Трилистник лунный

Зимнее небо

 
Талый снег налетал и слетал,
Разгораясь, румянились щеки,
Я не думал, что месяц так мал
И что тучи так дымно-далеки…
 
 
Я уйду, ни о чем не спросив,
Потому что мой вынулся жребий,
Я не думал, что месяц красив,
Так красив и тревожен на небе.
 
 
Скоро полночь. Никто и ничей,
Утомлен самым призраком жизни,
Я любуюсь на дымы лучей
Там, в моей обманувшей отчизне.
 

Лунная ночь в исходе зимы

 
Мы на полустанке,
Мы забыты ночью,
Тихой лунной ночью,
На лесной полянке…
Бред – или воочью
Мы на полустанке
И забыты ночью?
Далеко зашел ты,
Паровик усталый!
Доски бледно-желты,
Серебристо-желты,
И налип на шпалы
Иней мертво-талый.
Уж туда ль зашел ты,
Паровик усталый?
Тишь-то в лунном свете,
Или только греза
Эти тени, эти
Вздохи паровоза
И, осеребренный
Месяцем жемчужным,
Этот длинный, черный
Сторож станционный
С фонарем ненужным
На тени узорной?
Динь-динь-динь – и мимо,
Мимо грезы этой,
Так невозвратимо,
Так непоправимо
До конца не спетой
И звенящей где-то
Еле ощутимо.
27 марта 1906
Почтовый тракт Вологда – Тотьма
 

Trаuмеrеi^[8]

 
Сливались ли это тени,
Только тени в лунной ночи мая?
Это блики или цветы сирени
Там белели, на колени
Ниспадая?
Наяву ль и тебя ль безумно
И бездумно
Я любил в томных тенях мая?
Припадая к цветам сирени
Лунной ночью, лунной ночью мая,
Я твои ль целовал колени,
Разжимая их и сжимая,
В томных тенях, в томных тенях мая?
Или сад был одно мечтанье
Лунной ночи, лунной ночи мая?
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь мое страданье,
Дорогая,
Оттого, что нам нет свиданья
Лунной ночью, лунной ночью мая…
Ночь с 16 на 17 мая 1906 (?)
Вологодский поезд
 

Трилистник обреченности

Будильник

 
Обручена рассвету
Печаль ее рулад…
Как я игрушку эту
Не слушать был бы рад…
 
 
Пусть завтра будет та же
Она, что и вчера…
Сперва хоть громче, глаже
Идет ее игра.
 
 
Но вот, уж не читая
Давно постылых нот,
Гребенка золотая
Звенит, а не поет…
 
 
Цепляясь за гвоздочки,
Весь из бессвязных фраз,
Напрасно ищет точки
Томительный рассказ,
 
 
О чьем-то недоборе
Косноязычный бред…
Докучный лепет горя
Ненаступивших лет,
 
 
Где нет ни слез разлуки,
Ни стылости небес,
Где сердце – счетчик муки,
Машинка для чудес…
 
 
И скучно разминая
Пружину полчаса,
Где прячется смешная
И лишняя Краса.
 

Стальная цикада

 
Я знал, что она вернется
И будет со мной – Тоска.
Звякнет и запахнется
С дверью часовщика…
 
 
Сердца стального трепет
Со стрекотаньем крыл
Сцепит и вновь расцепит
Тот, кто ей дверь открыл…
 
 
Жадным крылом цикады
Нетерпеливо бьют:
Счастью ль, что близко, рады,
Муки ль конец зовут?..
 
 
Столько сказать им надо,
Так далеко уйти…
Розно, увы! цикада,
Наши лежат пути.
 
 
Здесь мы с тобой лишь чудо,
Жить нам с тобою теперь
Только минуту – покуда
Не распахнулась дверь…
 
 
Звякнет и запахнется,
И будешь ты так далека…
Молча сейчас вернется
И будет со мной – Тоска.
 

Черный силуэт
Сонет

 
Пока в тоске растущего испуга
Томиться нам, живя, еще дано,
Но уж сердцам обманывать друг друга
И лгать себе, хладея, суждено;
 
 
Пока прильнув сквозь мерзлое окно,
Нас сторожит ночами тень недуга,
И лишь концы мучительного круга
Не сведены в последнее звено, –
 
 
Хочу ль понять, тоскою пожираем,
Тот мир, тот миг с его миражным раем…
Уж мига нет – лишь мертвый брезжит свет…
 
 
А сад заглох… и дверь туда забита…
И снег идет… и черный силуэт
Захолодел на зеркале гранита.
 

Трилистник огненный

Аметисты

 
Когда, сжигая синеву,
Багряный день растет, неистов,
Как часто сумрак я зову,
Холодный сумрак аметистов.
 
 
И чтоб не знойные лучи
Сжигали грани аметиста,
А лишь мерцание свечи
Лилось там жидко и огнисто.
 
 
И, лиловея и дробясь,
Чтоб уверяло там сиянье,
Что где-то есть не наша связь,
А лучезарное слиянье…
 

Сизый закат

 
Близился сизый закат.
Воздух был нежен и хмелен,
И отуманенный сад
Как-то особенно зелен.
 
 
И, о Незримой твердя,
В тучах таимой печали,
В воздухе, полном дождя,
Трубы так мягко звучали.
 
 
Вдруг – точно яркий призыв,
Даль чем-то резко разъялась:
Мягкие тучи пробив,
Медное солнце смеялось.
 

Январская сказка

 
Светилась колдуньина маска,
Постукивал мерно костыль…
Моя новогодняя сказка,
Последняя сказка, не ты ль?
 
 
О счастье уста не молили,
Тенями был полон покой,
И чаши открывшихся лилий
Дышали нездешней тоской.
 
