Веселов лежал на спине, подложив сцепленные пальцы ладоней под затылок – подушка, набитая сеном была колючей – и смотрел в чернеющий над лицом потолок.

– Не знаю, – задумчиво ответил он. Коммунизм – это идеал, икона, на которую мы молимся. При коммунизме не должно быть всем одинаково – по горошку на ложку. Кому-то одной горошины будет мало, по заслугам ему, может быть, и ложку гороховой каши дать надо будет. Главное, чтобы были созданы одинаковые стартовые возможности: сыновья министра и дворника должны иметь равный доступ к воспитанию и образованию. Ты сын дворника, но ты талант – тебе путь наверх. Если ты сын важного лица, но тупой, как валенок, – тебе дорога на тот уровень, где обитают такие же, как и ты.

– Ну, ты, Жора, и загнул! А как же наследственность? А как же гены?

– Я читал, что на детях знатных часто природа отдыхает. Они порою вырастают зажравшимися лентяями. Число гениев не зависит от породы.

– Ты не прав, Жора. Самый хороший способ сделать карьеру – родиться в семье великих.

– «Надоело, говорить и спорить,

И любить усталые глаза,

В Флибустьерском, дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса.

…Пьем за яростных, за непокорных

За презревших грошевой уют», – запели возле топчана Вадима Кротова.

Оказалось, что помимо трех бутылок водки, выложенных в общий котел, у него была еще и фляжка со спиртом, которую он с ближайшими соседями по топчанам и опустошил.

– Флибустьеры, дайте поспать! Нам завтра рано вставать, вам же еду готовить! – послышался женский голос из-за ширмы.

Понемногу все успокоились и уснули.

Еще затемно Георгий вышел во двор, вытянул из колодца бадью воды, разделся до пояса, на русые волосы надел колпак и, ахая, нагнувшись, начал поливаться из ковша. Подошли женщины, одна из них взяла у него ковш и стала поливать со спины.

– Не простынешь?

– Нет, Люда. Это у меня еще с армии.

Облившись, он выпрямился и с удовольствием стал энергично растираться полотенцем. Женщины любовались мускулистым телом. На руках бугрились мышцы, на одном плече была наколка – раскрывшийся парашют и надпись: «Если не мы, то кто?». Георгий энергично по приседал, раз двенадцать подтянулся на ломе, кем-то пристроенном вместо турника в проеме двери сарайчика. Оделся.

– Давайте канистру, я сбегаю на ферму за молоком. Что думаете готовить на завтрак?

– Воду греть поставим. Рис варить начнем. Молоко принесешь – каша на молоке будет. Тушенка еще есть. Чай. Хлеб.

– К обеду мяса принесу. Сам схожу. Договорюсь, чтобы от задней части отрубили, мякоть, – Георгий взял канистру и трусцой побежал к логу, на склоне которого уже светились окошки фермы.

Бригадир повел всех на конный двор – там в одном из стойл для лошадей был сложен инвентарь – лопаты, ведра. Выдал десять ведер и пять лопат.

– Лопаты не ломайте, берегите. И ведра тоже не разбрасывайте. Один будет копать, другой собирать. Собирайте в два ведра: которая картошка покрупнее – в одно ведро, мелочь в другое. Кто старший? Распишись за получение инструмента. – Бригадир достал затертую тетрадь, Васильев расписался в ней за получение пяти лопат и десяти ведер.

До поля шли километра полтора.

Картошки было посажено пять гектаров. Ботва уже вся пожухла, листьев не было – одни черные хвостики указывали на картофельные гнезда. Рядки тянулись к лесу метров на пятьсот.

– На двоих берите два ряда. Вон конюх едет. Картошку покрупнее сыпьте ему на телегу, в короб. Он увезет. Мелочь сыпьте в кучу посреди поля. Потом соберете.

– Что считать мелочью? – спросил бригадира Васильев.

– С яичко-то в крупную кладите.

На кустике картошки «по яичку» и крупнее было по две штуки. Редко три. И штук по шесть – чуть крупнее виноградины. Все картофелины были облеплены сырой глинистой землей, и прежде чем бросить в ведра, их надо было очистить. Но короб телеги все-таки понемногу наполнялся. Росла и куча мелочи. Часов в одиннадцать возница повез первый короб картошки. С ним ушел и Георгий – за мясом для обеда.

