– Эй, Масленок, кончай шурфить, на сегодня хватит! Ты на небо глянь – солнце садится. Дернул ты сегодня не слабо! – крикнул крепкий, хорошо сложенный парень лет двадцати пяти в штормовке цвета хаки и такой же защитной фуражке. Он разжигал костер, устроившись на старом, повидавшем многое на своем веку, бревне. Подбрасывал в быстро разгорающееся пламя сухие сучья, и они, охваченные огнем, радостно трещали и брызгали во все стороны искрами. На руке «крепыша» красовалась татуировка «КРОТ».
– Новичкам всегда везет. Маленький, да удаленький. А у нас порожняк второй день, – складывая лопаты, щуп и секаторы – обычный для копателей инвентарь, грустно ответил высокий худощавый юноша, наголо обритая голова которого выдавала в нем призывника.
– С этим не поспоришь, Шмайссер. Копанина у него зачетная, что и говорить. Курица и шпингалет. Редко кому сейчас такой хабар попадается. По всему видно лежака выбил.
Солнце едва тронуло верхушки лесных зарослей, а подлесок уже погрузился в сумрак и тишину. Шмайссер и Крот расположились на траве у костра и начали готовить незатейливый походный ужин. Разложили нарезанный крупными ломтями хлеб, несколько помидоров и огурцов, пучок зеленого лука, вскрыли жестяные банки с надписями «Тушенка» и «Шпроты». Подвесили над огнем котелок с водой, в которую сразу же всыпали приличную порцию заварки. Плеснули в эмалированные кружки «беленькой» и нетерпеливо посмотрели в сторону задержавшегося Масленка. Он впервые выехал на коп и, увлекшись процессом, никак не мог остановить его.
– Эй, Масленок! Аллес!!! Сказали же тебе – заканчивай! После захода солнца долбить запрещено, – Крот возмущался на правах старшего. – Иди сюда, уже налито!
Невысокого роста паренек, который вполне мог сойти и за мужчину из-за густой щетины и длинных волос, схваченных на затылке резинкой, ковылял из зарослей, разглядывая что-то на ладони.
– Ептать! – радостный возглас Крота был доказательством ценной находки Масленка.
Все трое внимательно рассматривали наполовину истлевшую нашивку, которая обыкновенно размещалась на рукаве военной формы вермахта. На нетронутой временем ее части четко прорисовывался сине-бело-красный французский триколор.
– Мужики, а почему запрещено копать в сумерках? – любопытство разбирало Масленка и не давало ему присоединиться к общей трапезе.
– Духи погибших, говорят, приходят, – задумчиво произнес Крот и огляделся по сторонам. – Я сам никогда не видел. А вот у Дрозда в прошлом году чуть крыша не съехала. Всю зиму потом пил не просыхая. Он в потемках целое сражение видел, и голоса отчетливо слышал.
– Выдумки все это! – Шмайссер хохотнул и смачно опрокинул содержимое кружки.
– Не знаю, так говорят… – Крот, ковыряя ложкой тушенку, думал о чем-то своем и не заметил, как догорели последние отблески заката, и лес погрузился во тьму…
Ночные видения заставили всех троих вжаться в дно палатки и не сомкнуть глаз до рассвета…
***
…Сегодня Рауль уже в пятый раз обходил лагерь по периметру. Это был вверенный ему для охраны участок. За колючей проволокой было тихо. Заключенных загнали в бараки, и только сторожевые собаки изредка побрехивали, скорее для того, чтобы показать, как они исправно несут службу.
Сегодня Рауль впервые увидел Итту. Она была необычной для еврейки внешности – голубые глаза и светлые длинные волосы достались ей от русской матери, которая выйдя замуж за еврея, приняла иудаизм. Итта всегда считала себя еврейкой и на все главные праздники вместе с отцом ходила к раввину. Отец ее был учителем французского языка и с детства разговаривал с ней только по-французски.
– Je dois dire que.., что Вы сегодня необычайно красивы! Mon cher! Впрочем, как и всегда, – отец гладил ее белокурую головку, продолжая ненавязчивый урок французского.