 
И, взоры померкшие нежа,
С тоской говорили цветы:
«Мы те же, что были, всё те же,
Мы будем, мы вечны… а ты?»
 
 
Молчите… Иль грезить не лучше,
Когда чуть дымятся угли?..
Январское солнце не жгуче,
Так пылки его хрустали…
 

Трилистник кошмарный

Кошмары

 
«Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред.
Вы отворять ему идете? Нет!
Поймите: к вам стучится сумасшедший,
Бог знает где и с кем всю ночь проведший,
Оборванный, и речь его дика,
И камешков полна его рука.
Того гляди – другую опростает,
Вас листьями сухими закидает,
Иль целовать задумает, и слез
Останутся следы в смятеньи кос,
Коли от губ удастся скрыть лицо вам,
Смущенным и мучительно пунцовым.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Послушайте!.. Я только вас пугал:
Тот далеко, он умер… Я солгал.
И жалобы, и шепоты, и стуки –
Все это „шелест крови“, голос муки…
Которую мы терпим, я ли, вы ли…
Иль вихри в плен попались и завыли?
Да нет же! Вы спокойны… Лишь у губ
Змеится что-то бледное… Я глуп…
Свиданье здесь назначено другому…
Все понял я теперь: испуг, истому
И влажный блеск таимых вами глаз».
Стучат? Идут? Она приподнялась.
Гляжу – фитиль у фонаря спустила,
Он розовый… Вот косы отпустила.
Взвились и пали косы… Вот ко мне
Идет… И мы в огне, в одном огне…
Вот руки обвились и увлекают,
А волосы и колют, и ласкают…
Так вот он, ум мужчины, тот гордец,
Не стоящий ни трепетных сердец,
Ни влажного и розового зноя!
. . . . . . . . . . . . . . . .
И вдруг я весь стал существо иное…
Постель… Свеча горит. На грустный тон
Лепечет дождь… Я спал и видел сон.
 

Киевские пещеры

 
Тают зеленые свечи,
Тускло мерцает кадило,
Что-то по самые плечи
В землю сейчас уходило,
 
 
Чьи-то беззвучно уста
Молят дыханья у плит,
Кто-то, нагнувшись, «с креста»
Желтой водой их поит…
 
 
«Скоро ль?» – Терпение, скоро…
Звоном наполнились уши,
А чернота коридора
Все безответней и глуше…
 
 
Нет, не хочу, не хочу!
Как! Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу?
Тише… Ты должен ползти…
 

То и это

 
Ночь не тает. Ночь как камень.
Плача, тает только лед,
И струит по телу пламень
Свой причудливый полет.
 
 
Но лопочут даром, тая,
Ледышки на голове:
Не запомнить им, считая,
Что подушек только две.
 
 
И что надо лечь в угарный,
В голубой туман костра,
Если тошен луч фонарный
На скользоте топора.
 
 
Но отрадной до рассвета
Сердце дремой залито,
Всё простит им… если это
Только Это, а не То.
 

Трилистник проклятия

Ямбы

 
О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
Вы, карты, есть ли что в одно и то же время
Приманчивее вас, пошлее и страшней!
 
 
Вы страшны нежностью похмелья, и науке,
Любви, поэзии – всему вас предпочтут.
Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут…
 
 
Зеленое сукно – цвет малахитов тины,
Весь в пепле туз червей на сломанном мелке…
Подумай: жертву накануне гильотины
Дурманят картами и в каменном мешке.
 

Кулачишка

 
Цвести средь немолчного ада
То грузных, то гулких шагов,
И стонущих блоков, и чада,
И стука бильярдных шаров.
 
 
Любиться, пока полосою
Кровавой не вспыхнул восток,
Часочек, покуда с косою
Не сладился белый платок.
 
 
Скормить Помыканьям и Злобам
И сердце, и силы дотла –
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.
Ночь с 21 на 22 мая 1906
Грязовец
 

О нет, не стан

 
О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
Я из твоих соблазнов затаю,
Не влажный блеск малиновых улыбок, –
Страдания холодную змею.
 
 
Так иногда в банально-пестрой зале,
Где вальс звенит, волнуя и моля,
Зову мечтой я звуки Парсифаля,
И Тень, и Смерть над маской короля…
. . . . . . . . . . . . . . .
Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость – только мука
По где-то там сияющей красе…
19 мая 1906
Вологда
 

Из коллекции книжника

И. Ф. Анненский был директором Николаевской гимназии в Царском Селе, где учился Н. С. Гумилев. Четверостишие Анненского, написанное им на «Книге отражений» (СПб., 1906), свидетельствует о живой связи поэтических поколений (подпись Ник. Т-о – псевдоним Анненского). Увидеть в расцвете талант Гумилева Анненскому не удалось, но первые успехи поэта были им отмечены в рецензии на сборник «Романтические цветы» (Париж, 1908): «Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза. Остается ощущение чего-то сладкого, пряного, даже экзотического: обжигает, но чуть-чуть… Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмом своих впечатлений, а лиризм умеет уже подчинять замыслу. И это хорошо…»

Смерть И. Ф. Анненского в 1909 году оборвала наметившееся сближение поэтов… Гумилев написал стихотворение «Памяти Анненского» – оно открывает сборник «Колчан»:

 
…Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
 

Анатолий Марков

Трилистник победный

В волшебную призму

 
Хрусталь мой волшебен трикраты.
Под первым устоем ребра –
Там руки с мученьем разжаты,
Раскидано пламя костра.
 
 
Но вновь не увидишь костер ты,
Едва передвинешь устой –
Там бледные руки простерты
И мрак обнимают пустой.
 
 
Нажмешь ли устой ты последний –
Ни сжатых, ни рознятых рук,
Но радуги нету победней,
Чем радуга конченных мук!..