В восьмидесятые годы ХХ столетия в Красноярск на гастроли приехал Московский художественный театр. Событие это вызвало огромный интерес не только у театралов. Еще бы! Каждая фамилия на афишах и в программках – личность, знаменитый актер, знакомый многим, в основном по кинофильмам. Ажиотаж зрительский просто накрыл город запредельно. Кажется, все до единого были в поисках лишних билетиков. Спектакли шли на сцене Красноярского театра оперы и балета. Там и сцена побольше, чем у коллег, да и зрительный зал вместительнее. И вот тогда, во время гастролей, Иннокентий Михайлович Смоктуновский, как рассказывают, забегал иногда в драмтеатр им. А. С. Пушкина. На часик-полчасика. Вроде недолгие визиты, но о каждом из них долго потом рассказывали, вспоминая при каждом удобном случае. И всегда эти рассказы находили благодарных слушателей. А все потому, что речь шла не просто о популярном артисте, а о всенародно любимом актере.
Иннокентия Михайловича нельзя было не любить, настолько он был талантлив, обаятелен и прост. Прост в самом высоком смысле этого слова. Мне тоже в свое время довелось услышать некоторые воспоминания, когда я, окончив Красноярский институт искусств, поступил на службу в труппу пушкинского театра.
Вот один из эпизодов.
Вахта театра. Открывается дверь и входит Смоктуновский. Вежливо негромко здоровается.
– Вы куда? – без церемоний спрашивает бдительная вахтерша. – К директору?
– Нет-нет, что вы! Я к Пал Давыдычу.
Павел Давыдович – легендарный работник осветительного цеха краевого драмтеатра. В молодые годы Иннокентий Михайлович тоже какое-то время работал осветителем, и как раз с Павлом Давыдовичем.
– Проходите! – милостиво, но со знанием собственной важности разрешила вахта.
И он прошел. Каптерка Пал Давыдовича базировалась в подвале под самой сценой – там, куда редко заглядывает посторонний. Вот там они и закрылись. Выпили, как гласит легенда, бутылочку «Столичной» за встречу, и через час Иннокентий Михайлович исчез, как его и не было.
Афиша МХАТа с автографом И.М. Смоктуновского
Иннокентий Смоктуновский и актеры МХАТа. Красноярск, 1985 год
Е. Евстигнеев и И. Смоктуновский. Гастроли МХАТа в Красноярске, 1985 год
Иннокентий Михайлович Смоктуновский на гастролях в Красноярске, 1985 год
Свидетельство о присвоении имени Smoktunovskij малой планете в честь Иннокентия Михайловича Смоктуновского. 1 июля 1999 года
Все! Никаких пышных встреч, я мол, у вас тут работал, а теперь я же мировая звезда. Встречайте… И близко ничего подобного не было!
Может быть, осталась у него в уголке души некая обида на театр, где он не был оценен по достоинству. Да, не разглядели его, не увидели в нем будущего великого артиста. Так бывает. Но никогда Смоктуновский не жаловался на это. Пресловутую формулу «нет пророка в своем отечестве» никто и тогда не отменял. Да и вряд ли когда-то отменит. Судьба – именно судьба – для каждого пишет свой сценарий. И только он по-настоящему верный. И у каждого человека он особенный, личный, до поры до времени не ведомый никому, пока не становится историей.
Вот и у Смоктуновского все сложилось так, как сложилось. И слава Богу. Может быть, приласкай тогда молодого актера красноярская сцена, и все было бы совсем по-другому. И не состоялись бы те судьбоносные встречи. И не было бы его «Идиота» в БДТ, и Гамлета, и Деточкина. И многого-многого другого… А земля сибирская – люди, атмосфера, город – все, что окружало молодого артиста Смоктуновского, все это его багаж. Все это очень важные грани большого таланта, большого артиста.
Гордимся. Любим. И помним.
Андрей ПАШНИН,
заслуженный артист России,
председатель Красноярского отделения
Союза театральных деятелей РФ
Вы назвали меня гениальным актером.
Но почему же тогда мне все так трудно?!
(Иннокентий Смоктуновский)
Полвека…
Будут речи, их будет много. Будет долгое, но оттого не менее торжественное перечисление достижений наших, наших общих побед. Это естественно. Странно, если б не было этого долгого перечня наших трудов, радостей, завоеваний. Они должны быть – мы знаем, и они есть – мы уверены, и они еще будут – мы надеемся. Уж такими плодоносными, хотя и нелегкими, неспокойными, были эти пятьдесят лет, чтобы не принести нам уверенности в самих себе, в наших стремлениях.
Полвека. Нет, лучше – пятьдесят. Пятидесятилетие. Может быть, как раз специфика работы требовала и учила выявлять полное, отказываясь от полумер. Разница не в словах, для меня здесь суть; моей жизни нет этих пятидесяти, и это они дали моей жизни форму. Не хочу, не могу пребывать в половинчатости. Этому учили меня жизнь, мать, друзья. Это подсказывают дети.
