Серый день медленно переваливал за полдень. Изредка сквозь тучи прорывался луч солнца, и тогда дома становились чуть-чуть светлее и праздничнее, чем казались из окна комнатушки. Из-под неровных линий крыш причудливыми гроздьями висели сосульки. Какая-то баба в тулупе волокла навстречу санки с тюками из холстины. Проходя мимо, она схватила Фаину за рукав:

– Эй, девка, скажи, который тут Басков переулок? Меня туда на жительство определили, потому как я потомственная пролетарка.

От бабы густо несло винным перегаром. Она беспрерывно икала.

– Это туда, вон, где дерево, – показала Фаина, и тут откуда-то издалека тяжко и гулко ударил колокольный набат.

Глаза бабы округлились:

– Пожар, что ль?

Звук колокола, истончившись, повис в воздухе, замолчал и ударил вновь, набирая силу и высоту.

Фаина не хотела уходить далеко от детей, от дома, но колокол гудел, звал, требовал:

– Беда, беда, сюда, сюда!

И прохожие, что шли мимо, внезапно развернулись и побежали в одну сторону. И Фаина тоже побежала, на ходу поправляя платок, который всё время сползал на затылок.

Звонили с колокольни Александро-Невской Лавры. На повороте к Невскому проспекту Фаина влилась в толпу народа, которая с каждым шагом вперёд становилась гуще и гуще. Набат не затихал, и сердце в груди тоже застучало в такт суматошным ударам колокольного языка.

То тут, то там слышались резкие выкрики:

«Господи, помилуй!», «Не отдадим святыню супостатам!», «Спасём матушку-Расею!» «Грудью встанем за Святую Лавру!»

Большинство, как и сама Фаина, не знали, что произошло, но скорее душой, чем разумом, понимали, что там, за стенами Лавры, сейчас творится страшное, чему нет и не будет прощения во веки веков. На площади Александра Невского Фаина попала в людской водоворот, который вливался во врата монастыря. Справа и слева её толкали, из уст в уста передавая непостижимую весть: «Владыку, Владыку Вениамина^[6]арестовали! Лавру хотят отнять!»

На площадке у Митрополичьего корпуса стояли грузовики с пулемётами и ряд солдат с винтовками наизготовку.

На миг Фаина обмерла от ужаса – а ну как начнут палить в людей без разбора?! Двумя руками она вцепилась в чей-то тулуп.

– Ничего, дочка, справимся, – обернулся к ней мужик, по виду извозчик. – Есть силушка в руках! – он показал крепкий кулак, пропахший дёгтем. – Да не трясись, не станут солдатики в своих, православных стрелять, да ещё в святой обители. На них, чай, тоже кресты есть.

– Православные, спасайте церкви! Антихрист грядёт! – сечкой резанул по толпе истошный женский возглас.

И толпа задвигалась, загомонила:

– Не отдадим святыни, за них наша русская кровушка веками проливалась!

Зажатая между людьми, Фаина не могла видеть ничего впереди, кроме голов и плеч, но сейчас она не чувствовала себя отдельным человеком, вливаясь в общий поток, точно капля крови в одной вене: все кричали, и она кричала, ахала, охала. Когда старуха рядом горько заплакала: «Что же будет? Не простит нас Господь!» – у Фаины тоже навернулись слёзы.

Она вытерла глаза ладонью и вдруг поняла, что толпа замолчала грозно и тягостно. По шее Фаины проскользнул холодок дурного предчувствия. И точно. Начиная от Митрополичьего корпуса, из уст в уста камнепадом покатился ропот:

– Убили! Убили! Батюшку убили!

– Батюшку?! – Охнув, Фаина стиснула в кулаке кончик платка.

– Да кого, кого убили? – гомонили кругом.

– Отца Петра Скипетрова^[7]из Скорбященской церкви! – сказал кто-то совсем рядом. – Говорят, в лицо выстрелили.

– Ой, божечки! – тут же горячо запричитала молодая бабёшка в суконном армяке. – Да это же наш батюшка! Такой хороший, добрый батюшка! Он нас с мужем венчал и детей крестил! Да как же мы теперь без него? Осиротели, как есть осиротели! – Громко шмыгнув носом, она с отчаянием посмотрела на Фаину и стала пробираться вперёд сквозь толпу, беспрерывно повторяя: – Что я детям скажу? Что скажу?

