На доходяг, бродящих по рынку в надежде купить хоть что-нибудь съестное, Михаил Михайлович смотрел с жалостью и презрением. Попытка сторговать еду за деньги представлялась безнадёжным предприятием. За десять рублей можно было купить разве что стаканчик земли с Бадаевских складов. Землю, спёкшуюся со сгоревшим сахаром, размешивали в кипятке и пили. В ход шёл обмен вещами и драгоценностями. Порой Михаилу Михайловичу приходилось делать тройной обмен: сначала менять золото на продукты, а потом продукты на что-нибудь нужное в приданое Лерочке.

На прошлой неделе подфартило прикупить для Леры бриллиантовую брошь с рубиновой осыпью. Обезумевшая от голода старуха отдала её за буханку хлеба, а потом едва не целовала ему руки в благодарность.

Кулёк с сахаром Гришин спрятал во внутренний карман пальто, чтоб по дороге не вырвали беспризорники. Сначала надо зайти домой, передохнуть, подкрепиться, а потом сходить в госпиталь к Лерочке, отнести ей сахарку. Сахар она возьмёт, потому что успела наголодаться на пайке хлеба.

К воротам госпиталя Гришин пришёл после полудня, торопясь успеть до начала обстрела. Обогнув вереницу машин с красными крестами, он шагнул в проходную, забитую женщинами и детьми.

Постового на пропускном пункте он знал, поэтому в очередь не встал, а сразу подошёл к окошку:

– Вызовите мне Калерию Гришину из хирургии.

Дежурный рядовой со скуластым монгольским лицом долго крутил ручку коммутатора, с кем-то разговаривал, а потом развёл руками:

– Нет Гришиной. Откомандирована в действующие войска.

– Как?

Над Михаилом Михайловичем словно смерть пролетела. Страшные слова осиновым колом засели в сердце. Сочетание «Лера и фронт» стояло за гранью его налаженного бытия, выстроенного так, чтобы суметь остаться в живых при любых обстоятельствах. Прислонившись к стойке, Михаил Михайлович стал медленно сползать вниз, пока не уткнулся коленями в чьи-то валенки с привязанными верёвочкой галошами.

– Умер, что ли? – с вопросительной интонацией произнёс женский голос над его головой.

А другой, старушечий, в ответ прошамкал:

– Да нет, вроде живой. Посмотрите, какой он упитанный, такой не помрёт.

Две женщины, старая и молодая, подняли его под руки и помогли выйти на улицу.

От лютого холода в груди замерзало дыхание. Вдоль занесённых снегом улиц стояли обломки домов с обвалившимися стенами. На одном из этажей, зацепившись за край, висела гармонь-трёхрядка. Раньше Гришин старался не обращать внимания на следы войны, а теперь они словно вынырнули из тумана, напоминая о смерти под бомбами и снарядами. Если Лера погибнет, то купленные бриллианты, запас продовольствия, ленинградская квартира и в целом сытая, спокойная жизнь не имеют ровно никакого значения. Не так он воспитал дочь, как надо. Совсем не так. Умные девушки под пули не лезут.

Домой он приплёлся, разваливаясь на куски, как столетний дед.

У соседки Алевтины, как всегда, было тихо.

Михаил Михайлович прошёл в свою комнату и, не забыв пересыпать сахар в сахарницу, придавленный горем, лёг спать без ужина.

* * *

Когда смотреть в просящие детские глаза стало совсем непереносимо, Алевтина Бочкарёва стала кормить дочек газетами, размоченными в воде до состояния жидкой каши.

Больше в доме ничего не было. Хлебная норма за неделю вперёд съелась ещё вчера. На день им троим полагалось триста семьдесят пять граммов хлеба – два ломтя. До войны за обедом столько отрезал от буханки её муж – токарь-расточник на заводе пишущих машинок «Ленинград». Сейчас на «Пишмаше» хозяйничают немцы, а муж Иван где-то воюет, если ещё жив. Приколов на стену его фотографию, Алевтина часто смотрела на родное лицо с лихим завитком волос из-под кепки по моде тридцатых годов. Иван подарил ей фото вскоре после знакомства, подписав в уголке остроугольным почерком: «Лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить».

В день их венчания с неба сыпал мелкий дождь. Косыми струями он исполосовал зелёную обшивку деревянной церкви и вымочил землю под ногами, облепив песчинками новые туфельки с перетяжкой. Фата, сплетённая крёстной из белых катушечных ниток, намокла и свисала с головы, как кухонная тряпка. Почему-то фата беспокоила Алевтину больше всего. Представляя себя со стороны, она думала, что похожа на общипанную курицу, и готовилась заплакать.

