Я люблю деревья. Больше всего я люблю старые, большие деревья. Я понимаю, что зря живу в городе, что я друид какой-то, что при моей любви ко всему натуральному и природному, при любви к Флоре прекрасной, мне надо жить в деревне. Но это абстрактное размышление. Я работаю журналистом в гламурном издании, профессии никакой у меня нет, кроме как умения делать хорошие интервью со всякими звёздами из мира культуры. Я не знаю, как могла бы я зарабатывать на жизнь в деревне, как могла бы я бороться каждый день за выживание, топить печь, выходить в сарай на ледяной нужник, как носить воду в дом и как мыть посуду, как расчищать от снега дорогу, как топать в чунях по раскисшей земле, как выливать воду из дождевых переполненных бочек, как трястись от векового природного ужаса по ночам. Как жить, не видя новых людей ежедневно и не получая подстёгивания от живого мыслящего биопланктона вокруг… Все эти бытовые детали мне знакомы, я вряд ли способна жить постоянно в единении с природой.

В городе жить намного легче. Вода льётся из крана, горячая и холодная вода, дерьмо уплывает не знаю куда, можно не озадачиваться, зимой, долгой осенью, долгой весной в квартире тепло. Очень тепло, можно ходить в футболке, это великая ценность- это дармовое, непонятно откуда постоянно идущее тепло по батареям. Электричество- ещё один бонус, колоссальный бонус. Ноутбук есть куда воткнуть в розетку, плюс телефония постоянная, дешёвая Интернет-связь. Удивительный доступный комфорт. Самые необходимые условия для существования есть, это убогая бедность, но уже не нищета и не бездомность. Но есть ещё одно «но»– это воздух, это деревья…

Мне повезло. Хрущёвка вся окружена деревьями. Хрущёвки тут были построены на пустырях в 60-е, им уже скоро будет по 50 лет. Тогда же люди, получившие отдельные квартирки со всеми удобствами, выбравшиеся из жутких перенаселённых коммуналок, первым делом стали сажать деревья на пустырях вокруг домов. Кто-то посадил яблоню себе под окна, кто-то рябину, кто-то лиственницу, кто-то берёзу и ясень. Тополя, тополя, наверное, тоже сажали.

Я помню вертушку своего детства. Это был такой красно-коричневый чемоданчик из хорошей крепкой пластмассы- формальдегида, буковки были стильными, жёлто-белыми, нарисованными футуристическим почерком, намекавшим на скорость, на свободу, на полёт в будущее. Чемоданчик открывался, подключался к сети, в нём крутились пластинки. Пластинки были сначала чёрные, тяжёлые, потом стали появляться гибкие, голубые, красные, белые. На одной из пластинок мужчина приятным голосом пел «Тополя, тополя». На другой пластинке женщина пела про «Клён стучит в окно». Это было такое деревенско-городское пение, пение жителей окраин городов, которые ещё помнили своё деревенское детство, в деревню к родителям часто ездили, и там их ждала игра на баяне и гармошке, а в городе их ждало пение под гитару, и вот рождались такие модные песни, задушевные, уже не глубинно посконно русско-народные, но и не разнузданно-городские, милые песни. Они мне жутко не нравились. Они вводили меня в одурь и ступор, от них хотелось спать и зевать, становилось скучно и бессмысленно, навозно…. Правда, был и уют, были остатки скучноватой природы, которые стучались в окно. Таким же ступором и зевотой веяло от пения Зыкиной. Ещё хуже были совсем городские песни, песни Толкуновой, Сенчиной, Хиля. Как будто лежишь в уютненькой тошнотворной пыли среди скучнейших харь. От них совсем становилось тошно. Я думаю, от этих песен советские мужчины того времени спивались. Без водки такое слушать нельзя. Это было как суета сует, как быстрая мать земля, когда токмо родился, не успел очухаться, а уже состарился и в землю пора…

Но тогда, в те годы, когда я топала новорожденными ножками по 11 комнатной коммунальной квартире без ванны и горячей воды, тут, вокруг хрущовок, счастливые обладатели отдельных квартир сажали свои саженцы.