«Дети! – как ушатом холодной воды окатило Фаину. – Мне надо срочно бежать домой!»

Вся дрожа, она как безумная стала расталкивать людей вокруг себя, в глубине души уверенная, что прямо сейчас всех, кто здесь находится, должно поразить громом: одних за то, что сотворили, других за то, что позволили сотворить немыслимое злодейство.

К дому Фаина неслась с такой скоростью, что дыхание останавливалось. Василий Пантелеевич, впустивший её в квартиру, обомлел:

– Фаина, что случилось? Да на вас лица нет.

Чтобы унять сердцебиение, Фаина упёрлась ладонями в стену и чужим голосом сказала:

– Всё пропало. Всё теперь покатится вниз.

– Что покатится? Что пропало? – обеспокоенно спросил Василий Пантелеевич.

Она не ответила, махнула рукой и пошла к детям в свою комнату. Девочки не спали, но не плакали, тихо возясь ручонками в распоясанных пелёнках.

– Бедные вы мои, бедные!

Василий Пантелеевич возник в дверях и деликатно покашлял:

– Фаина, вы мне так и не сообщили, что случилось. На вас напали? Ограбили? Обидели?

– Напали, ограбили и обидели, – повторила она, а потом вскинула глаза и яростно произнесла. – В Лавре батюшку убили. Отца Петра Скипетрова. В лицо выстрелили, ироды. Совсем Бога не боятся. Не простит Он нас, проклянёт на веки вечные.

– Как убили? Кто? – Василий Пантелеевич охнул.

– Знамо дело, кто, – Фаина криво усмехнулась. – Эти, – она мотнула головой в сторону окна. – Большевики. Теперь всё пропало!

Василий Пантелеевич побелел:

– Не говорите так Фаина, будем надеяться, что батюшка случайная жертва. Я уверен, власть не допустит расправ и самосуда…

Каждое следующее слово звучало фальшиво и жалко. Смутившись, Василий Пантелеевич ссутулил плечи и тихо отступил в темноту коридора.

* * *

– Я не понимаю, о чём ты говоришь! – вспылила Ольга Петровна, когда Василий Пантелеевич рассказал об убийстве священника.

Разговор шёл крутой и жёсткий. Василий Пантелеевич так долго держал в себе гнев, что эмоции буквально взрывали мозг изнутри, разлетаясь горячими пулями из коротких слов и фраз.

Вскочив, Ольга Петровна засунула руки в карманы халата и принялась широко вышагивать по комнате из угла в угол. Всклокоченные волосы придавали её облику вид рассерженной фурии из театральной постановки.

– Идёт борьба между старым и новым – беспощадная, между прочим, – а ты желаешь, чтоб обошлось без жертв?! Так не бывает, мой милый! – Ольга Петровна круто развернулась и вскинула голову. Появилась у неё такая привычка – высоко задирать нос. – Никто без боя не отдаст народу награбленное! Революция – это насилие и диктатура победившего класса, и узурпаторам необходимо смириться и склонить голову перед народным гневом!

– Но те, кто не желает насилия и диктатуры – тоже народ! – возразил Василий Пантелеевич. – Богобоязненный и трудолюбивый.

Ольга Петровна скорчила презрительную мину:

– Жалкие обыватели! Товарищ Коллонтай^[8]подписала совершенно справедливый указ о конфискации части помещений Лавры, и монахи должны были подчиниться ему, согласно революционной дисциплине!

– Видимо, кроме Лавры, в Петрограде не осталось свободных мест, – ехидно вставил реплику Василий Пантелеевич. – Если хочешь знать моё мнение, то эта грязная развратница Коллонтай, об адюльтерах^[9]которой не знает только глухой и слепой, сознательно решила заварить в городе кровавую бучу. Удивительно, с какой быстротой большевики сбросили маску миротворцев и показали своё истинное рыло с рогами и свиным пятаком.

– Рыло!!! У меня рыло?! – закричала Ольга Петровна. – Ну, знаешь! Тебе стоит выбирать выражения! Я, между прочим, отныне истинная большевичка и на днях вступаю в ряды ВКП (б). Меня рекомендовали сам товарищ Ленин и товарищ Лилина!^[10]

Сжав кулаки, Ольга Петровна подступила к Василию Пантелеевичу и потрясла ими перед его лицом, отчего на безымянном пальце огненной искрой сверкнуло золотое кольцо с рубином – его подарок на именины.

