–На даче. Я вот неделю уже одна в квартире. Мне, если честно, просто плохо физически и душевно. Я привыкла каждый день как белка в колесе быть придатком при детях. Я уже умерла вся. Всё человечье во мне умерло. Я как механизм какой-то бытовой. В-общем, жизнь моя, иль ты приснилась мне? Моя мамаша взяла детей на дачу на лето, и Фокин сказал, что где дети, там и деньги. Мамаша рада, теперь типа она жена Фокина, и мои дети – это их дети. Наконец, ей удалось сделать по-своему щучьему хотению. Меня из жизни вытеснить, влезть на моё место и типа омолодиться. Не зря она Фокина к себе в каморку заманивала, блинчики там ему подсовывала на кровати своей, ворковала там с ним. Доворковались до полного маразма. Детей жалко, одичают они с ней на даче. Она же ненавидит любые формы интеллекта, развивающих занятий. Зоя Игнатьевна моя – она же порождение завода, люди для неё что детали. Сунула в рот плюшку три раза в день – вот и весь механизм. Мне деньги нужны, в три раза больше, чем одинокому человеку. Чтобы на дачу ездить, детям фрукты возить, котлетки натуральные. Переживаю я.

–Подай на алименты! Не имеет права твоя мамаша тебя от детей отгонять!

      -Фокин сказал, что если подам на алименты, он сделает справку, что получает в месяц 1000 рублей. И всё. Мои будут 300. А мамаша сказала мне, что если я потребую алиментов, она сдаст меня в дурдом, и Фокин подтвердит, что я невменяемая и ужасная мать, и что они добьются лишения меня родительских прав.

–Какие твари жуткие! Борись с ними!

–Судиться? Доказывать, что я вменяемая? Что я отличная мать, что дети ухожены, сыты, ходят в музеи и парки, ездят на лыжах кататься зимой? Доказывать очевидное, но отрицаемое Зоей моей Игнатьевной? Какое позорище для семьи! Правильная есть русская пословица – не выноси сор из избы. Лучше терпеть всю эту гадость буду. Ко мне тётка одна, из соседнего подъезда, во дворе подошла и донесла мне всё. Говорит, что моя мать на меня мерзости наговаривала в поликлинике. Я ей поверила, тётке этой. Это в стиле моей мамаши. Она в школе на меня наговаривала, она даже в институт умудрилась припереться в деканат и там стала про меня чушь всякую рассказывать секретарю, типа «повлияйте на неё». Я тогда хотела переводиться на другой факультет… И тогда мне однокурсница сказала: «Присмири свою мать, она тебя позорит. Она сумасшедшая у тебя. Да и ты такая же, как она, раз разрешаешь ей такой срам устраивать». Ну и как её присмирить, если она от одиночества одичала? Убить, что ли? Слов она не понимает, сразу начинает шипеть, язвить и злорадствовать. Мне Антонина советовала её в сумасшедший дом сдать. Ха. Представляю, приезжают санитары, и моя мамаша начинает краснобайствовать, что не она, а я сумасшедшая, и она же переговорит меня…

–И чего она от тебя хочет?

–Крови моей пососать, чтобы румянец у неё поалее стал. Больше ничего ей не надо от меня: ни денег, ни подарков, ни послушания и почтения, ни внимания и бесед. Чем больше высказываешь почтение, тем более по-хамски она отвечает, дразнится, то молчит угрюмо, то раздражается и швыряется. Даришь что-нибудь, так она от ярости аж до потолка прыгает, покрывая грязью то, что ей подарили. Правда, бывает, потом потихоньку подарком, пледом каким-нибудь, кофточкой начинает пользоваться, после того как затопчет и проклянёт подарок. Её словно чёрт укусил, такая неадекватная, хамская реакция отторжения у неё на всё. Я все методы перепробовала. И сил у меня нет к ней ключик найти.

–Ужас! Слава Богу, у меня хоть мамаша нормальная! – бормочет под нос Тина Подгорская, и щёки её разгораются от вина цветом кирпичного загара. Что очень красиво оттеняет её локоны оттенка «солнечный блондин».

–Да твоя мама – ангел интеллигентный!

Мы с Тиной захмелели, весь мир покрылся приятным туманчиком. Вениамин копошился в компьютерной восемнадцатижильной косе, за окном стояло то ли лето, то ли не лето, непонятно что там стояло, дом там стоял напротив хрущёвский, а между нами берёза несколько чахлая росла с листочками сероватыми то ли в белой ночи, то ли в пасмурности какой-то. В-общем, за окном была свобода, в квартире была свобода такая тяжкая, что не переварить, вот и подруга пришла ко мне с бутылкой. Диво дивное! Такое при мамаше не позволительно было бы, она бы побежала подружкам шипеть ядовито и долго по телефону, жаловаться на меня детям: «Вот, Никита, мамочка твоя алкоголичка, ишь, полбутылки, полбутылки, слышишь, выпила, ишь какая мама-то у тебя, мальчик ты мой дорогой, нехорошая, падшая она у тебя, крохотулек ты мой! А уж ты, Тёмушка, малёк совсем такие ужасы видеть!».

Мы с Тиной пили и обсуждали, где найти мужчин. Нет у нас мужчин реальных. Лебедев её – он такой упырь мёртвый, такой антисекс, что вот вроде и ростом хорош, и фигурой, но ничего с ним не хочется и не можется, и секс у Тины бывает раз в год после большого дымного затуманивания.