К часу возчик на телеге, в сопровождении Веселова и женщин, привез кастрюлю с еще горячим густым борщом, в двух других кастрюлях были овсяная каша и гуляш из говядины. В термосе заваренный сладкий чай.

Георгий не забыл прихватить с фермы флягу с холодной водой для мытья рук и посуды после обеда.

В лесу на полянке разожгли костер, наломали пихтового лапника и устроились на обед возле костра.

По мере наполнения желудка улучшалось и настроение.

– Бабоньки, нам добавки, мы вам ширму вешали, – подошли с пустыми чашками два токаря -Захар и Кузьма.

– Первый и последний раз по блату даю, – наполняя чашки, засмеялась кладовщица Надежда Белых.

– «По блату, по блату,

Дала сестренка брату…

Коробку шоколаду

И синий карандаш», – промурлыкал Кузьма, с интересом поглядывая на круглое, розовощекое лицо молодой кладовщицы.

После обеда женщины помыли посуду и уехали.

День выдался не дождливым. Было не жарко. Мужчины, переваривая обед, сидели и лежали на лапнике у костра. Кто-то курил, а Георгий с Сергеем, лежа, с интересом следили за быстрым движением по небу низких темно– лиловых туч.

– Только бы дождя завтра не натянуло, – сказал Георгий.

– Может, еще раскачается, – ответил Сергей и поднялся. – Мужики, кончай перекур, пора на поле. Сейчас телега приедет. Нам еще раз заполнить ее надо.

Нехотя встали, разбросали головешки костра, затоптали угли и ушли на поле.

На третий день начался дождь, вначале мелкий, потом усилился. Все вымокли, но телегу картошки до обеда набрали. Решено было идти обедать в деревню. Возница сказал, что если дождь будет и дальше так лить, после обеда он на поле не приедет – нет смысла.

На веревках вдоль печи развесили сырую одежду, переоделись в сухое, пообедали. Сергей принял решение – на поле не выходить.

По столу начали стучать костяшками домино, Захар, Кузьма, Петр и Дима Нетунаев сели играть в карты. Георгий, покрутившись возле печи у прибирающихся женщин, натянул на себя клеенчатый плащ с капюшоном и пошел на ферму. «Может, дояркам помочь надо», – подумал.

На ферме было тепло и сухо. У входа, рядом с красным уголком, топился кормозапарник – сооружение в виде толстой, круглой двухметровой печки с вделанным в нее емким котлом для воды. Горячая вода отапливала красный уголок, был кран и для отбора воды на другие нужды: горячей водой заваривали пойло для скота, тепленькой мыли вымя коровам перед дойкой.

Коров еще не пригнали, и три доярки сидели за столом. Со всеми из них Георгий уже был знаком. В центре стола сидела Вера Князева, пожилая женщина в расстегнутой телогрейке. На голове зеленый, с большими, аляповатыми розами, платок, узлом завязанный на затылке. Она была старшей на ферме, и обычно она по утрам наполняла канистру Веселову молоком. Справа от нее сидела черненькая татарка Наиля. Напротив Наили – тощая, рослая, черноволосая Настя. Наиля и Настя были без телогреек, в шерстяных вязаных кофтах. На столе стояли большой, литра на четыре, эмалированный чайник и блюдце с кусочками наколотого сахара, тарелка с ломтями хлеба, нарезанными от деревенского каравая. Перед каждой женщиной стояла синяя эмалированная кружка с чаем.

– Садись с нами чаевничать, – пригласила Вера.

Наиля подвинулась на лавке, освобождая место, и, встав, достала с полки еще одну кружку. Георгий сел. Налил чаю. Под потолком вдоль стены на обратной стороне нешироких обоев был написан лозунг: «Обществу нужен новый человек – с коммунистическим мировоззрением».

– Ну, и как у вас с мировоззрением? Коммунизм проглядывается? – кивнув на плакат, улыбнулся Георгий.

– Проглядывается, особенно, если сзади заглядывать, – зло сказала Настя.

– Не болтай. Три дня знаешь человека, а уже мелешь при нем что попало, – приструнила подругу Князева.

– Да это парторг колхоза. С него Райком требует наглядную агитацию, вот он и развесил, где мог, – примирительно сказала Наиля.