– Помяни моё слово, Оля, – глядя на рубин, тяжеловесно сказал Василий Пантелеевич, – если начали покушаться на духовенство, то следом падёт Помазанник Божий, а потом под нож пойдут все без разбора, и твои большевики в том числе.

– Пока что мои большевики, над которыми ты иронизируешь, дают тебе паёк, и ты каждый день ешь хлеб с маслом и делаешь омлет!

– Ты стала жестокой, Оля, но я знал, что ты найдёшь повод попрекнуть меня моим вынужденным бездельем. Лишь в одном ты права – я больше не хочу иметь ничего общего с убийцами и разорителями государства.

Очень медленно и спокойно Василий Пантелеевич встал со своего места. Взгляд зацепился за криво лежащую салфетку на ломберном столике, он аккуратно расправил её края с тонкой линией кружева. Провёл пальцами по полированной крышке фортепиано. Как там в романсе? «Рояль был весь раскрыт. И струны в нём дрожали»^[11]. В сердце что-то дрогнуло, и он улыбнулся уголком рта.

Видимо, поняв, что происходит что-то необычное, Ольга Петровна замолчала.

У двери Василий Пантелеевич оглянулся:

– Ты даже не интересуешься, как твоя дочь. Здорова ли, сыта ли. Постарайся всё же стать матерью.

Шаркая ногами, Василий Пантелеевич вышел в коридор и слепо долго шарил руками по вешалке в поисках шубы. Ему было душно и не хватало воздуха. Хотелось как можно скорее попасть на холод, в синюю ясность зимней ночи, даже если там стреляют и ходят патрули.

* * *

Василий Пантелеевич держался из последних сил, чтобы не закрыть лицо руками и по-волчьи не завыть от тоски.

Ночь он пересидел на Николаевском вокзале. Поезда ходили редко, но здание было забито людьми под завязку. Дамы, бывшие господа, мужики, бабы – все вперемежку, без разделения на пассажиров первого, второго и третьего классов с разными залами ожидания – нынче все равны, и к вонючему лаптю на лавке стоит относиться философски. В конце концов, это не самое страшное, что может случиться в жизни.

Ему повезло: он отыскал у стены одно местечко. Сев прямо на заплёванный пол, Василий Пантелеевич прислонился спиной к стене и попытался задремать. Рядом с ним беззубый старик шамкал дёснами краюху хлеба. Чуть поодаль, на мешке с чем-то мягким, спала молодайка в барской шубе и валенках. Наверняка приезжала выменивать продукты на мануфактуру. Вполне может быть, в мешке под головой лежит картина кисти Рембрандта, которой хозяйка заботливо украсит закуток возле печи.

В помещении остро пахло навозом, сеном и угольной гарью. Два подвыпивших мужичка громко обсуждали покупку лошади. И вдруг сзади резанул по сердцу мягкий женский говорок:

– Слыхала, кума, что вчера в Лавре владыку под арест посадили, а одного батюшку из пистолетов застрелили? Как теперь жить тем супостатам? Как людям в глаза смотреть?

– Да им хоть плюй в глаза, всё едино. Антихристы.

«Как же так, Оля? Почему ты стала такой? Почему не замечаешь очевидного? Как мы с тобой смогли оказаться по разные стороны баррикад?» – мысленно простонал Василий Пантелеевич.

Он снова возвратился к разговору с женой, в уме приводя ей новые и новые аргументы тупиковой ситуации, куда загоняют людей узурпаторы власти, именующие себя вождями пролетариата. Лжепролетарии, не державшие в руке ничего тяжелее карандаша.

Должны же найтись среди народа новые Кузьма Минин и князь Пожарский, чтобы избавить страну от великой смуты.

Василию Пантелеевичу вдруг вспомнилось своё представление государю по случаю столетия Департамента. Приезд высочайшей особы ожидали к полудню, и от волнения сердце то тревожно замирало, то упруго подпрыгивало к самому горлу. В назначенное время оживление в стенах Департамента достигло апогея. Лицо директора в чине Действительного статского советника имело густо-свекольный цвет. Он то и дело поправлял воротник мундира, стакан за стаканом пил воду из хрустального графина.

