Папа лечил директора книжного магазина, поэтому у нас дома была хорошая библиотека. Из дома я таскала книги для Вити, и после всех дел, устроившись рядком на диване, мы погружались в мир вымысла. Иногда я читала вслух, а Витя молча сидел напротив печки, приоткрыв заслонку, и смотрел на огонь. Я любила «Мцыри» и Эдгара По. Вите, вроде, тоже эти книжки понравились.

Однажды зимой, уже после новогодних каникул, мы сидели на диване, укрывшись одним одеялом, и читали. В доме было прохладно. Мать его, как всегда, лежала на кровати. Лучи закатного солнца просачивались сквозь небольшие окна, расчерчивая деревянный пол на яркие квадраты.

Витя встал. Без него мне стало холодно. Я вылезла из-под одеяла, села напротив печки и приоткрыла заслонку, чтоб ощутить жар набирающего силу пламени. Витя вышел во двор за дровами для утренней растопки.

– Не опалились.

Я вздрогнула от тихого, надтреснутого голоса. Передо мной стояла мать Вити. Линялый байковый халат, хлопчатобумажные носки, стоптанные мягкие тапочки. Я боялась поднять глаза, чтобы не встретиться с ее потухшим взглядом. Она протянула руку, вероятно, намереваясь погладить меня по голове, но я, испугавшись, отпрянула. Ее морщинистая ладонь, на секунду застыла в воздухе и медленно опустилась. Как была, в одном халате, она открыла дверь и вышла. Морозный воздух молочным облаком ворвался в проем двери, и тут же смешался с теплом кухни. Я еще несколько минут посидела у печки, но почему-то мне было не по себе. Накинув шубу, в два прыжка я проскочила темные сени и выбежала во двор. Смеркалось, было морозно, не меньше двадцати пяти. Двор был пуст.

– Витя! Витя! – закричала я.

Он вышел из-за сарая, прижимая к груди охапку дров.

– Чего орешь, как оглашенная?

– Твоя мать… Она куда-то пошла. Я думала на улицу, а ее нет.

Витя бросил дрова себе под ноги и ринулся в сени. Открыл дверь, которая вела в баню (у них баня была, как пристрой), и тут же закрыл, прислонившись спиной, словно боялся, что дверь распахнется сама собой. В сенях было темно, но я почему-то помню, как с его лица мгновенно сошли все краски, в глазах застыл ужас. Наверное, я стояла очень близко.

– Уходи, – еле разжав губы, произнес он.

Я стояла, не смея двинуться с места. Ноги стали ватными, под коленками образовалось нечто вроде пустоты. Я задрожала всем телом.