6

Штребль настолько устал, что, войдя в комнату и опустившись на нары, уже не мог стянуть с ног тяжелые, набухшие сыростью валенки. Только отдохнув несколько минут, он кое-как разделся и, несмотря на усталость, решил пойти умыться. А Бер как завалился на нары прямо в верхней одежде, так и лежал, жалобно постанывая.

– Я пальцем шевельнуть не могу, – сказал он Штреблю. – Провались все дрова, все нормы и все талоны! Может быть, вы будете настолько добры, Рудольф, что принесете мне ужин сюда? Честное слово, встать не могу.

Штребль взял большую банку из-под консервов и отправился в столовую. За столами его соотечественники усердно скребли ложками по глиняным мискам. Немки в белых передниках разносили на подносах дымящийся суп. У Штребля нестерпимо засосало под ложечкой. Он нашел свободное место и, проглотив слюну, спросил соседа по столу:

– Что сегодня на ужин?

– Как всегда, щи и горох. Тем, кто имеет дополнительный талон, кукурузная каша и белый хлеб.

Штребль крепко сжал в кулаке маленький розовый талончик, который он получил сегодня от Тамары. Когда перед ним поставили сразу три миски: одну со щами, другую с горохом, а третью с кашей и белой булочкой, он дрожащей рукой взял ложку и быстро принялся есть, обжигаясь и почти не чувствуя вкуса пищи.

– Хотите, сударь, я подам вам чаю? Только без сахара, – спросила немка, убиравшая посуду.

– Благодарю, давайте и без сахара, – с готовностью ответил Штребль.

Он ел и чувствовал на себе завистливые взгляды соседей.

– Каша, кажется, с маслом? – осведомился один из них, когда Штребль оторвался от миски.

– Довольно порядочная порция, – заметил другой.

А чей-то злобный голос прошипел:

– За эту кашу некоторые собираются продать себя русским со всеми потрохами.

Штребль не успел ответить на это замечание, как раздался голос Грауера:

– Штейгервальд, не устраивайте здесь пропаганды!

Штребль оглянулся: Грауер стоял в дверях, сгорбившись и, как всегда, спрятав руки в карманы. Его крупные хрящеватые уши обладали поразительной способностью все улавливать даже в шуме голосов.

– Я и не думаю заниматься пропагандой, геноссе лагер-комендант, – проговорил, смутившись и поднимаясь со своего места, лысый Штейгервальд. – Просто мне кажется неразумным так много работать за миску кукурузы. Но это мое личное мнение, и я его никому не навязываю.

– Вы уже съели свой ужин?

– Да.

– Покиньте столовую. Я еще поговорю с вами.

Все недоуменно переглянулись. Тон Грауера немцам не понравился. Только недавно этот сорокапятилетний, ничем не примечательный Грауер ехал вместе с ними в одном поезде, а теперь ведет себя как большой начальник. Грауер тем временем уселся возле Штребля.

– Я слышал, камарад, что вы хорошо проявили себя сегодня в лесу, – сказал он покровительственным тоном. – Это похвально. Я буду вас ставить в пример другим.

– Никому я не собирался подавать пример. Просто хотел заработать лишнюю порцию к ужину и не попасть в карцер.

– Хауптман не так жесток: пока карцер пустует. Но от нас самих зависит, чтобы он и впредь пустовал. Если подобные разговоры, – он пальцем указал на дверь, в которую только что вышел Штейгервальд, – будут иметь место, не рассчитывайте найти во мне защитника.

Грауер наконец ушел, а Штребль мысленно послал его к черту и снова принялся за еду. Но аппетит уже был испорчен. Он получил ужин для Бера и отправился в свой корпус. На дворе сгущались сумерки, темные фигуры немцев вяло брели по двору. Вид у всех был усталый и печальный. Невольно это передалось и Штреблю. Правда, наевшись, он опять почувствовал прилив сил, но вечерний сумрак и грустная шопеновская мелодия, доносившаяся из красного уголка, навевали на него тоску. Он подумал о том, что на родине уже зацветают розы, а здесь лежит глубокий снег и до тепла еще, видимо, далеко.

– Ешьте, Бер, – сказал он, поставив еду на тумбочку. – Вы спите, что ли?

Бер спал, согнувшись калачиком. Он сильно похудел за последние дни. Штребль разбудил его. Бер поел и снова уснул.

Забравшись к себе на верхние нары, Штребль в рассуждении чем бы заняться оглядел комнату: рядом и внизу спали люди, хотя было лишь около семи часов вечера. Кое-кто разделся, большинство же спали прямо в верхней одежде, ничком, уткнувшись в подушку.

Со свистом храпел Франц Раннер. Он, бедняга, работал изо всех сил, но талона не заработал: подвели женщины. Справа от него тихо лежал Ландхарт. Вверху над ним – Шереш. Длинные ноги в пестрых носках торчали наружу. Он тоже еле до лагеря дотащился и почти на себе донес свою супругу. Во сне он всхлипывал. Напротив него – Эрхард. Этот спал на спине, вытянув по бокам огромные ручищи. Широкая грудь в коричневом жилете вздымалась ровно. Отто Бернард скорчился, утратив во сне наполеоновскую осанку и превратившись в жалкого старикашку, напоминающего побитую собачонку.

Поболтать было не с кем, и Штребль прилег, но тут дверь приоткрылась и появилась большая кудрявая голова старосты роты Вебера.