– Едут! Едут! – закричал курьер, дежуривший у окна, и служащие кинулись строиться в две шеренги по обе стороны ковровой дорожки. Когда государь император вошёл в зал, то Василий Пантелеевич, который стоял первым, вспотел от волнения и очень сконфузился.

Его величество держался так естественно, если не сказать скромно, что напряжение понемногу отпускало. Остановившись напротив Василия Пантелеевича, он дружески протянул руку для рукопожатия и произнёс:

– Благодарю за службу.

– Рад стараться, Ваше Величество! – по-солдатски брякнул Василий Пантелеевич первое, что пришло в голову.

Государь улыбнулся краешком рта и пошёл дальше, оставив на память о себе тепло крепких пальцев на ладони и лёгкие морщинки вокруг глаз, каких-то по-особенному светлых и приветливых.

Яркое воспоминание из прошлого привнесло в нынешнее состояние толику новой боли. Василий Пантелеевич перекрестился: «Храни, Господи, государя и его семью во благе и благополучии». О своём будущем ему думать не хотелось. Одно ясно – жить за счёт Ольги дальше не представляется возможным – кусок в горло не полезет. Что делать? Как поступить? Куда податься?

Год назад в кошмаре не приснился бы грязный зал ожидания с людьми вповалку и сам он, сидящий на полу у стены. Василий Пантелеевич перевёл взгляд на двух подпоручиков, совсем мальчишек, что, положив на колени офицерский планшет, играли в подкидного дурачка. Заметив взгляд, один из них сделал жест рукой, приглашая присоединиться.

Василий Пантелеевич отрицательно покачал головой: мол, не играю.

Чтобы снова не возвращаться мыслями к разговору с Ольгой, Василий Пантелеевич переключил внимание на входную дверь и стал считать входящих. Первыми вошли две дамы в меховых капорах. Каждая крепко прижимала к себе кожаный саквояж. И правильно: в стране царит разгул преступности. Следом за дамами, озираясь по сторонам, проскользнула девушка, по виду работница. Уверенно ступая, вошёл извозчик и предложил:

– Господа хорошие, кому к Нарвской заставе?

– Нет теперь господ, – глухо ответствовали с другой стороны зала, и извозчик со злым смешком сплюнул на пол:

– А товарищам пролётки не положены, пусть на своих двоих ходят.

Дверь за спиной извозчика снова хлопнула, впустив наряд патрулей. Трое солдат и трое матросов с красными бантами в петлицах по-хозяйски осмотрели зал. Василий Пантелеевич обратил внимание, как под их взглядами люди ёжились и замирали, словно застигнутые врасплох за чем-то неприличным.

Он посмотрел на мальчиков-подпоручиков. Они не перестали играть в карты, но движения стали замедленные, напряжённые, наподобие сжатых пружин.

У всего города была на слуху жесточайшая расправа матросни с юнкерами, мальчики тоже об этом слышали и, судя по всему, готовились к любому исходу событий.

– Эй, да здесь офицерьё! – громко сказал один из матросов в лихо сдвинутой на лоб папахе от генеральской формы.

Молниеносным движением он скинул с плеча винтовку и взял наизготовку. Василий Пантелеевич замер. Ещё несколько минут – может десять, двадцать, максимум двадцать пять, и от двух мальчишек-подпоручиков останется груда окровавленного мяса, завернутого в офицерские шинели. Хотя, нет: шинели, наверное, их рачительно заставят снять, чтоб не замарать шерстяное сукно.

– Господи, благослови! – От страха рука дрожала так, что он не смог перекреститься, но всё же нашёл в себе мужество встать и шагнуть вперёд прямо на штыки патруля: – Остановитесь, задумайтесь, не творите зла. Вы же русские, православные…

– Ах ты, контра буржуйская! Сейчас мы тебя в расход пустим!

Два матроса схватили его под руки и поволокли на улицу. Штыки солдат толкали в спину, и Василий Пантелеевич едва успевал перебирать ногами, чтобы не споткнуться на ступеньках.

Может быть, когда-нибудь и его дочь случайный человек спасёт от смерти, а может быть, она спасёт кого-то! Велика и широка милость Божия, пусть мальчики живут, а его время подошло к концу.

* * *

Девочки Настя и Капитолина походили друг на друга как две капли воды: обе голубоглазые, светловолосые, с крохотными носиками-пуговками.