– Что, я все время рот на замке держать должна? У меня три рта на полатях голодные! Привезла на телеге в город на колхозный рынок свинью продавать, подскочили – деньги давай, сбор с владельцев скота. «Какие, говорю, деньги? Не продала еще». Так ведь, гады, и крутились возле, пока после не содрали налог с продаж, сколь положено. У родственника три дня пожить решила: детям обувку купить надо было, да телогрейку себе приглядела, так на вторую ночь участковый прибежал, видно, соседи нажаловались: «Почему без прописки ночуете? Где паспорт?»

– Нет, говорю, у нас паспортов, беспаспортные, колхозники мы. Как рабы мы!

– Поговори у меня еще! На два года посажу!

Выписал квитанцию, сто рублей штрафа содрал за нахождение в городе без прописки. А ты спрашиваешь, проглядывается ли коммунизм.

Георгий смотрел на худую, озлобленную женщину, сидевшую напротив, и не знал, как утешить ее.

– Ну, ныне зерновые получше, может, на трудодни поболе дадут. Комбикорма вот для свиней привезли, партия решение приняла об увеличении скота в личном подворье. Полегче жить будет, – прервала затянувшееся молчание Вера.

– А корма-то где? На одну корову наскрести не могу, по ночам с сыном бегали, ложок обкашивали. И то в правлении пригрозили трудодни снять – за самовольное сенокошение.

Дверь в красный уголок распахнулась, и в него влетела рослая, молодая, лет двадцати, с рыжими, мокрыми, распущенными, до плеч волосами, еще одна доярка. Она скинула с себя прозрачный плащ, отряхнув, аккуратно повесила его на гвоздь в угол, оставшись в брюках и толстом свитере ручной вязки.

– Что-то ты быстро управилась. Хотела только к дойке подойти, – сказала Вера.

– Почуяла, что к нам ясный сокол залетел, вот и явилась раньше времени, – засмеялась девица, усаживаясь рядом с Настей. Роста были они одного, но рыжая была кругло лица, плотно сбита в плечах, под свитером угадывались полные груди. Она налила себе чаю и, поднеся к губам, беззастенчиво стала разглядывать гостя.

– Слушай, Георгий, сосватай меня, а? Я рыжая, ты почти рыжий, знаешь, какие у нас с тобой сыновья пойдут! Рослые, сильные, крепкие, как белые грибочки! – прихлебывая из кружки чай и не отрывая взгляда от глаз сидящего напротив парня, заговорила она.

– Галя, одумайся! Чо ты мелешь, бесстыжая! Прибежала и готова сразу на шею человеку броситься. У него, поди, жена и дети уже есть!

– Нет, Вера, у него жены. И детей нет. Чует мое сердечко. А среди вас пропаду я. Нарожаю молодцов от семи отцов и озлюсь, вон как Настя.

– А меня-то ты тут чо приплела? У моих есть отец. Пишет, может, под амнистию попадет. Выйдет, и мы заживем, как люди.

– Не обижайся, Настенька! Я тебя жалею. Это к слову, я, – обняла подругу Галя.

– Ну, ладно! По чаевничали, поплакались, по женихались, айда ведра помоем да зеленку разнесем: дождь, скоро пригонят коров-то,– сказала, вставая из-за стола, Вера.

– А тебя мне цыганка нагадала: сказала, что суженый мой будет рослый и рыжий, как я, – сказала Галя на ушко, прижавшись грудями к плечу Георгия. И вышла последней.

Веселов, взволнованный напором молодой доярки, налил еще кружку чая, в одиночестве задумчиво выпил и ушел к своим. Помощи дояркам не требовалось.

После ужина он долго ворочался на топчане с боку на бок. «Ишь ты – сыночки, как белые грибочки», – думал он, засыпая.

Погода испортилась окончательно: небо затянули серые тучи, периодически начинал моросить мелкий дождь. Работать на поле было тяжело: на ноги налипала глина, сапоги становились тяжелыми. Кто счищал ее с подошв о лопату, кто о край ведра. Резиновые перчатки давно уже порвались, у многих мужчин пальцы постоянно были в грязи и мерзли. Кто-то привез с собой матерчатые перчатки – тем было легче: вечером постиранные, к утру у печи перчатки высыхали, и счастливчики начинали день с сухими руками. Но таких было немного.

Начались проблемы с питанием: за три дня до отъезда закончились крупы и макароны, привезенные из города, закончилась говядина. Председатель выделил свинины, но она была жирной и постоянная картошка с салом не всем была по вкусу. Черный, деревенский, в караваях хлеб, который по утрам вместе с молоком приносил Георгий, тоже жаловали не все.