– Хауптман обходит роту, встаньте и приведите в порядок постели!

Штребль недовольно поднялся:

– Вот еще, черт побери! Нельзя и отдохнуть. Бер, вставайте!

Немцы с кряхтеньем и бранью поднимались со своих мест и поправляли смятые постели. Только один Ландхарт продолжал лежать, повернувшись лицом к стене.

– Вы что, Генрих, оглохли, что ли? – спросил его Шереш сверху.

– Идите к дьяволу! – глухо ответил Ландхарт.

– Полно, не дурите, Генрих, с хауптманом шутки плохи.

Хромов широко распахнул дверь. За ним появились одноглазый Петухов и Вебер. Комбат быстрым взглядом окинул комнату. Он сразу же заметил лежащего на нарах Ландхарта, но промолчал. После нескольких секунд полной тишины Хромов громко обратился к Веберу:

– Староста! Почему все люди сосредоточены по комнатам? Для кого организована библиотека, музыкальный уголок, танцкомната? Почему не посещают политбеседу? Что это за дрыхотня такая в неурочный час?

Вебер опустил глаза:

– Люди устал, господин лагеркомендант.

– Устали! Тут что, все лесорубы? Ага, ага, узнаю, – комбат покосился на Бернарда и Клосса. – Ну, я понимаю, тот устал, кто хорошо работал. А те, кто лодыря корчил? – он подошел к нарам, где лежал Ландхарт. – Староста, в роте имеются больные?

– Нет, господин лагеркомендант.

– Так почему же этот гад лежит? – все больше распаляясь, почти закричал Хромов.

– Ландхарт, штеен зи ауф, – зашептал Вебер.

Ландхарт приподнялся и повернулся к комбату. Его давно не бритое опухшее лицо было мокро от слез. Губы дрожали.

– Скажите ему, Вебер, – еле выговорил он, – что никакая сила не заставит меня снова идти в этот проклятый лес. Я им не работник.

Все испуганно замерли.

– Что он сказал? – спросил Хромов.

Вебер медлил с ответом.

– Он просить господин официр дать другой работа, – сказал он наконец. – Ландхарт есть автомеханик. Работа на лес нехорош.

– Ах нехорош! – иронически произнес комбат. – А мне вот нехорош командовать вашей свинячьей командой, а приходится. Еще каждый паразит будет мне свои требования выставлять! Вебер, скажи ему, этому болвану, пусть себя сначала в лесу хорошо проявит, тогда переведу в механическую мастерскую.

Хромов вышел, хлопнув дверью. Петухов немного задержался, подошел к Ландхарту и, тронув его за плечо, сказал:

– Не реви, не баба. Я поговорю с комбатом. А теперь, ребята, держите ухо востро! Кто и завтра норму не выполнит, комбат приказал в карцер садить без разговоров. Переведи-ка им, Вебер!

После ухода офицеров сон был забыт. Немцы принялись обсуждать случившееся и дошли до крика.

– Надо требовать, чтобы от нас убрали женщин! – громче всех кричал Раннер. – С ними мы никогда не выполним норму!

– И без женщин не выполним: слишком высокая норма!

– Однако же есть и такие, которые выполняют. Вот из-за них мы и будем страдать, – заявил Чундерлинк и покосился на Штребля и Бера.

– Вы бы лучше помолчали, Чундерлинк, – спокойно ответил Штребль. – Думаете, вас везли так далеко, чтобы вы здесь целый день в носу ковыряли? Скажите спасибо, что с нами как с людьми обращаются. Мы другого ждали.

До сих пор молчавший Ландхарт вскочил:

– И это вы называете человеческим обращением? Оторвали от семьи, завезли черт знает куда, загнали по колено в снег и заставляют выполнять невыполнимое! Чего же еще можно желать? Все прекрасно! Завтра вам не дадут жрать, если вы не выполните их проклятую норму, а если выполните, наградят миской вонючего пойла. Будьте довольны! Это, видно, идеалы коммунистов?

– Ну, вам не постигнуть идеалов коммунистов вашими профашистскими мозгами, – ответил все так же спокойно Штребль.

Сам он относился к коммунистам с некоторой симпатией, поскольку, как человек небогатый, считал, что мир устроен не совсем справедливо. Штребль с восьми лет был сиротой и после смерти матери жил сначала в доме деда-венгра, а потом у старшей сестры. Последние годы перед войной он неплохо зарабатывал на мебельной фабрике, и денег ему в общем-то хватало, чтобы прилично одеться, попить пива в воскресенье и в случае чего расплатиться с женщиной за доставленное ею удовольствие. Такая жизнь его вполне устраивала. Но если он задумывался о будущем, хотя это редко с ним случалось, то выходило, что ждать ему от судьбы подарков не приходится. Тогда он с завистью посматривал на богатые дома соседей, на их машины, а главное – на их красивых, ухоженных жен, и приходил к выводу, что коммунисты правы, когда говорят, что все должны быть равны. Но вступить в их партию ему бы никогда и в голову не пришло – у него были в жизни совсем другие интересы. Однако сейчас из чувства протеста он мог наговорить что угодно.

– А еще хотят, чтобы мы пели и танцевали, – не унимался Ландхарт, – это уж прямое издевательство! Вряд ли у кого-нибудь появится желание после этой адской работы петь и танцевать.

– Да, на голодный желудок много не натанцуешь, – поддержал его Чундерлинк. – Пусть уж танцуют те, кто талон заработал.