Не тот ли это Жижа, который… Да-да, расстрелянный вместе с детьми восемь месяцев назад. Громкое было дело. Первый случай такой жестокой расправы своих со своими. Первый случай применения 12-б поправки – и сразу к детям комитетчика. Ходили слухи, что это война между черными и серыми… Вот, поди ж ты. И в зоне светляков такое показывают.
Со всех сторон доносились нервные гудки автомобилей. Леднев свернул расшифровку нейрограммы и огляделся, но не увидел ни зги: кругом мело, и в стекла Чангана пляюхались мокрые белые кляксы.
– Что это?
– Пробка, – ответил Чанган.
– Вижу, что пробка. А это вот, это вот что?
– Метель.
– В сентябре? Куда смотрит городской голова! – проворчал Леднев. – Десять лет обещает купол над Садовым, и что? Все завтраками кормит… А синоптик твой где, отключен?
– Синоптик обещал до полудня дождь, а после обеда – солнце.
Леднев тихо выругался. Знал бы – взял вместо электропузыря старую кондовую ладу… А теперь вот буксуй в этой каше, весь по стеклу заляпанный кашей. Одно утешает: вокруг – такие же дураки в пузырях.
В наушнике пикнуло: у вас одно новое голосовое сообщение.
«Здравствуйте! С вами центр «Добрый Доктор Айболит». Вы заявляли третьего дня о пропаже домашнего животного? Примите наши соболезнования. Найден труп вороны (вид – Corvus cornix) с разряженным клеймом, просим явиться на опознание и кремацию. Цена услуги – 1 рубль 12 копеек. Штраф за неявку – две базовых единицы. С нетерпением ждем. «Добрый Доктор Айболит» – это лучшая забота о ваших питомцах! Покупайте наши корма и лекарства, и ваши любимцы всегда будут…».
Конечно, это не она. Конечно, они перепутали. Идиоты… «Приносим наши соболезнования»… Вежливые кретины. Дмитрий Антонович откинулся в кресле и, глядя в потолок, продиктовал ответ ветклинике:
«Уверен, это ошибка. Вы указали другой биологический вид – Corvus cornix. Тогда как вид искомой птицы – Corvus corax. Это не мое животное. Снимите запрос на опознание трупа».
Чанган свернул в Трехпрудный переулок. Поравнялся с резной вывеской «В гостях у Сказки».
– Тпру! – сказал Дмитрий Антонович. – Стоять.
Выскочил и, скукожившись, на цыпочках помчался в лавку. Ветер дал ему пощечину, насыпал за воротник и задрал подол, как блудной девке.
Отбиваясь, тяжело дыша, он ворвался внутрь. Как только за ним захлопнулась дверь, все стихло в блаженном покое. В лавке пахло елеем, сосновыми шишками и горячими пирогами. Ни одного человека. Окно кассы было закрыто деревянными ставнями с вырезанными на них петухами. Рядом висел колокольчик.
Леднев подергал нетерпеливо. Раздалась старинная советская мелодия: сперва вступление на металлофоне рассыпчатыми переливами, затем фальшиво-детский голосок пропел:
Если вы не так уж боитесь Кащея
Или Бармалея и Бабу Ягу,
Приходите в гости к нам поскорее —
Там, где зеленый дуб на берегу…
Ставни медленно растворились, и в окне появилось заспанное женское лицо в кичке с натертыми свеклой щеками. На шлейке сарафана – берестяная табличка: «Тетя Валя».
– Доброе утро, теть Валь, – сказал Леднев, все еще отряхиваясь.
– Во погодка, да? – ответило свекольное лицо, зевая.
– И не говорите… Как моя звезда? Готова ли?
– А что ей сделается, Дмитрий Антонович. Одну минуточку.
Она повозилась и просунула наружу деревянную звезду-головоломку:
– Ваша?
– Моя.
Молча расплатился, сунул звезду подмышку и поспешил к Чангану. Ветер набросился на него, закружил, разорвал, швыряясь дождем и снегом. Вдруг, сквозь весь этот бедлам, Леднев увидел свою Ворону. Она весело кувыркалась в вихре, хватая клювом на лету какие-то бумажки, листья…
– Ворона! – закричал Дмитрий Антонович, вытянув шею и уже не замечая, как его лупит со всех сторон.