Итта крепко держала отца за руку и таинственно улыбалась от удовольствия. Видно было, что эти двое нежно и преданно любят друг друга…
В этом году Итте исполнилось семнадцать, и даже в сером лагерном платье, грубом и бесформенном, угадывались ее тонкая талия и маленькая, по-девичьи тугая, грудь. По всему было видно, что она работала в бараке, где сортировали вещи заключенных и упаковывали их в деревянные ящики для отправки в Германию. Она двигалась очень осторожно, и шагов ее не было слышно. Словно тень, ее силуэт переместился в самый дальний угол лагерной территории, где возвышалась груда всевозможной тары. Захватив два увесистых ящика и слегка согнувшись под их тяжестью, она не глядя по сторонам, так же тихо проследовала обратно в барак. Шла подготовка к утренней отправке эшелона в помощь солдатам Рейха, и заключенные работали всю ночь.
Рауль не мог отвести взгляда от Итты. Отчаяние и безысходность чувствовались и в ее глазах, устремленных в никуда, и в опущенных по-старушечьи плечах, и в повисших плетями тонких руках. Лицо ее, худое и бледное, отдавало голубизной, ровно такой же, какими были ее глаза. «Она совершенна в своей обреченности. Разве может человек в глубокой печали быть божественно красивым?» – размышлял Рауль, двигаясь вдоль ограждения и не сводя с девушки взгляда. – По-видимому, да. Даже здесь, в этих диких условиях, красота имеет право на существование».
Через два дня он вновь увидел Итту. Казалось, что ноги совсем не держали ее. В огромных мужских ботинках без шнурков, она едва могла ими двигать. Слезы безмолвными ручьями стекали по ее посеревшим щекам. У Рауля сжалось сердце.
«Зачем мне жить?» – мысль о самоубийстве не покидала Итту. Так сделали уже многие в лагере. Сегодня, разбирая вещи заключенных, она увидела золотые часики своей матери с гравировкой «С любовью навсегда». Их подарил отец в день, когда родилась Итта. А позже Итте попалось и платьице младшей сестры Евы, которую вместе с матерью увели в Гетто неделей раньше, чем ее саму. Платье стало мало семилетней Еве, и мама надставила его кружевом, которое спорола с праздничной салфетки.
– Bonjour! – Рауль подошел к заграждению так близко, что Итта услышала его. Она вздрогнула всем телом. Что-то близкое и родное было в этой речи. Так говорил с ней отец…
– Comment vous appelez-vous? – продолжил Рауль короткий разговор.
– Итта, – одними губами прошептала девушка и, не глядя на охранника, пошла прочь. – Je dois y aller.
Она знала, что по правилам лагеря ей было запрещено разговаривать с кем бы то ни было. Но сегодня она чувствовала себя так одиноко, что вовсе не думала о каких-то правилах. Ей было все равно…
– А demain! – голос Рауля был спокойным и вселял некоторую уверенность в то, что завтра для Итты непременно наступит…
Завтра для Итты действительно наступило. Она шла и искала глазами Рауля. Он ждал ее на прежнем месте.
– Ne vous inquiétez pas!
Он уверенно просунул руку между колючими металлическими переплетениями, не задев их, и протянул Итте кусок хлеба, мягкого и белого. Цвет и вкус такого хлеба, казалось, навсегда был забыт.
– Ешь сама, никому не показывай.
Ночью под одеялом Итта откусывала маленькие кусочки, которые, возможно, могли спасти ее от голода и облегчить выполнение непосильной работы. Она пережевывала хлеб до тех пор, пока рот не наполнялся сладкой кашицей и только тогда проглатывала. Внутри хлебного ломтика она обнаружила маленькую, туго скрученную записку. От волнения тело ее охватила мелкая дрожь, которая долго не позволяла развернуть послание Рауля.
«Je crains de… не смогу поговорить с Вами в следующий раз, поэтому беру на себя смелость писать Вам, Mon cher! Если бы Вы только знали, как Вы мне дороги. Я хотел бы показать Вам мой Париж. Там, в самом центре, на улице Rue Fdolphe-Jullien, стоит уютная булочная моего отца. Запах свежеиспеченных багетов, круассанов, бриошей и киши с самого утра манит жителей соседних домов в царство хлеба, где они могут ощутить его незабываемый вкус. Хлеб, который я передаю Вам, далек от того, что пекут мои родители. И все же я глубоко надеюсь, что он поддержит Вас и придаст сил. Ваш Рауль».
Итта решила жить. Француз занимал все ее мысли. Работа уже не казалась такой изнурительной, потеря близких не такой страшной, а ежедневная гибель тысяч женщин, детей, стариков не вселяла ледяной ужас. Смерть была повсюду, но в душе Итты жила любовь.
