– Как у тебя всё просто! – вздохнула Рита. Ей хотелось одновременно и смеяться, и плакать. – А про маму плохо не говори. Знаешь, как страшно её потерять? Я теперь каждую свою грубость так отчётливо вспоминаю и каюсь…

– Мать матери рознь, – заявил Юрий и нахмурился. – У тебя – одни чувства. А у меня, может, совсем другие. Да и к чему усложнять? Это вон у дяди Саши всё больно закручено. Ищет прекрасную даму методом пробы на вырез.

Грачёв понял, что негоже подслушивать чужие разговоры, пусть даже самые невинные, и решил вернуться в переднюю. Интересно, можно ли искусственно вызвать инфаркт, если у человека здоровое сердце? Пока таких случаев в его практике не бывало, но это ещё не аргумент.

Из комнаты доносилась тягучая, вязкая мелодия. Она текла в прихожую широким ручьём, и вызывала в душе неясное волнение. Заглянув в дверь, Грачёв увидел, что восточная музыка сопровождает эротическую сцену. Гости смотрели, разинув рты, и только одна Лёлька скучала. Немного подумав, она убежала на кухню, задержалась в углу, у шкафа. Теперь девочка бодро топала впереди Грачёва, что-то сжимая в кулачке.

– А чего у меня есть! – похвасталась Лёлька, но пальчики не разжала.

Грачёв улыбнулся:

– И что у тебя есть? Покажи-ка!

– Во-о!

Лёлька, мотая розовым капроновым бантом, вбежала в полумрак комнаты. Андрея всё не было – видимо, увлёкся разговорами с Петренко и забыл о гостях. Грачёв уже собрался идти их искать.

Вдруг Лёлька, бросив что-то на пиршественный стол, басом приказала:

– Бежи!

Огромный тараканище, шевеля усами, устремился по белоснежной скатерти прямо на Лилю Грачёву. Та завизжала и вспрыгнула на стул. Клавдия соскочила с колен Минца и забралась на плюшевый диван. Алла Турчина отпрянула в угол, махая руками. Прочие дамы истошно заорали, и никто из них не решался прихлопнуть насекомое.

Мужики громоподобно заржали, и Герман выключил «видак». Стриптизёрша из его фильма уже разделась окончательно, и теперь плавно двигалась прямо на зрителей. Голова её пропала за кадром, зато интересные для мужчин места приближались, увеличивались и кипятили кровь.

– Ты что, зараза такая, отца родного срамишь?

Стремительно вошедший Андрея схватил Лёльку под мышку. Она задрыгала ножками, а кулачками принялась колошматить папаню пониже спины.

– Все наши пороки на всей Божий вытащила… Всеволод, я тебе потом расскажу – интересное дельце наклёвывается.

Тем временем Грачёв раздавил таракана и сказал:

– Между прочим, это не самец, а самка. Что-то вроде пчелиной матки. Так что спасибо Лёльке, а то вывела бы ещё немеряно потомства…

– Не надо за столом-то! – взмолилась Надя Маяцкая, постепенно приходя в себя и выбираясь из-за аквариума с золотыми рыбками.

– Чего залаза? Плоси площения! – потребовала Лёлька, ныряя под стол.

– Андрей, ты невежливо поступаешь!

Герман Рудольфович вынул из «видака» кассету, сунул её в футляр и отбросил подальше, за пальму в кадке.

– Ты оставляешь гостей одних и уходишь гулять по Фонтанке. А мне остаётся только демонстрировать им свои коммерческие поделки. Теперь про меня невесть что подумают. Я бы с удовольствием ставил серьёзное кино, психологическое, поучительное… Нет, господа, народу это не нужно!

Герман застегнул чёрный пиджак с муаровыми лацканами. Несмотря на возраст, он выглядел молодо и был ещё очень красив. Сейчас Герман налил себе рюмку водки, выпил и достал капитанскую трубку.

– Интеллект зрителей целенаправленно убивается. Я должен либо сдохнуть с голоду, либо лепить вот это! Выходит, я окончил Школу-студию МХАТ для того, чтобы снимать голые задницы. Таков итог всей моей жизни…

Дёрнув щекой, Озирский взял с дивана гитару, перевязанную бантом цветов имперского флага, тронул струны. Ему хотелось отмыть комнату от чего-то противного и липкого, которое словно вытекло из «видака», из отцовской кассеты.

– Тушите люстру, зажигайте свечи! – скомандовал Андрей, исподлобья глядя на собравшихся.

Чёлка его рассыпалась на пряди, а прозрачные зелёные глаза налились слезами. Все кинулись за подсвечниками, которых в квартире было много. Озирский коллекционировал их, как и оружие.