Мне досталась хрущовка уже пооблезлая, в зарослях зрелых дерев. Я была очарована. Птички пели, всё утопало в зелени. Что утопали в зелени страшные длинные коробки, уложенные лестницей, рядками, в линию – так на это было наплевать. Квартира выходила окнами на две стороны. Окон было много. Лифта не было, опора была на мускульные силы ног. После жизни в 13 этажном доме, полностью зависящем от электроэнергии, которую всё время отключали, это был шаг вперёд. В 13-этажном доме вода еле поступала в ванне, мыться приходилось под тонкой струйкой. Иногда вообще всю воду отключали – и горячую, и холодную на пару дней. Приходилось с вёдрами ходить в соседние дома. Иногда отключали электричество – плиты были у всех электрические, чая не согреть, приходилось питаться бутербродами и лимонадом. Лифт отключался в эти дни тоже, иногда это совпадало с отключением воды, и тогда приходилось на 13-ый этаж нести в руках вёдра с холодной водой, натыкаясь на узкой, нерабочей лестнице со стариками, ползущими наверх со своими костылями, с женщинами, волокущими титанически на себе коляски с детьми, вес очень немалый. Тринадцатиэтажный дом сотрясали полёты самолётов, по ночам казалось, что самолёт сейчас снесёт плоскую крышу, иногда снились соответствующие сны. Внизу простиралось оживлённое шоссе, громкое, почти неумолкаемое, над шоссе стоял серый смог.

Здесь всё было не так. Тишина, зелень в окнах, птички, свежие ароматы ветвей и листьев. Берёза под окном качала своим стволом с глянцевой серой кожей, она то пела от ветра, то тихо трепетала, на неё взбирались всякие пернатые твари и смотрели на меня своими глазками. Противоположный мерзкий дом-барак со своими квадратиками окон летом было не видно – листва устраивала хорошую бархатную занавесь. Зимой стена цвета больного тела лезла в очи. В очи лезла жизнь обывателей из соседнего дома. То баба жирная высовывалась и трясла половичок в окно, то парень мускулистый с голым торсом крутился, то старик кряхтел на постели возле окна. Гадкие шторы, дешёвые, отставшие от жизни, или вообще газетами окно прикрыто.

Гадость. И эти стены шелушащиеся больные со швами расползающимися. Ремонты делали, но гладкость штукатурки исчезала через год. Непонятно, чем таким некачественным красили стены, и почему такой цвет набадяживали. То ли он самый дешёвый был, то ли ещё что. То ли это было отражение больной депрессивной психики маляров, или там районного архитектора, который утверждал план раскраски домов. А ведь в домах было полно художников от 5 до 75 лет, штук по 5 в доме минимум, и любой из них мог бы нарисовать что-нибудь, создать красивую гамму цветов. За небольшую зарплату художник придумал бы очаровательную гамму цветов, или даже даром бы придумал бы. Но всем художникам эта сраная жизнь приказала быть связанными по рукам и ногам, с кляпом во рту и повязкой на глазах. Художники и те, что по жизни художники, и профессиональные художники, работавшие художниками на заводах, фарфоровом комбинате, в журнале или просто члены союза художников – они имели право быть художниками в узких рамках своих комнат, ближайшую среду обитания они преобразовывать не имели право. Среду обитания имел право раскрашивать в цвет больного дождевого червя, нажравшегося синего навоза, некий СанСаныч, какой-нибудь хрен из райсовета или жилконторы, ибо и сам он и был таким вот червём, и глаза имел червивые, антиэстетические.

Природа примиряла меня с действительностью, выпуская повсюду свои ветки и палки, шатры и занавеси живые.

Мне казалось, что все вокруг мыслят и чувствуют как я, что всем противен СанСаныч с его червивой эстетикой, что все сдерживают рвотный рефлекс, пробегая по лестнице, крашенной в зелёный цвет плохого солдата, что у всех тлеет внутри желание расцветить эту гадость, покрыть стены домов снаружи лепниной или картинами, внутри- фресками и яркими сочными цветами, например, рамы окон покрасить в бирюзовый цвет, двери- в красный, стены- в коричневый, да мало ли есть способов украсить реальность и сделать её жизнерадостной. Ведь художник встаёт утром, и ему так хочется рисовать, как вот птице петь, а рисовать негде и не на чем, и надо, почему-то, жить в уродстве убогом блевотном.

Потом оказалось, что таких, как я, мало….