А за три дня до отъезда случилось ЧП. В этот день немного разведрилось: тучи на небе стали рваными, временами выглядывало солнышко. Васильев утром попросил всех к работе отнестись ответственно: неубранный клин поля оставался еще большим, и надо было дорожить установившейся погодой.

Работу начали бодро, картошка пошла покрупней. До обеда возница увез две телеги хороших клубней. В обед женщины привезли тушеную картошку с салом, по куску жареной свинины, хлеб молоко и чай. Поели у костра. Вадим съел кусок мяса, поковырялся в картошке, выкидывая сало на траву, от молока отказался. Выпил две кружки чаю.

На поле он работал в паре с Димой Нетунаевым: Вадим копал, а Дима очищал от грязи картошку, складывал в ведра и относил одно на телегу, другое – в кучу. Куча мелкой картошки была уже большая: ее не увозили с начала уборки. Бригадир сказал, что эта картошка – на корм свиньям, и что убирать ее будут в последний день, перед отъездом.

Вадим начал копать не все кусты: те, где черных картофельных стеблей было мало, он пропускал.

– Вадим, вот же не выкопал! – сказал ему Дима, держась за картофельный стебелек.

Вадим молча продолжал выворачивать картофельные гнезда через одно: одно гнездо выкопает, одно нет.

– Вадим, ну люди же сажали! Зачем в земле оставлять?

– Тебе что, больше всех надо? Все равно все сгноят! Колхозу надо перед Райкомом за площади отчитаться: гектары убраны. А урожайность – кому эти три оставленные тобой картофелины нужны? Собирай то, что видно!

– Вадим, ну мне совесть не позволяет картошку в земле оставлять! Я так не могу.

– Ты бы свою совесть спросил, когда в карман транзисторы складывал!

Дима часто-часто заморгал глазами, из них готовы были закапать слезы.

К ним подошел работавший рядом Сергей, он слышал их разговор.

– Вадим, и правда, почище надо убирать. Пройдет бригадир по полю, скажет: как свиньи наковыряли!

– Да пошли вы оба в жопу! Один – ворюга – указывает, его совесть заела, другой перед начальством выпендриться хочет. В гробу я вас видал! Как хочу, так и копаю! Козлы!

– Не надо такими словами бросаться. Я бы на твоем месте сейчас извинился перед Сергеем и Димой! – сказал подошедший Георгий.

– А ты здесь кто такой? Хочешь, и тебя туда же пошлю! А то и по роже схлопочешь!

Двое крепких парней стояли в двух шагах друг от друга. Георгий сделал шаг к нему, и в этот момент Вадим с размаху попытался ударить Веселова в скулу. Но он не знал реакции бывшего десантника: тот моментально чуть отвел голову, и кулак Вадима пролетел в сантиметре от подбородка. А в следующую секунду сам Вадим с перекошенным от боли лицом присел на корточки, схватившись рукой за правый бок. Короткого, без замаха, удара по печени никто даже не заметил. Понял все только Сергей. Он с укором посмотрел на Георгия и склонился к Вадиму.

– Ну, все. Поехали дальше, мужики. Я, Дима, и ваши два рядка копать буду. А на него не обращайте внимания: через пять минут все пройдет. Наглецов учить надо! – сказал Георгий и начал копать четыре ряда. Собирали за ним двое – Дима и Захар.

Минут через пять Вадим поднялся с корточек и пошел в сторону деревни.

– Ты его не искалечил? – с тревогой спросил Сергей.

– Если бы я хотел причинить ему вред, то от моего удара он и сейчас бы еще в борозде валялся. Это так – легкий удар в спарринге.

В оставшиеся до отъезда дни работали прилежно. Вадим был молчалив, работал в паре с Васильевым. Сергей пытался его разговорить, боясь, что Кротов нажалуется своему влиятельному папаше, но это не получалось. На вопросы Вадим отвечал односложно: «да», «нет». Вечером, поужинав, заваливался на топчан и тупо смотрел в потолок.

А Георгий вел себя, как обычно: вставал раньше всех, обливался ледяной водой, хватал канистру и бежал на ферму за молоком для завтрака. И почти каждый раз он ловил на себе ласковые взгляды рыжей доярки.

– А я ведь все жду, когда ты свататься придешь ко мне, миленочек, – сказала она, наливая в канистру молоко, накануне.