–Бедная Тина!

–Да и ты бедная! Ну, ничего, главное – чтобы моё письмо по интернету дошло до Джона. Мне в брачном бюро сказали, что он очень богатый. Только бы ответил! Тогда, Анька, заживём! Если у меня с Джоном выйдет, я тебя озолочу! Если ответит – 100 долларов минимум тебе подарю.

–Окей. Не откажусь!

–Но всё же, есть ли у тебя дуновения на личном фронте? – выспрашивает Тина.

–Полтора года уже у меня отпуск от секса с Фокиным. Я сначала с ума сходила как кошка. Но – дети мои прекрасные… Я даже и представить не могу, какого самца можно ввести в дом, чтобы всё было хорошо. Знаешь, есть такие самцы, они с ребёнком начинают соперничать. Или бывает, что начинают воспитывать и орать. Или не замечают. У меня вот Фокин в упор не видит Никиту, будто нет его. Прямо как у Керсанова. Керсанов живёт со своей Наташей уже 8 лет, сыну Наташиному уже 12! А Керсанов ни разу по имени его не назвал, будто его и нет. Ему только Наташа нужна, а сын для него – как тень какая-то или помеха, которую надо из сознания выкинуть.

–Да, гадость!

–И столько эмоций у меня было с Фокиным, когда он к другой бабе ушёл, что я как выпотрошенная вся. Во мне словно поселилась ледяная пустота. Я как отмороженная вся. И никого на горизонте нет.

–А этот, ну, как его, Вениамин этот! И имя такое у него!

–Ну, ты же его видела – это не парень, это девочка какая-то. Ему нужно только компьютерное железо. Он нас с тобой даже не замечает, не отличит одну от другой.

–Давай я ещё за бутылкой схожу!

–Сходи!

…В тот вечер мы с Тинкой Подгорской сильно нализались. Позвали Асю, и она с нами нализалась. И соседку Антонину позвали мою – но она не пьёт, она даже не зашла, осталась копошиться у себя дома, гвоздики по пластиковым бутылкам раскладывать. Потом я играла громко на пианино, Вениамин пел арии из опер, Тина уснула в детской кровати Тимоши, Аська на кухне стала долго и въедливо беседовать с Вениамином, я тоже заснула на мамашиной тахте, увеличенной десятью слоями старых одеял, прокладок каких-то, ватинов, платков оренбургских пуховых.

В 5 утра я вышла на кухню. Там, в лучах восходящего летнего солнца Вениамин вёл умную беседу с Асей о Замятине, о Лакане, о Троцком, о Севе Новгородцеве, о радио «Свобода».

      Потом Вениамин ушёл, Тина проснулась, а Ася Шемшакова сказала: «Какой он умный! Я преклоняюсь перед ним! У него такой лоб большой, как у дельфина! И глаза впалые! Он столько всего знает! Столько всего читал! Я потрясена! Он говорил и говорил всю ночь, а я его слушала и слушала, слушала и слушала…».

–А я вот люблю людей не столько начитанных, сколько таких, с которыми можно в диалог вступить. Чтобы было совместное обсуждение темы. Аналитикой заниматься. Чтобы докопаться до истины,– сказала Тина, потягиваясь и распрямляя помятое от неудобного сна лица.

–Истина – конвенциональна. Нет никакой истины! Сколько людей, столько и истин! – сказала Ася, взбудоражено куря в открытое окно и стряхивая пепел в форточки нижних этажей.– Главное – текст! Умение производить текст больше всего ценю я в людях!

–Да, он очень милый, – сказала я тогда. – Только я проспала весь его ум. Но я тебе, Ася, верю.

–Кстати, у тебя есть его телефон?

–Да, он мне оставил. Но он живёт в ужасной коммуналке. Там 20 комнат, человек 50 живёт, к телефону если кто позовёт – так хорошо, а может никто и не позвать.

–Ну, ты мне всё равно дай-ка его телефон.

–Бери, не жалко!

      Потом я осталась одна. Я помахала руками и ногами. Заглянула в кошелёк – 100 рублей. И всё. Ещё 100 рублей придёт на книжку 25 числа. Что делать? Как жить? Я заглянула в кухонный шкаф. Ага, жить можно. Три пачки геркулеса. Пол пачки риса. Лук репчатый. Килограмм примерно. Замороженная морковка нарубленная в морозилке. Кофе банка. Чай есть. Сухари запылённые, завалявшиеся. Много солёных огурцов в банках. Много варенья засахаренного. Жить будем! С голоду не умрём! По сути, еда то есть. Вот была бы блокада – так это целый пир!

Я открыла свой шкаф и стала примерять всякие одежды. С одеждой не того. В половину одежд после 10 лет домохозяйства я уже не влезаю. То, во что влезаю… да… белые штаны в чёрную дрипочку. Чёрная кофта. Легенсы розовые. Куртка безразмерная, страшная, грязно-оранжевого оттенка. Синий пиджачок, еле застёгивается на одну пуговицу на раскисшем животе. Страшная вся. Морда серого оттенка. Волосы цвета унылого заката. Ну, это покрасить можно, ага, краска «лиловый каштан» завалялась.

Вдруг я вспомнила про Асю…

–А знаешь, что он мне сказал? – говорит Шемшакова про Немотаева.

–Что?

–Он сказал, что он хотел бы жениться на юной красивой девушке, чистой девушке, обязательно девственнице.