(((((((((

У нас во дворе опять трупак. За последние три года – три трупа на небольшом пространстве. Два было в нашем замечательном подвале. Третий вот у соседнего дома раскинулся, метров сто от парадной. Это блин не город, это джунгли дикие. Между хрущёвками снуют стайки заморышей мужского и женского полу, они вечно матерятся и пьют дешёвое вонючее пиво, они одеты в чёрные куртки, они вечно в истерическом припадке. Может, у них истерика на почве безработности, охоты пить «охоту» и от готовности ради охоты пускаться во все тяжкие. Это как угольки какие-то. Наркота продаётся у нас всюду хачиками средних лет. Наша лестница вся измазана кровью наркоманов. Звонить в ментовку бесполезно, говорят, сам участковый повязан с наркодельцами. Идёшь домой, перешагиваешь через сидящую на ступенях деваху с расставленными ногами. Говоришь ей: «Девушка, милая, вам плохо? Почему вы не учитесь и не работаете? Вы же тут не живёте, зачем вы у нас сидите целыми днями на ступеньках? Не хотите ли пойти отсюда вон, подальше куда? Поработать над собой? Нет, не хотите и не можете? Бедная ваша мать!». Гадость и ужас. У киндеров отбирают мобильники, ночных мужичков просто мочат.

Мужика убили позавчера ночью; он пролежал день, ночь, и опять лежит под голубым полиэтиленом. Народ выходит из парадной 12-этажки, и идёт прямо мимо этой душераздирающей кучи полиэтилена. Даже дохлую кошку бы быстрей убрали. Это видно в назидание что ли, чтобы не убивали, или чтобы не бродили по ночам? Менты приезжали, вели себя как в сериалах: снимали отпечатки, рассматривали голое белое пузо солидного трупа. Кошмар! Человек как дерьмо и при жизни и при смерти.

Мы живём в новой дикости. Выживают самые шустрые и снующие, проныривающие в щёлку норм. Мелкие ядовитые хыщники, занимающиеся людоубийством и каннибальством, подлежат уничтожению. Двух плюгавых пацанов, промышляющих у английской школы, я как-то пристально наблюдала в 1 час дня. Они выслеживали у подвала несмышлёнышей. Вид у них был как у охотников. Я сказала крепкому дедку, ожидавшему у школы внука: «Давайте к этим уродам подойдём и пугнём их!». Он засмущался: «А вдруг они просто так, мы оскорбим невинных юношей!». Тьфу. Я одна подошла и грозно стала смотреть им в глаза. Им это не понравилось, и они исчезли. По крайней мере, сегодня ни у кого из школьников наших мобильник не отберут. В классе нет ни одного мальчика, у которого не отобрали мобильник. Зато как пышно расцвела комиссионная торговля этими игрушками! Полный беспредел и слияние жалких бизнесменов с жалкой властью.

Рано или поздно эти пацанчики, вставшие на путь преступления, будут сидеть в тюрьме, выйдут законченными тупыми отморозками, ещё меньше понимающими жизнь, чем раньше. Люди – как вши, с которыми никто не дружит, которым никто ничего не объясняет. И они в скорбном бесчувствии гадят, гадят, пока не убьют других и себя… Наверное, главное – научиться радоваться жизни…

(((((((((((((

–А что ты Владик, делал раньше?

–Когда?

–Ну, с самого начала?

–В театре работал. Сначала я в театральном учился, на актёра. Но оттуда меня выгнали на 1 курсе за профнепригодность. Я нервный очень. Слабонервный, не подхожу для театра. А потом я осветителем работал. Потом путешествовал по Европе на велосипеде. В Белоруссии границу перешёл в лесу, оказался в Польше, сел на велосипед и несколько лет так и ездил по шоссе.

–А на что ты жил?

–Строил всякое.

–А работу как находил?

–Зайду в бар, разговорюсь с каким-нибудь типусом.

–На каком языке? Ты что, иностранные языки знаешь?

–Да, могу изъясняться. Я же английскую школу заканчивал. Говорю, что строить умею. Во Франции мужику одному сарай для коров построил. В Германии – дом ремонтировал. Потом путешествую, пока деньги не кончатся. Во Франции тот мужик меня выгнал. У него в подвале были бочки с вином. Он сказал, что после работы я могу пить, что захочу. Я у него несколько бочек выпил. Он пришёл в ужас и меня прогнал. Он думал, что я по чуть-чуть буду потягивать. Когда заглянул – все бочки пустые, я последнюю допиваю…

–А чего в Россию вернулся?