Ещё колебалась зыбкая грань между чёрными и белыми ночами. Прямоугольники окон стали светлыми, а комната погрузилась во мрак. По ней рассыпались огненные точки, делая квартиру похожей на церковь. Воцарилась тягостная тишина, не свойственная дням рождения.

На столе тихо звенели хрустальные рюмки. Рита Апостолова, не дыша, наливала в них водку. Когда она опустилась на свой стул, Озирский поднял руку. Стало ещё тише, и по набережной перестали ездить машины. Смолк даже свист стрижей, и куда-то подевались надоедливые мухи.

– Сейчас я поговорил по душам со своим начальником и другом, подполковником Петренко, – начал Андрей, прижимая ладонью гитарные струны. – Он меня в лоб спросил: «Почему ты устраиваешь пиры, если до 22 июня 1993 года ты не имеешь права делать это?

Рита приоткрыла рот, словно хотела согласиться – да, почему?

– Я знаю, что многие из вас хотели бы задать мне этот вопрос; в том числе и родной отец. Не дожидаясь его, отвечу. Мария Озирская не любила пустых условностей. Она считала, что скорбь выражается вовсе не в том, что родственники носят траур и не справляют дни рождения. Я лучше всех знаю, что она любила на самом деле. Даже на похоронах, как вы помните, играли не марш Шопена, а полонез Огинского. К тому же, среди нас, должно быть, нет вульгарных материалистов. Маня не умерла – она продолжает жить, только в ином, невидимом теле. Я чувствую, что сейчас она находится с нами за столом. Её не вернёшь в зримое состояние ни показной скорбью, ни самыми искренними слезами. А ТАМ ей сейчас легко, потому что за неё отомстили. Мы не имели бы права на торжество, если бы убийцы не получили по заслугам. Кроме святой и страшной мести мы, живущие, ничего не можем сделать для Марии Озирской и Анастасии Апостоловой. Знаете вы об этом или нет, но каждый свой день рождения работники органов внутренних дел отмечают как последний. Мало нам выпадает праздников, тем более таких – тёплых, домашних, особенно милых сердцу. И потому мы не можем позволить себе игнорировать их, что бы с нами ни происходило. Обычай ходить целый год в трауре выдуман людьми, живущими совершенно другой жизнью. Они могут позволить себе потерять год-другой. Эти годы похожи, как близнецы. Дом, работа, санаторий, телевизор, рыбалка, огород… А потом – всё то же самое. А мы не можем, потому что следующего праздника, вполне вероятно, не будет. И поэтому пусть простят нас ушедшие за мир горой, пусть будут снисходительны к нашим слабостям. Но поймите, кто ещё не понял – у нас в таком случае постоянно должен быть траур. Только истекает один срок, снова погибает друг или член семьи. И что? Все годы существовать без застолий, без света, без радости? Нет, так было бы несправедливо. Нам ни к чему демонстрировать показную печаль. Она и так постоянно стучит, как пепел Клааса, в наши сердца. Ушедшие видят это. Они вовсе не мёртвые, и знают всё… Свечи эти я захотел зажечь в память обо всем погибших. И тех, кого я сейчас назову, и тех, чьё имя не прозвучит…

Андрей поднял свою рюмку, сверкнув радужными искрами, и встал. За ним бесшумно поднялись остальные.

– Мария Озирская, Анастасия Апостолова, Наталья Озирская, Елена Озирская, Михаил Грачёв, Михаил Ружецкий, Дмитрий Маркелов, Василий Павлюкевич, Алим Гюлиханов, Власта Сорец, Марина и Сергей Пчельниковы, Ливия Скидан…

Андрей продолжал называть имена, и кто-то из стоящих обязательно вздрагивал, и водка в его рюмке плескала через край. Флориан Стенкулеску едва не раздавил свою рюмку в кулаке, когда прозвучало имя Ливии. От сквозняка вытягивались, трепеща, языки свечного огня. Они вдруг ожили, словно названные Андреем люди пришли сюда и встали рядом, благодарные за боль и память.

Когда собравшиеся проглотили водку и сели на свои места, смахивая слёзы, Андрей вновь тронул струны.

– Вы, кажется, просили песню польского Сопротивления? Отлично. Пою для вас и для НИХ…

Он встретился взглядом с Грачёвым и понял, что тот тоже думает о новом деле. Видимо, предполагает, что будет жарко.