Он даже было ринулся вслед за ней – бежал, хватая воздух растопыренными пальцами. В рукава ему забивались бумажки и листья. По лицу хлестал мокрый снег. Что же я делаю? – опомнился он. Я схожу с ума. И, совершенно растерзанный метелью, насквозь мокрый и печальный, вернулся к своему пузырю.
– Трогай, голубчик. Улетела наша Ворона. А может, и не наша. Кто там разберет, вишь, пурга какая… Глаза ведь могут обмануть? – делился он переживаниями с беспилотником. Чанган молчал, добросовестно исполняя свою механическую работу.
– Идиоты, – горестно прошептал он. – Труп вороны… Да я и сам дурак. Не мог дать ей нормальное имя? Вот теперь и объясняй всем, что Ворона – на самом деле ворон. Corvus corax.
Идеально черная птица, перо к перу, блестящая, как вулканическое стекло. Леднев подобрал ее слетком в Зарядье прошлой весной. Гулял по медленной тропинке, прицеливаясь линзой к объектам природы, и вдруг холодной щекоткой пробрало насквозь: а что если я сам – объект наблюдения природы? Остановился. Вгляделся. И точно. Из травы на него смотрел умный злой глаз.
Это был глаз врага – который понимает, что обнаружен, и готов умереть с боем. Птенец лежал неподвижно, плашмя, слившись с землей, так хорошо замаскированный, что Ледневу стало досадно на себя: зачем я увидел его? Как будто что-то непоправимо испортил. Если бы в этот момент огромные черные враны низринулись с неба и поклевали его… Но никто не поклевал – видимо, зеленая полиция уже застрелила родителей птенца. Он подождал, огляделся. Ничего. Подошел. Вороненок поднял клюв, раззявил алую пасть и каркнул. Леднев набросил на него шарф.
Держал на террасе, кормил с руки, еду заказывал в «Живом уголке» – Глаша составляла меню: толстые личинки, древесные гусеницы, мокрицы из-под влажных камней, прямокрылые кузнечики, мыши домашние и полевые, птичьи яйца, рыбьи глаза, белое мясо, творожное зерно… Все другое – какие-то очень полезные коренья, одуванчики, тертую морковь, овсянку, сваренную на медовой пыльце и утренней росе – Ворона презирала.
Через год она заговорила приятным баритоном: «Мышь, мышь, кушать мышь».
– Какая кровожадная, – сказала Глаша.
– Вся в меня, – усмехнулся Леднев.
– И голос ваш, хозяин.
– Правда? – он прислушался. – А ведь действительно. Черт. Я бы и не узнал, звучит как-то… зловеще.
– Вот именно, хозяин.
Надо бы отключить Глаше эту дурацкую старорежимную функцию «хозяин» – давно копилось это раздражение. Да все некогда. Лень разбираться. Легче отключить сразу всю речь. Интересно, у кого она более осмысленна: у птицы-пересмешницы или у гиноида?
После еды Ворона требовала голосом Дмитрия Антоновича: «Неваляшка, неваляшка». Единственная игрушка, которую эта бестия не сломала. Говорила с четким московским акцентом, проглатывая безударные и растягивая ударные. Подпрыгивала от нетерпения, вперевалку бегала за ним на черных косых лапах. Смешно. И все-таки жутко… Жутко, когда твой собственный голос раздается не из машины, не из аудиозаписи, а из кого-то другого: живого организма, души неведомой.
Но ведь чертовски умна, собака. Не отнять. Пришло время – разгадала и секрет неваляшки. Разломала, выгрызла из пустого нутра грузило – и заскучала. Чтобы направить энергию разрушения в мирное русло – и просто из любопытства: а что еще она может? – Леднев начал задавать ей логические задачки. Достань из колбы вкусный рыбий глаз при помощи воды и камней. Открой стеклянный ящик – догадайся, как, – чтобы получить розовую сладкую креветку. Сложи кубики в нужном порядке – и па-бам, кушай мышь, кушай мышь. Реши головоломку – и вот тебе к столу филе молочного теленка.
Конечно, собрать какой-нибудь дьявольский куб или ханойскую башню она не могла – зато как она разбирала! Как разбирала! Мастерила инструменты из проволоки: загибала крючками, компенсируя технические недостатки собственного клюва. Будь у нее клюв попугая, она могла бы разобрать на детали всю адскую машинерию Данте, все кинетические механизмы Тео Янсена… Даже челнок от швейной машинки Зингер с кожаным ремнем привода и чугунной педалью…
– Это несправедливо, – говорю.