–А надоело. Потом меня везде полиция ловила как футбольного хулигана. Я на одном матче у них в Европе засветился, попал в базу данных…

Я засыпаю на плече Владика и вижу во сне молодого красавчика, который на велосипеде как птица порхает по Европе. Я завидую Владику. Мне так и не удалось преодолеть силу притяжения родных просторов, так и не удалось ни разу пересечь границы страны. Я не понимаю, почему он такой мудак, почему так быстро прошла молодость, почему он здесь, в комнате на Шпалерной, в этой гробообразной длинной и тонкой с боков комнате, где, если диван разложить, уже по стенке надо к окну продвигаться. Вид из окна у Владика не ахти. Упирается в старинный дом со скромной лепниной, там какие-то чиновники маются за рабочими столами, так что надо всё время окно прикрывать шторой.

((((((((((((((((

Штора у Владика смешная: собачки у мисок, старинная детская штора из Владикова детства, посеревшая и полинявшая.

Комната у Владика вот какая. Поднимаешься по покрытой сталактитами и сталагмитами лестнице, очень древней, истёртой лестнице. Дому то лет 200. Последний этаж пристроен был при Сталине. Тогда, наверное, был и последний ремонт. Тогда, наверное, и нарезали комнатух, пять штук, одна большая кухня, ванная с колонкой. В каждой комнате – эгоист-солипсист, типичный питерский одиночка живёт. Всё же продвижение есть – в каждой комнате по телефону. Порядки в коммуналке такие: никто в душу не лезет ни к кому, никто голый по коридору не ходит. Коридор – зона приличия. Никаких коммунальных бесед по душам. «Здравствуйте» – сказать можно. В комнатах скрываются молодые люди, пара одиноких мужчин, несколько семей. Стариков здесь нет. На коммуналку эту в центре города раззявили рот всякие бандиты-акулы-риэлтеры. Квартирка провела совещание. Никого не пускать даже на порог. Только своих друзей и родственников. Внизу домофон, наверху, при входе в квартиру, пять кнопок звонков на двери. На них никто вам дверь не откроет, хоть умри. Как бы ты не вопил, что к Владику, но коль кнопку перепутал, иль, коль Владик не отвечает – ну так и иди отсель, никто дверь не откроет тебе. Отличная система! И люди живут тут уютненько, местоположением у Невы дорожат, никаких разменов и в помине нет, всех такое сожительство устраивает. Коридор, правда, жуткий. Линолеумные плитки от пола отщербились, обои древние подраны котами и засалены до ужаса. А вот и котик сиамский бежевый, с мудрыми еврейскими глазами и с морщинками на щеках, смотрит на вас, греясь на батарее, на шерстяной подстилке. В ванной чисто, ванная белая, лучше, чем в отдельной квартире у меня. Когда летом нет горячей воды, я у Влада с удовольствием без брезгливости моюсь в его коммуналке. Так что мифы всё это – про непременные ужасы коммунальной жизни. Кухня – место молниеносной готовки жратвы. Добежал, засунул в газовую плиту, забрал с собой в свой номер. Можно помыть посуду, если надо. Из окна вид на крыши и трубы. Хороший вид. На окошечке раскинулась тощая узорчатая герань, похожая на коноплю.

В комнате у Влада стоит тёмно-зелёный диван, новый, но уже разваливающийся от постоянного барахтанья и ворочанья на нём крепкого человеческого тела, иногда и не одного. Диван из мерзкой породы с глубокой бороздой посередине, так что когда спишь по центру, то тело в щель закатывается и там даже ущемляется, если не подложишь одеяло потолще. Шкаф с барахлишком и пустыми коробками отгораживает уголок жратвы в углу. Там батюшко-кормилец, дряхлый, но работящий советский холодильник марки «МИР» с округлыми формами. Не светит и не греет, холодит отменно. На холодильнике Влад держит грязную посуду. Гигантские подгорелые сковородки, кастрюльки с пельменной отработанной водой, тарелки со следами пищи. Мыть посуду Влад отказывается категорически. Мегера Фёдоровна с этим смирилась, раз в неделю она приезжает и моет посуду, метёт затоптанный как в конюшне пыльный пол, устланный рваными упаковками от жратвы, раз в два месяца стирает серое затёртое до дыр постельное бельё. Я пыталась помыть Владу посуду- но он на меня гаркнул- не надо, это дело пусть Мегера делает, она профессионал… Ну и отличненько. Я прихожу к Владу как девочка ради чистого гедонизма.

Ещё у Влада комната его зелёнообойная чем-то провоняла от антисанитарии. Пахнет самцом, несвежим бельём, куревом, алкоголем и старыми питерскими стенами, очень старыми стенами, впитавшими вонь котлет и сапог, сонного пота, мебельных испарений и пыли ушедших эпох от ушедших одежд ушедших людей. Пора делать ремонт в комнате этой замшевившей.