Венчавший их отец Александр заметил и улыбнулся:

– Радуйся малым бедам, когда-нибудь ты вспомнишь их с любовью.

Впоследствии Алевтина много раз вспоминала слова, сказанные старым священником.

Особенно рвалось сердце, когда уходил на фронт Иван. На призывной пункт он оделся так же, как каждый день ходил на работу: в тёмной курточке, кепке и серых брюках, заправленных в кирзовые сапоги.

Взяв на руки девочек, Алевтина в толпе женщин бежала за колонной с добровольцами пока у баррикады с песком не преградили дорогу военные патрули:

– Куда, гражданочки? Дальше ходу нет.

– Ваня! – не помня себя, закричала Алевтина, вмещая в крик любовь и отчаяние, словно звук голоса связывал её с мужем невидимой нитью, которая сейчас оборвётся навсегда.

Рядом с ней стояли другие женщины и тоже голосили, махали руками, плакали. Обернувшись, Иван резким движением сорвал с головы кепку:

– Береги дочек!

Сейчас об Иване Алевтина почти не думала, потому что страх за детей и голод вытеснили из головы все мысли, кроме одной: где достать еды? Хоть крошку, хоть каплю!

Грешным делом, Алевтина даже позавидовала тем, кто попал под обстрел или бомбёжку, потому что они уже отмучились.

Отвернувшись от детей, чтобы не видеть их осунувшиеся личики с бездонными глазами, она попыталась прочитать молитву. Но тысячи раз затвержённые фразы рассыпались, не успевая долететь до сознания. И тогда она стала просто повторять на одной ноте: «Господи, Господи, Господи», пока слова не заполнили собой всё пространство мира внутри и снаружи.

– Господи, не оставь, Господи, помоги.

Опираясь ладонью на стены, Алевтина вышла на улицу и побрела прочь от дома, в котором умирали её дети.

Когда над головой просвистел снаряд, она откачнулась в высокий сугроб, повалившись на спину. Встать оттуда Алевтина уже не могла и только бездумно смотрела вверх, на серое небо, затянутое сплошной облачностью. Мыслей не было, и только губы повторяли:

– Господи, помоги, Господи, не оставь.

– Поднимайтесь, гражданка. Давайте вам помогу.

Размытым зрением Алевтина увидела склонившийся над ней чёрный силуэт моряка в зимнем бушлате и подалась навстречу его рукам.

– Мне надо вернуться, у меня дети, – деревянным голосом сказала она моряку с широким добродушным лицом, перерезанным по щеке шрамом.

Моряк втянул голову в плечи, сразу став меньше ростом:

– А мои все погибли под бомбёжкой. – Его рот свело судорогой. Сдёрнув с плеча мешок, он достал оттуда газетный свёрток и сунул Алевтине. – Возьми. Своим нёс. А им уже не надо.

Алевтине не надо было говорить, что лежит в свёртке. Чутьём матери, спасающей жизнь своих детёнышей, она прижала подарок к груди, не в силах выразить свою благодарность. Глядя вслед уходящему матросу, она крестилась на его спину, затянутую в чёрный бушлат:

– Спасибо тебе, Господи!

Спеша к дочкам, Алевтина твёрдо верила, что сегодня увидела самого Господа Бога, одетого в матросскую форму.

В свёртке оказался кулёчек конфет, три брикета горохового концентрата и целый килограмм пшённой крупы.

На следующий день пришло письмо от Ивана. Почта, как ни странно, работала. В дверь постучала девочка-почтальонша в лысой заячьей шубке, утеплённой стёганой рабочей жилеткой:

– Вам письмо. – Окинув Алевтину понимающим взглядом, утвердительно сказала: – Я знаю, вы сами прочитаете. А то старикам мне читать приходится.

– Погоди.

Алевтина метнулась в комнату и сунула девочке в сумку карамельку в зелёной завёртке из матросова гостинца.

– А, спасибо, – не удивилась девочка, деловито хлопнув по сумке ладошкой в варежке, – по этажам ходить силы нужны.

Простым карандашом на измятой бумаге из школьной тетрадки муж писал, что жив, здоров, бьёт врага. И снова просил: «Береги дочек».

* * *

Когда Сергей загрузился в Кобоне, время шло к полудню. Потемневшее небо закрылось тучами, дальней стороной сползая на кромку льда, запорошенного тонким слоем снега.

Со стороны Ленинграда по льду пробирался гужевой обоз, на фоне белого снега выглядевший тёмной гусеницей.