Фаина любила кормить их одновременно, хотя с каждым месяцем держать в руках шевелящиеся свёртки становилось всё тяжелее. Сегодня первой наелась Капочка. Она сонно заморгала глазками и блаженно облизала губы маленьким розовым язычком, как котёнок, вволю налакавшийся молока.

Поскольку Настюшка ещё сосредоточенно сопела, Фаина ловко перекатила Капу на подушку:

– Спи, моя хорошая.

От громкой дроби каблуков по гулкому коридору девочка вздрогнула и захныкала, а Фаина, узнав шаги Ольги Петровны, внутренне сжалась. Ольга Петровна распахнула дверь без стука. Встав в проёме, она засунула руки в карман жакета и отчеканила вопрос:

– Фаина, Василий Пантелеевич был дома?

Взгляд Ольги Петровна скользнул по Насте в руках Фаины, перебежал на сонную Капу и требовательно застыл в одной точке.

Фаина покачала головой:

– Нет, со вчерашнего дня я никого не видела.

На мгновение выражение лица Ольги Петровны стало растерянным:

– Где же он может быть?

– Я не знаю.

Ольга Петровна поёжилась:

– Печь не топлена, в комнатах холод собачий.

Фаина отняла от груди Настю, положила её впритык к Капе и подняла глаза на Ольгу Петровну:

– Я не захожу на хозяйскую половину и зажигаю плиту только на кухне. Ваш камин топит Василий Пантелеевич.

Судя по гневной складке у бровей, Ольга Петровна хотела кинуть резкую фразу, но удержалась и пошла искать дрова, чтоб растопить камин. Когда третья по счёту спичка сломалась в руках, Ольга Петровна зло выругалась сквозь зубы в адрес мужа.

– Видите ли, дома он не ночевал. Как нервная барышня убежал из дома, хлопнув дверью. Ещё бы в обморок упал для пущего эффекта!

Она снова взялась за спички, которые надлежало беречь как зеницу ока. Коробка спичек нынче стоит сто рублей. Прежде такой пенсион полагался генералам в отставке или старшим инженерам. Паёк пайком, но за каждой мелочью к коменданту бегать не станешь, да и просить как-то не комильфо.

Подсовывая неровный огонёк под суковатое полено в топке, Ольга Петровна занозила палец и раздражённо охнула. Сегодня решительно всё выводило её из себя! В комиссариате вымоталась едва ли не до горячки, а тут ещё дома полный разлад, да и блузка порвалась на манжете.

При первой волне тепла она протянула к камину иззябшие руки и прислушалась: кажется, звонят в дверь. Звонок повторился. Потом ещё и ещё.

Сперва Ольга Петровна не хотела открывать: у Василия свой ключ, а вызов из комиссариата упредили бы телефонной связью. Но звонок тренькал и тренькал. Она нехотя поднялась со скамеечки с резной спинкой, что всегда стояла возле камина.

– Кто там?

– Ольга Петровна, Ольга Петровна, это я, Анюта!

– Какая Анюта?

– Анюта, прачка. Я в прошлом году ваше бельё стирала.

Ольга Петровна откинула цепочку, зацепив взглядом бледное лицо в сером платке и трясущиеся губы.

– В чём дело? В данный момент я не нуждаюсь в ваших услугах.

– Да я не потому. Тут беда случилась… – Прачка комкала в руках варежки. – Я по Виленскому переулку шла, возле казарм, ну и завернула во двор. – Она покраснела. – У меня там приятель живёт, бывший дворник. А он там лежит.

– Кто? Приятель? – недоумевая, спросила Ольга Петровна и хотела закрыть дверь, но прачка быстро и умоляюще перебила.

– Нет, не он, а Василий Пантелеевич.

От прилива жара Ольга Петровна окончательно перестала понимать происходящее. Ватными ногами она переступила ближе к стене и оперлась рукой на свою шляпку, что лежала на тумбочке.

– Толком скажи!

– Я и говорю! – Прачка опустила голову. – Василий Пантелеевич там лежит, убитый. В одном сюртуке. А на груди вот такое красное пятно, – Анюта растопырила пальцы. – Уже и снежок припорошил. Я как увидала, сразу бегом к вам. – Она всхлипнула. – Время! Время-то какое страшное! Вот что проклятые бандюки с приличными людьми творят!