Когда по ущелью Шпалерной проезжает особо толстая и нагруженная машина, дом заметно трясётся. Сначала я изумлялась этому забытому ощущению. В детстве и юности я тоже жила в доме, который дрожал от каждого трамвая днём, а ночью от чего-то необъяснимого, ночных подземных поездов метро, наверное, так как по улице ничего не проезжало, а дом вдруг ощутимо потряхивало, аж ложки в стаканах звякали и створки трюмо чуть колебались, но потом я к этим потряхиваниям привыкла. Трясётся, но не рушится, значит, система жёстко-мягкая, притёртая, простоит долго.

За шкафом прячется обеденный столик. Там стоит заплюзганный электрочайник, много раз эксплуатируемый. На столе всегда можно увидеть большой пузатый заварной чайник с обитым краем, в него Влад забрасывает четыре пакетика чая, заливает кипятком и это пьёт в свежем виде. Слева – сервант. Там рюмочки тонкостенные советские стоят, а также чашечки маленькие запылённые, так как Влад любит пить из огромной длинной чашки с розочкой, куда полтора стакана жидкости помещается. Также в буфете Владик держит булочку, плюшки, сахар и горчицу в тюбике, также ложки и вилки старинные, от предков запавшие, в ящике специальном.

(((((((

Любовь к порядку в этой части комнаты сыграла как-то с Владом злую шутку. Мегера Фёдоровна как-то узрела тюбик с горчицей в серванте, а не в холодильнике, что является непорядком. Она горчицу положила в холодильник. А на место, где обнаружилась горчица, Мегера Фёдоровна положила тюбик клея «Момент», который лежал на обеденном столе, что тоже непорядок. Влад поутру, отправляя в рот разгорячённую сардельку, сверху густо снабдил её выдавленным столбиком из привычного тюбика, полагая, что это горчица. Засунул в рот, подивился странному острому синтетическому вкусу и тому, что вроде как зубы липнут. Взял вторую сардельку, опять её намазал тем, что полагал за горчицу. Опять подивился и съел. Зубы совсем слиплись. Влад стал про себя чертыхаться, что за горчица такая некачественная на этот раз попалась! Приблизил к носу тюбик, увидел, что это клей «Момент»! Но деваться некуда, клей в животе, обратно не выдавить. Последствий никаких не было. Сожрал, в целом, полтюбика.

Рядом со столом у Влада стоит старинное кресло, дореволюционное, тоже привет от предков-петербуржцев. Кресло низкое, с оборванной тканью, но с ручками и спинкой, имеющими украшения и резьбу, а также хорошенькие воткнутые гвоздики для усопшей и истлевшей, красного шёлка когда-то обивки. В углу – телевизор, который у Владика работает денно и нощно. Также денно и нощно в комнате горит люстра. Слабонервный Влад боится темноты и тишины, он спит и ест при свете и шуме, если выключить – начинает зверски ругаться. Очень энергозатратный образ жизни ведёт Влад, как и положено крупному самцу. Под телевизором в тумбе у Влада трусики и одежда. Одежды у него мало. Дома Владик сидит в ярко-голубом спортивном костюме с пошлыми красными и белыми полосками. Костюм это воистину бессмертен. Он не снашивается, из такой матёрой синтетики он сделан!

Влад вообще любит пластмассу и синтетику. Он считает, что чем технологичней, чем искусственней, чем дальше от природы – тем лучше. Он до хрипоты настаивает на этом. Он любит пластмассовую мебель, что на мой вкус ужасная гадость. Он говорит, что ненавидит природу, что любит нюхать аромат выхлопных труб, любит видеть гладкий асфальт без всяких гадостей – земли там какой, травы или цветуёчков. Он говорит, что хотел бы вживить в себя всякую технику, например – мобильник. А то всё равно теряется всё время, или надо его куда-то к телу в одежду пристраивать. Одежду Влад любит рабочую. Напокупал себе комбинезонов с грудками, лямками и кармашками спереди. В кармашках Влад носит целую лабораторию, целый набор инструментов. Ножи, отвёртки, провода, омметры какие-то, дрели, шуруповёрты, кисточки. Идёт весь в функциональном металле. Это вам не бирюльки металлистов и всяких манерных пацанов. Это всё рабочее, нужное.