Дочь, маленькая Машка, выспалась днем и долго не могла уснуть поздним темным вечером. Я одел ее, и мы пошли бродить по лесным тропинкам. Задрав мордашку, она пальчиком то там, то сям отмечала только что появившиеся звезды. Я объяснил ей как мог, что это светила, как и наше солнце, только они очень далеко, значительно дальше, чем мы отошли от нашего дома, но до дому тоже далеко, и поэтому надо возвращаться, мама будет недовольна такой долгой прогулкой. Дома я попросил дочь: «Расскажи маме, что мы видели».
– Звезды, – ответила она просто.
Мама спросила:
– Папа тебе не достал звезду?
– Нет.
– Как ты думаешь, папа может достать звезду?
Мордашка была до того серьезной – нельзя было не заметить, что зреет некое мироощущение; и она ответила:
– Да. Палкой только.
Все сполна, и человек рожден, чтоб видеть, пользоваться полнотой окружающего его, и не беда, коли звезды поначалу достают палкой. Ведь надо учиться чем-то тянуться к ним. Я в детстве дотягивался до ранеток и подсолнухов в чужом саду – это моя полнота стремлений, мои возможности тогда…
Мать Анна Акимовна Смоктунович
Отец Михаил Петрович Смоктунович
Оттопыренные уши, веснушки и друг детства (у меня еще рыжий вихор)
Теперь дети иные. И мы не можем не гордиться их поиском полноты и «космически длинных палок». Жизнь, время докажут возможность осуществления самых дерзких мечтаний и близость недосягаемого. Пятьдесят лет заставили нас верить в это. Время, время… Если бы его можно было поворачивать вспять, наверное, мы стали бы все делать так хорошо, уж так славно, что после не оставалось бы ничего другого, как только радоваться и гордиться. И было б тогда все так хорошо, чудно.
Но время – вещь необычайно длинная; и оно почему-то катит только вперед. И уж давно открыта истина, что прошлое по отношению к будущему находится в настоящем, а настоящее к будущему – в прошлом. Не к чему крутить колесо. Мы жили, живем и – самое, пожалуй, главное – будем жить. Если же сейчас нам ведома не одна гордость за содеянное, а вместе с ней не оставляет досада за ошибки прошедшего, то просто мы – наследные обладатели и боли, и радости, и надежд. Наверное, и сейчас мы совершаем какие-то промахи, которые поймем несколько позже, потому что еще не знаем, не выявили и всех своих достоинств.
Время неумолимо. Оно разделяет людей на поколения; но оно же соединяет их.
Странно и, больше того, парадоксально: я, который учился в школе далеко не наилучшим образом, теперь, когда мой сын (в четвертом классе) приносит четверку, совершенно искренне нахожу в себе основания возмущаться и упрекать его. Что это – власть ли родителя, неосознанный ли педагогический ход, проявление вздорного характера или обычная забота старших о младших, вступающих в жизнь? А может, предостережение от тех ошибок, которые не задумываясь делал я и которые теперь наконец стали для меня очевидны? Не попадаю ли я в такое же смешное и беспомощно-невесомое положение, как тот незадачливый папаша из старого рассказа?..
«Отец (упрекая). Когда Авраам Линкольн был в твоем возрасте, он был лучшим учеником в классе.
Сын (не задумываясь). Когда Авраам Линкольн был в твоем возрасте, он был президентом».
Суть стара, но и всегда нова – во времени. Не кроется ли в крошечном рассказе большая глубина, чем просто юмор или чем просто может показаться? Понять одного можно, но и не понять другого нельзя.
Обстоятельства. Люди. Время.
Вот, пожалуй, время – единственный по-настоящему оправдывающий меня фактор. Мы печемся о наших маленьких гражданах, о их судьбах, зная сложность настоящего и готовя их к доброму, но не менее сложному будущему. Годы торопят и повышают требовательность. И все сильнее ощущаешь, как необходимо все более полно выявлять свои, наши желания, способности.
Бионделло. «Укрощение строптивой». Сталинградский театр им. Горького, 1953 год
Конечно, это дерзость, но предположить, что в какой-то мере мы знаем себя, – можно. Если не в полной, то уж, в любом случае, чуть лучше, чем всякий со стороны.
Но и обольщаться, я думаю, тоже не следует: мы о себе знаем немногое. И это прекрасно.
Потому что мы – в стремлении познать себя. В этом стремлении ищем возможностей совершенствоваться. И если говорить об особых приметах или наиболее характерных отличительных чертах наших, то не отметить широты натуры, доходящей до беспечности, доброты, граничащей с расточительностью, просто нельзя. Быть может, это слишком одностороннее суждение. Не знаю наверное, но настаиваю, что ширью доброты мы вправе гордиться; впрочем, так же, как не можем не ратовать за ее разумное проявление…
Все чрезмерное оборачивается едва ли не противоположностью. Мы не всегда владеем своими сдерживающими центрами. Это нередко приводит к разочарованию. К угрызению совести. Или скажем просто: к провалам в реализации наших желаний.