И вечером, ворочаясь на топчане, Георгию все виделся ее взгляд и слышался грудной, воркующий голос.

«Колдунья она, что ли?» – пытаясь заснуть, думал он.

В последний день перед отъездом из колхоза случилось еще одно ЧП.

К поужинавшим и уже настроившимся на отдых рабочим неожиданно пришел председатель колхоза. В сапогах, сером дерматиновом плаще, шапке-ушанке он был похож на рыбака.

– С выпаса пять коров не пригнали. Полегли коровы. Озими объелись, пастухи недоглядели. Мы за ними на тракторе поехали. Нам бы четыре-пять мужичков в помощь.

Ехать в ночную непогоду никому не хотелось.

– Я знаю, вы устали, да и время неурочное, – виновато проговорил председатель.

Георгий, Захар, Кузьма и Азат стали натягивать еще не высохшие спецовки. Пошел к своей одежде и Васильев, но Георгий остановил его:

– Тебе лучше остаться здесь, с народом.

На улице тарахтел старенький гусеничный трактор ДТ-54. Сзади к нему были прицеплены большие сани – волокуша: два продольных шестиметровых бревна, заостренных в виде лыж спереди. В трех местах бревна были скреплены четырехметровыми поперечинами, такими же бревнами. Поверх сооружения был настил из толстых плах. На санях, спереди от трактора, был бруствер из деревянных брусьев в виде наклонного козырька, высотой с метр. Он должен был защищать от грязи, летевшей от трактора.

У козырька, на наваленной на настил соломе сидели, закутавшись в полиэтиленовую пленку, два мужичка и три женщины. Председатель колхоза по гусенице залез в кабину к трактористу, Георгий и компания заскочили на солому волокуши.

– Иди сюда, сладенький мой, – услышал Георгий голос Гали и увидел, как она откинула край пленки рядом с собой. Жора завалился между ней и Наилей. Захар, Кузьма и Азат устроились в ногах. Трактор затарахтел чаще, и сани поплыли по грязной дороге. Лучи фар выхватывали из липкой сырой черни то бурый обвал лога, то одинокое дерево. Георгию между двумя женщинами было тепло и уютно. Галя повернулась к нему и правой рукой обняла его:

– Ты не возражаешь, если я руку на тебя положу?

Ну, конечно же, Георгий не возражал. Близость девушки была приятна, и когда трактор остановился, так не хотелось рушить эту идиллию.

У коров были вспучены животы, каждая была похожа на большую раздувшуюся бочку. Они мычали и печально смотрели на людей большими, со столовую ложку, глазами.

– Что же ты, Зорька, наделала? – гладила белую с рыжими подпалинами корову Наиля. – Как же ты так? Вставай, Зорюшка, вставай!

Корова мычала, пробовала встать, но ноги не держали, и она тяжело валилась на бок.

– Что рты разинули? Заводите коровам веревки под животы, подымайте! Прогуливайте помаленьку!

Мужики, по четверо на корову, за концы веревок помогали коровам подняться и заставляли их двигаться. Из коров начали выходить газы, они начали опорожняться и потихоньку четыре коровы пришли в нормальное состояние.

Плохо было только с любимицей Наили. Корова не могла встать и жалобно мычала. Из керосина и спирта зоотехник сделала лечебное пойло, подошла к корове и сунула рожок чайника ей в рот. Корова мотнула головой, пытаясь выплюнуть рожок изо рта. Но Азат и Георгий крепко держали ее за рога.

– Пей, Зоренька, пей, легче будет, – гладила ей горло Наиля. Пойло не помогло. Прокололи бок иглой. И это плохо помогло. Появилась одышка. Зоотехник заглянула корове в рот и покачала головой: – Резать придется.

– Может, еще можно что-то сделать? – Со слезами на глазах спросила Наиля.

– Резать, Наиля, надо. Грузите на сани, везите скорей.

Корову, словно муравьи жука, за ноги подтащили к саням, сырые и грязные ноги выскальзывали из рук. Общими усилиями втянули наверх, на солому. Корова тяжело, со стоном, мычала. Рядом с ней села Наиля. Из глаз женщины катились слезы. Ей что-то на своем татарском языке говорил и говорил Азат и гладил по плечу.

На ферму сбегали за пологом для туши, принесли нож.

– Ольга Феодосьевна, не надо резать! Выживет она! Я до утра с ней посижу. Потерпите до утра! Пожалуйста! – просила Наиля.