«Самую большую ошибку совершил я, записавшись в Легион французских добровольцев», – писал Рауль. – «Я был студентом и так же, как и многие мои друзья, был охвачен националистическими идеями. Если бы я только знал тогда, куда приведут эти идеи. Я не раз видел смерть на полях сражения. Но то, что вижу сейчас здесь, в концентрационном лагере, куда я попал, выполняя приказ, приводит меня к единственной мысли, смогу ли я исправить эту ошибку. Чем смогу искупить вину перед этими несчастными, к смерти которых я тоже причастен, к моему глубокому сожалению. Берегите себя, Mon cher! Ваш Рауль».
«Моя дорогая! Я полюбил Вас с той самой минуты, как впервые увидел. Я знаю, что глупо с моей стороны говорить Вам об этом сейчас. Но я говорю, потому что не в силах молчать. Вы – то светлое и чистое, что заставило пересмотреть всю мою жизнь. Вы дали мне надежду, и только ею я живу. Я знаю, что у любви на войне короткий срок, и все-таки я люблю Вас, моя Итта! Надеюсь, мои слова, как и этот кусочек хлеба, дадут Вам сил на завтрашний день. Ваш Рауль». Итта перечитывала письмо снова и снова. Она безмолвно шевелила губами, и глаза ее сияли.
Сегодня Рауль заметил, что за ним следят. Почувствовал спиной. «Стукачи», словно ищейки, рыскали повсюду в надежде уличить любого в измене и предательстве, тем самым надеясь продлить свое существование. «Не удастся сегодня принести Итте хлеба. Не буду испытывать судьбу, письма тоже писать не буду», – размышлял Рауль, заступая на дежурство. Он увидел Итту издали – она ждала его. Поравнявшись с ней, он торопливо заговорил:
– Сегодня я не смог принести Вам хлеба. Мне кажется, что за мной следят. Будьте и Вы осторожны. Мне не хотелось подвергать Вас опасности, но не в моих силах не видеть Вас.
Рауль нагнулся, быстро сорвал несколько чахлых незабудок, которым чудом удалось выжить на ежедневно обновляемой земляной насыпи. Он только было попытался передать их сквозь проволоку, как автоматная очередь пронзила его. Рука с голубыми цветочками лишь на секунду замерла в воздухе, и тело, лишившись последней связи с миром, обмякло и застыло…
Утром следующего дня Итта вместе с двумя сотнями заключенных шла по «Дороге на небеса», так ее здесь называли, к газовым камерам. Начальник лагеря, которого прозвали «Куклой» за красивое холеное лицо и элегантный костюм, только что сменил очередную пару обуви. Сожалея лишь о том, что обувь его вновь забрызгана кровью, он отдал приказ заводить моторы танка…
***
Туман рассеялся с первыми лучами солнца, и лес встретил новый день радостным щебетанием птиц и стрекотом кузнечиков.
Трое копателей молча сложили палатку, погрузили собранный инвентарь и так же, не произнеся ни слова, уселись в наскоро заведенную машину, которая, фыркнув, тут же скрылась за деревьями.
На старом, повидавшем многое на своем веку, бревне лежала оставленная половина буханки хлеба, маленький букетик незабудок и клочок бумаги, на котором корявым почерком было написано «Рауль для Итты»…
Узникам лагерей смерти…
Словарь
Шурфить – углубляться вертикально вниз.
Дернуть – выкопать, поднять.
Порожняк – кубометры земли, выкопанные впустую.
Зачетная – представляющая ценность.
Копанина – поднятое из земли.
Курица – эмблема частей вермахта в виде орла, держащего свастику.
Шпингалет – затвор.
Хабар – найденные откопанные артефакты.
Аллес – от немецкого – все, хватит.
Долбить – копать, откапывать.
Ептать – радостно-восклицательный возглас при находке.
Выбить лежака – выкопать бойца.
Коп – процесс поиска, «поехать на коп».
***
Je dois dire que.. – Смею заметить…
Mon cher – Моя дорогая.
Bonjour! – Здравствуйте!
Comment vous appelez-vous? – Как вас зовут?
Je dois y aller – Мне нужно идти.
А demain! – До завтра!
Ne vous inquiétez pas! – Не волнуйтесь!
Je crains de… – Боюсь, что…
Rue Fdolphe-Jullien – улица Адольфа Жюльена – инженера-железнодорожника, получила название в 1903 году.
О проекте
О подписке