Широта натуры – само по себе понятие, вмещающее многое. А если мы, закусив удила, начинаем демонстрировать это качество, то легко оказываемся в положении жителей потемкинских деревень – фасад красив, но и только. От доброты душевной мы легко жонглируем словами: талантливо, гениально, удивительно, феноменально. Ярлык есть – и ладно! Он избавляет от труда мыслить, анализировать и делать справедливый вывод. Мы добрые, верим на слово. А почуяв некоторые шероховатости, успокаиваем себя: их-де сравняет широта взгляда. Отметив размах в общем, увы, упускаем промахи в частностях. Когда привыкнешь к подобному воззрению, есть риск упустить главное – объективность, правду, – ежели не быть честными служителями, жрецами ее даже в те минуты, когда она не причесана и не так уж красива, как того требуют каноны добропорядочности.
Ни время, прошедшее с момента случившегося, ни наша добрая, светлая память о Евгении Урбанском не должны затмить его – такого, каков он был.
Он завоевал нас обаянием простоты и прямотой суждений. Именно эти его качества не позволяют нам сочинять о нем легенды, приукрашивать действительность. Женя был достаточно достойный человек, чтобы о нем можно и должно было говорить правду, и ничего, кроме правды.
Только тогда мы сможем в полной мере выявить его суть и горечь потери его.
Женька, Женька, ну зачем ты сел в тот автомобиль?..
Я знаю, ты не мог не поехать, ты не любишь передоверять и не знаешь своих пределов. В тебе было чрезмерно много «я сам!», «я сам!». Да, с твоей силищей трудно было понять, что человек не безграничен. Автомобиль лежит на боку, а тебя…
Евгений Урбанский был добр, как хлеб, и прост, как земля.
Вот несколько запомнившихся когда-то прожитых минут.
Вечерами, свободными от дневных лихорадок-съемок, как-то отрешенно припав к гитаре, на каких-то умиротворяющих низких обертонах он приглашал вас в листопад, где некогда было так просто и бездумно, что, вспоминая, вы понимаете всю непоправимость утраты и только можете, как человек, не сумевший уберечь свое счастье, лишь улыбаться невпопад и всем существом своим говорить, что это было так давно, что грустить теперь смешно. И все же вы грустите, неловко улыбаясь, потому что не все в жизни зависит от вас, а быть может, и скорее всего, вы принесли себя в жертву долгу или чему-то еще более значительному, и теперь вам не осталось ничего другого, как только одиноко бродить по воспоминаниям и тихо осыпающемуся саду…
У каждого свой листопад. Если даже все было прекрасно, листопад придет, придет осень с шуршанием пожелтевшей листвы.
Схваченные ветром на лету,
Листья пролетают там и тут.
Это было так давно,
Что грустить теперь смешно.
Ну а если грустно, все равно.
В минуту, когда мы были готовы предаться светлой грусти по дорогим нам людям, оставшимся где-то за хребтом Саянских гор, далеко от нашей таежной съемочной площадки, он, заграбастав ту же самую гитару, как любимую подружку, в свои огромные, но красивые ручищи, вроде бы наказуя нас за минуты слабости и саможаления (здесь он хитрил, ему радостно было узнавать власть своего голоса и умения; да полноте, он больше освобождался сам от грусти и тоски по оставшимся в Москве, хотя всячески старался это скрыть), – он переправлял нас к тому, что уже состоялось наверняка, не только было, но и есть, стало привычкой – доброй привычкой, которой, увы, все так же мало.
Дроля мой, ах, дроля мой,
На сердце уроненный…
Бедная гитара, как он ее терзал! В такие минуты ей многое приходилось претерпеть, пережить. Не они ли – минуты самоотверженной привязанности к человеку – перерождали кусочек дерева в гордую и страстную гитару? Оставаясь гитарой, она, служа Женьке, умудрялась быть и контрабасом, и ударником, банджо, мандолиной, нашей наивной русской балалайкой. Была его верной подружкой и делала для него все, чего бы он ни захотел. Он был порою груб, награждая ее всевозможными надписями и росписями; на гитарной спине – размашисто выцарапанная карта Красноярского края и все меткое, злободневное, что сопровождало и было нашей съемочной жизнью.
Потом она с ним вернулась в Москву и пожертвовала собой, разлетевшись в щепы, когда в минуту обиды, неудовлетворенности собой и окружающими попросилась в руку хозяина, чтоб уберечь его от больших неприятностей.
Она была мудрая, гитара, а он – легко ранимым, обидеть его мог ребенок.
Помню, во время съемок «Неотправленного письма» он вскормил двух соколов, и они, выучившись летать, куда-то исчезали, но всегда возвращались, находили его, доверчиво садились на плечи и голову. Даже когда, отснявшись, он уехал, соколы еще долго прилетали в лагерь, но все наши старания заменить Женю оканчивались неудачей. Им нужен был он. И соколы улетали.
О проекте
О подписке