Мы гуляем с Ритой и Юрочкой в школьном парке. День стоит светло-серый, немой и слабый, как бывает в канун оттепели. Тишина, только вороны сварливо перекаркиваются, ковыряясь в снегу. У Юрочки свежий фингал под глазом и губа разбита, кровит, – в кулачном бою кохров с комусами[5] ему досталось, но зубы целы, и двух вайнахов он положил – теперь сияет.
– Ты о чем? – спрашивает Рита.
– О сегодняшнем приговоре.
Рита фыркает и хмурится, сбивает с ветки снег варежкой:
– Нашла о чем думать.
– Мы все должны об этом думать! – грозно басит Юрочка, изображая голос прокурора. – Эй! Ну что вы такие мрачные, девчонки, а? Что, стремно вам? У-у-у! – Юрочка забегает во фронт и, высоко задирая свои длинные голенастые ноги, идет к лесу задом, а к нам передом. – Рита, Ритуля, страшно тебе, да? В очи зри мне, отроковица! Молви сердцем не лукавя: чего боишься ты, капитанская дочка? А-а! Дай догадаюсь! Что папаню твоего за ноздрю схватят, и он тебя сдаст по статье 59-12б? И будешь ты принародно, на всех экранах страны, предана лютой казни в своем заморском контрафактном хиджабе?
– Я смерти не боюсь.
Юрочка выбрасывает руку навстречу ей:
– Нийса ду[6]!
Рита бьет его по ладони. Юрочка на ходу поворачивается на каблуке, словно ее удар придал ему угловую скорость, и продолжает шагать вперед уже спиной к нам, театрально воздев руки горе и распевая:
– Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть, угаси ю, иже от нея держимый, плени ада, сошедый во ад!.. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?..
– Ты какой-то чудной в последнее время, – говорит Рита. – Как помешанный.
– Правда? – он смеется. – А может, и так.
– Может, ты влюбился?
– А может, и влюбился!
– И в кого же?
– Не скажу, – он загадочно сияет.
– Ну, скажи, скажи… – не отстает Рита.
– Ладно. Но только на ушко. Каждой по секрету.
Он быстро наклоняется к Рите, я отвожу глаза. Затем ко мне, выдыхает: «В тебя!».
Рита смотрит на меня почему-то победоносно и с жалостью.
Я не успеваю понять, что произошло, – какая-то тень метнулась от дерева к дереву.
– Что это? – вскрикивает Рита.
– Где? – оборачивается Юрочка.
В наступившей тишине треснула ветка. Из-за ствола появилась черная фигура. Демьян Воропай.
– Маршалла, брателло! – Юрочка мгновенно принял свой обычный вальяжный вид. – Какого лешего ты один? И что ты тут делаешь?
– Дрочу, – сказал Воропай, пожимая протянутую Юрочкой руку. – Кстати, я дрочу правой.
Он бросил тяжелый косой взгляд в нашу с Ритой сторону.
– Как ты вульгарен, мой друг, – вздохнул Юрочка, невольно вытирая ладонь, которой поздоровался с ним, о штанину.
Воропай у нас инопланетянин. Шесть лет назад его семья сгорела в пожаре. Год он провел в психиатрической лечебнице, а когда вернулся в интернат, попал в наш класс. Нам тогда было по десять-одиннадцать, а Воропаю уже двенадцать, но выглядел он еще старше – из-за странной одутловатости лица и угрюмого, неприятно рассеянного взгляда: вроде, вглядывается в тебя, а не видит. На самом деле, вся эта мрачная старообразность объяснялась просто: Воропай за год в больнице опух от лекарств, а причиной его нехорошего взгляда была обыкновенная близорукость. Но тогда мы об этом не знали, новичок никому не понравился – жутковатый чудик, да ну его. И ведет себя с какой-то зловещей придурью – мальчишки рассказывали, что по ночам он встает, подходит к окну и подает в небо сигналы азбуки морзе, не обращая внимания на шепот и смешки за спиной, – в открытую задирать его боялись. Так продолжалось неделю-две, а потом мальчишки собрали для него мешочек с дарами, чтобы только узнать его тайну. И тогда он «сознался»: «А вы думаете, почему я выгляжу таким старым? Мне ведь не двенадцать лет. А тридцать. Просто я инопланетянин. Меня сюда внедрили с миссией. Я притворяюсь русским пионером. И под этим прикрытием передаю данные нашей галактической разведке. Но я спалился: мои гнездовые родители-земляне меня раскусили. Так что мне пришлось спалить нахер всю семейку». И никто не смеялся. Что-то было в его тоне такое невыдуманное, какое-то натуральное рептильное бездушие. И если раньше его чурались, то теперь стали относиться с тайным страхом и уважением. Даже некоторые учителя заискивали перед ним – как-то в ярости он стукнул кулаком по столу русицы, когда получил двойку, в другой раз нахамил учителю богословия, – и все ему сходило с рук. В гневе глаза его становились выпуклыми и печальными, в движениях появлялась какая-то чуткая угроза. Говорят, они с Юрочкой долго испытывали друг друга на кулачках – и никто не мог одолеть. На том и побратались. Мальчишки! Все у них так.