Шофёр соседней полуторки, весёлый белорус Василь Голубович поднял вверх большой палец:

– Хороша погодка – самолётам не подняться, значит, домчим без приключений.

В знак согласия Сергей поднял над головой сжатый кулак и двинул вперёд по трассе, пристраиваясь в хвост соседней машины.

Перед выездом первой колонны шофёры автобата устроили небольшой митинг, а после него вышел капитан Порчунов, возглавлявший рейс, и строго напомнил:

– Приказываю держать дистанцию сто пятьдесят – двести метров, дверцы кабин открыты, скорость предельно возможная – сорок пять – пятьдесят километров в час. Самовольная остановка на трассе будет караться по законам военного времени.

Нестроение у всех было приподнятое: хлеб везём!

Лед, толщина которого едва достигла двадцати сантиметров, ощутимо прогибался под весом грузовиков. Ребёнком, Сергей подобным образом возил игрушечную машинку по растянутому льняному полотенцу. Только льняная дорога хоть и ходила ходуном, но машинку держала надёжно и трещинами не разбегалась. Тридцать километров пути – это много или мало? Мало, если ехать по шоссе под мирным небом да по хорошей погодке. И очень много, если под полуторкой трещит тонкий лёд, чёрными провалами зияют полыньи, колёса прокручиваются на гладком льду, а сверху сыплются бомбы и стрекочут пулемётные очереди.

В кармане у Сергея лежали две шоколадки, купленные на Большой земле, – одна для мамы, а вторая для Кати.

Глядя на вехи, вмороженные в лёд по сторонам дороги, Сергей вспомнил о последней встрече с Катей. Пару дней назад он заскочил в казарму МПВО по пути в шофёрскую столовую на Невском проспекте. Ремонтируя машину, он устал до одури и мечтал о тарелке супа, пусть хотя бы и жидкого, с редкими крупинками пшена и кусочками мёрзлой картошки.

Шёл крупный, влажный снег. Налипая на деревья, он украсил снежинками ушанку высокой девушки-дневальной, которая зябко переступала с ноги на ногу.

– Здравия желаю, можно вызвать ко мне Ясину? – по-военному спросил Сергей, чтобы подстроиться под суровый вид девушки, вопросительно глядевшей в его сторону.

– Катя на дежурстве, – сказала девушка, после того как внимательно исследовала его личность. Видимо, уловив разочарование, она смилостивилась и махнула рукой в направлении Троицкого собора: – Ясина с Роговой в том квартале дежурят, если повезёт, то встретитесь.

Когда Сергей дошёл до конца дорожки, девушка окликнула:

– Товарищ шофёр!

Он повернулся.

– Спасибо за хлеб с Большой земли!

Разыскивая Катю, Сергей проехал несколько улиц, притормаживая на каждом перекрёстке, и уже стал давать задний ход, как по ближайшему дому ахнул разрыв снаряда. Нога автоматически нажала на педаль газа. Пробоина в радиаторе пришлась бы явно не к месту. Выкручивая руль, Сергей рванул в безопасную зону на противоположной стороне улицы и вдруг увидел Катю. Согнувшись в три погибели, она подмышки волочила мужчину, который оставлял на снегу извилистый кровавый след.

– Катя!

Пристроившись рядом, Сергей помог отнести раненого в безопасное место, и пока Катя останавливала кровотечение, успел положить ей в сумку маленький кулёчек солёных сухариков.

Не отвлекаясь от дела, она искоса бросила короткий взгляд на Сергея и ласково обратилась к мужчине:

– Потерпите, сейчас мы вас отправим в больницу. Повезло вам, что рядом машина оказалась.

От её слов мужчина застонал и задёргал ногами, словно в предсмертных судорогах. Сергею стало не по себе, что раненый сейчас умрёт, прямо здесь, на Катиных руках, мокрых от крови и снега. Не соображая, чем может помочь, Сергей наклонился и услышал спокойный Катин голос:

– Серёжа, посади его к себе в кабину, больница за углом. Довезёшь?

Исхудавшая, с ввалившимися щеками и в завязанной под подбородком ушанке, она показалась ему прекрасной, как Рафаэлевская мадонна. «Сразу после войны надо будет сводить Катю в Эрмитаж», – мелькнула проходная мысль, тут же растаявшая, как снежинка.

Прикидывая, что пообедать, скорее всего, не успеет, Сергей согласно кивнул:

– Конечно, отвезу, Катя.

Он хотел спросить что-то ещё, но Катя всё равно бы не расслышала, потому что воздух распорола сирена воздушной тревоги.

Воспоминания о Кате оборвал короткий сигнал идущей впереди машины.

Тревога? Промоина?