– Темнеет, – говорит Рита. – Опять сыплется эта рянда с неба, чтоб ее… Кто знает время? Не опоздать бы на самоподготовку…
– Пять двадцать пять, бежим! – спохватывается Юрочка.
Мы бежим. Все, кроме Воропая.
– А где твой кулончик? Этот, с часиками внутри? – кричит Юрочка Рите на бегу, сквозь снежные хлопья, налипающие на разбитые в кровь губы, на ресницы, белобрысые на фоне фиолетового синяка…
– Подарила, не помню кому…
– Ну, и дура! – скачет он. – Я тебя обманул, еще есть пятнадцать минут!
Рита сбивает с него шапку. Юрочка хватает Риту за талию и опрокидывает в сугроб. Они борются и смеются.
Не спеша подходит Воропай.
– Как дети, – он сплевывает себе под ноги. – А ты чего такая злая стоишь? Иди подерись с ними.
– Какая хочу, такая и стою.
Похоже, Воропая совершенно не волнует, что мы застукали его в одиночестве. Он как будто даже доволен собой: снова он – особенный, над законом, и владеет какой-то страшной тайной.
– Что уставилась? Не можешь сообразить, как это я хер положил на Спутник?
– Могу.
– Не можешь, – он бросает взгляд туда, где барахтаются Рита и Юрочка. – Все бабы делятся на два типа: либо дуры, либо шкуры. Третьего не дано. Ладно… Развлекайтесь, – засовывает руки в карманы, уходит.
Он срезает путь и чешет без дороги меж деревьев, по рыхлому насту, вверх по холму с зачерствевшими гребнями снега. Я смотрю ему вслед. Он останавливается, оборачивается – едва различимый сквозь отвесную пелену белых клякс – кричит:
– Я умею быть невидимым!
И шагает дальше.
Рита и Юрочка все еще возятся в сугробе. Я туда не смотрю.
– Ну, все!.. Отстань уже!.. Хватит! Пусти! – шипит Рита. – Мы опоздаем! Ну, все… Мы опоздали!
– Стой… Где моя шапка? Стой! Где моя шапка? Где моя шапка?
Наконец они выбираются на дорогу, отряхиваются, выбивают комья снега из-за пазух и воротников, из рукавов и карманов.
– Во перхляк повалил! – оглядывается Юрочка. – Завтра с зарей по свежему следу можно на зайца идти… А вот и шапка моя! Динка, что ж ты молчишь, прямо у тебя под ногою! Аль не видишь?
– Динка у нас такая, да. Ничего не вижу, ничего не слышу. Ничего никому не скажу. – Рита обнимает меня ласково. – Дин, ты ведь не скажешь никому?
– Про шапку?
– Какая прелесть! – хохочет Юрочка. – Она всегда такая? Динкальдинка, ты всегда такая? А покажи свои уши?
– Зачем? – я теснее прижимаю платок к ушам.
– У тебя глаза косульи! Вдруг и уши такие же, длинные, мохнатые?
И всю дорогу до школы он меня дразнит.
На самоподготовке, сидя над математической задачей, я вдруг поняла, что Юрочка пошутил с нами: шепнул и мне, и Рите одни и те же слова: «в тебя». Признался в любви обеим. Вот почему Рита так смотрела на меня. Она и не догадалась… Тем лучше, иначе она бы меня возненавидела. Но в груди так ныло, так тянуло, словно кто из меня нитку сучил. Что со мной? Пустое. Надо вернуться к математике.
О проекте
О подписке