Сбросив скорость, Сергей выглянул в окно, и его рука тоже надавила на клаксон.

Чтобы стать выше, девушка-регулировщица забралась на сугроб и, подняв красный флажок, весело помахивала им в морозном воздухе. Она была невысока ростом, но такая ладная, симпатичная и совсем юная, словно цветочек, невесть каким образом выросший на ледяных торосах.

Миновав регулировщицу, караван машин прошёл мимо группы людей у штабеля ящиков с оборудованием. Там шла работа по установке медпункта.

Девушка с санитарной сумкой на боку, стоявшая в окружении мужчин, подняла голову и улыбнулась вслед уходящим машинам: зажила дорога, заработала, задышала.

Она снова повернулась к мужчинам и, озабоченно нахмурившись, сказала:

– Что же будем делать? Ума не приложу.

* * *

Огромная роль в медицинском обслуживании людей на льду принадлежала созданным в самом начале действия ледовой дороги специальным перевязочно-обогревательным пунктам. В их задачу входило обогревание людей и оказание им первой медицинской помощи. Эти пункты находились в постоянной готовности, так как противник систематически обстреливал и бомбардировал трассу. Помощь была нужна также при особенно сильных морозах и в случаях провалов машин под лед.

* * *

– Что же будем делать? Ума не приложу, – сказала военфельдшер Лера Гришина, проводив глазами колонну полуторок. Гружённые продовольствием машины шли на Ленинград, и Лера знала, что уже завтра благодаря этому рейсу несколько сотен человек останутся в живых. Она воочию представляла их, ставших тенями, с серыми лицами и тусклыми глазами, как те две девочки, что живут в папиной квартире. В последнюю увольнительную Лера подарила малышкам концентрат каши, выданный в сухом пайке перед отправкой на Ладогу. Её официальное назначение: «Военно-автомобильная дорога номер сто один».

Повернувшись спиной к ветру, Лера посмотрела на виноватые лица трёх санитаров и почувствовала, что на глазах закипают слёзы от собственного бессилия. Отправляясь на Ладогу, она готовилась к бомбёжкам, перевязкам, героическому спасению раненых, работе без сна и отдыха, а на деле оказалась неспособна на малое – поставить шатёр и развернуть работу медпункта. Палатку вместимостью сто человек она с санитарами пыталась установить три раза, но при сильном порыве ветра палатка исправно заваливалась набок, прикрывая груду оборудования брезентовым пологом. Гладкий лёд под ногами отзывался на шаги весёлым звоном, и Лера подумала, что с таким же успехом можно вбивать колышки в кусок стекла или зеркало.

– А может, палатку, того, ящиками придавить? – предложил санитар Круглов – седой как лунь мужчина, на гражданке работавший вахтёром в зоопарке.

Два других бойца-санитара – Илья Осадчий и Гоша Малинин – удручённо молчали. На нестроевую службу призывали не прошедших медкомиссию: Круглов хромал, Осадчий после ранения ослеп на один глаз, а Гоше Малинину едва исполнилось шестнадцать лет и он считался сыном полка.

«Три грации», – самокритично охарактеризовал их троицу искусствовед Осадчий.

– Ящиками мы уже пробовали, – напомнила Лера, наблюдая, как Круглов понурился под её взглядом. – Вскрывайте пока ящики, а я пошла на поклон к дорожникам.

Холодный вязкий воздух комом застревал в горле, вызнобляя тело изнутри. Чтобы согреться, Лера сунула руки в рукава и прибавила шаг, благо дорожники были в зоне видимости. Тяжело ворочая крючьями, они вмораживали в лёд балки, готовя мостик через трещину. Увидев Леру, мужчины явно обрадовались передышке и дружно закурили махорку с терпким запахом сушёных трав.

– Что тебе, сестричка? – спросил самый старший боец, потирая заскорузлые от мороза руки. На его растрескавшиеся пальцы с ободранными ногтями было больно смотреть. Перехватив Лерин взгляд, он усмехнулся: – Ничего, выдюжим. Говори, зачем пришла.

– Палатку не поставить. – Лера чувствовала, что говорит жалобно, как школьница, а не как военфельдшер, в чьём подчинении пусть маленький, но личный состав бойцов.

– Тю-ю, палатку, вот ерунда! – Дорожник улыбнулся, и от этого Лере на душе стало легче. Может, и правда ерунда?

– Ты вот что, дочка, прикажи своим орлам прорубить лунку.

– Во льду?

– Сейчас лёд молодой, не крошится. В дыру поставь мачту и залей её горячей водой. А полы палатки вморозь, тогда ветром не сорвёт. До весны стоять будет.