Флориан опустил голову – он не мог забыть слепого нищего на Сытном рынке, которого два мальчика водили под руки. Они с Лейлой Харбедия сегодня заехали туда – нужно было купить Андрею букет. Старик, сидя на раскладном брезентовом стульчике, гадал по старинной книге, закапанной свечным воском.

Он поднимал незрячие глаза к небу, смотрел прямо на солнце и погружался во что-то такое, недоступное другим. Пальцами он водил по строкам, и стоящий перед ним человек, затаив дыхание, слушал пророчества. Судя по тому, как были удивлены, даже испуганы люди, Флориан понял – старик ни в чём не ошибался. Он видел чужие судьбы, будто на экране, и просто комментировал происходящее там.

Лейла пропустила мужа вперёд, и они оба слушали речь вещуна, обращённую к молодому человеку, стоящему напротив старика, который чем-то напоминал кудесника из «Песни о вещем Олеге». Когда перед ним оказался Флориан, старик снова раскрыл книгу, пощупал толстыми пальцами строки. Лицо его помрачнело, и он грустно покачал головой.

– А тебе, мил человек, и сказать-то нечего. Жить тебе осталось лишь две недели!

Лейла пронзительно вскрикнула, схватила Флориана за руку и потащила вон с рынка. Она забыла о том, что заплатила за двоих, и два часа пришлось ждать своей очереди на солнцепёке. И сейчас молодожёны с ужасом смотрели друг на друга. Андрей не знал о происшествии на Сытном рынке, иначе не стал бы зажигать свечи и призывать мертвых. Но Лейле и Флориану от этого было не легче.

Потом они ехали по Невскому в переполненном троллейбусе. Лейла, даже не пытаясь сдерживаться, притворяться, что ничего особенно не произошло, пыталась найти какой-то выход.

– Уедем! Непременно уедем к маме в Сухуми – там тебя не найдут. Хорошо, что мы узнали… Наверное, твои враги из Молдавии захотят отомстить. Они, конечно, узнали, где ты живёшь, но про Сухуми никому ещё не известно. Я завтра же возьму билеты, и мы летим. У меня как раз начинается отпуск. Маме скажем, что приехали в свадебное путешествие. Соглашайся, тебе уже ничего не остаётся. Неужели ты сомневаешься, что действительно может случиться страшное?

Флориан старался не мять молочно-белые и ярко-бордовые гладиолусы, купленные на том же Сытном рынке. Чёрные, глянцевые волосы Лейлы, забранные на затылке в тугой узел, мазнули его по щеке. Он ли не верил?! Ему ли не предрекала каждый шаг покойная Ливия? Да, конечно, она не решилась сказать Флориану то, ужасное. А этот старик смог, потому что был лицом посторонним. Он узнал будущее и передал всё клиенту, которого даже не видел…

– Конечно, летим.

Стенкулеску отвернулся к стеклу и стал смотреть на Невский проспект, прощаясь.

Ливия говорила, что от судьбы не уйдёшь. Даже если в Питере его не найдут молдавские боевики, то и в Сухуми что-нибудь случится. Лейла верит в спасение – пусть верит. После плача её синие глаза становятся такими глубокими и прозрачными. Она много страдала в жизни, так пусть хоть эти две недели проживёт счастливо. Она так трогательно надеется на милосердие жестокой судьбы!..

И сейчас, в трепете свечного пламени, ещё светлым питерским вечером, под звенящие, отрывистые аккорды гитары, Андрей по-польски пел суровую, даже страшную песню. Про то, как ни мать, ни жена не ждут у окна партизан, которые цепочкой бредут пор лесной тропе. Им уже не накроют стол, потому что их дома сожжены, а семьи частью загублены, частью разбросаны по свету. Лишь ветер воет в развалинах, но он не равнодушный и не злой. Он – родной, как и всё в этой стране. Он летит, осушая слёзы, считая раны и кресты, чтобы партизаны могли отомстить палачам за кровь и позор…

Почти все гости плакали, особенно женщины. Никто не стыдился своих слёз. И представлялась им уже не далёкая давняя Польша. А своя родная страна – разорванная, опутанная колючей проволокой, заставленная нелепыми пограничными столбами, горящая по окраинам гражданской войной. И стелется горький дым над дорогами, перепаханными гусеницами танков, ползёт, разрываясь на клочья. А ветер летит и летит…

* * *

Струны так и пели, но уже только в памяти Озирского. Он сидел за кухонным столом и, не переставая, курил. Белая влажная рубашка натянулась на спине; галстук Андрей сбросил, а рукава закатал. Кругом так и стояли отмытые до скрипа тарелки, сверкали бокалы и рюмки. Свет стосвечовки под лазурным абажуром отражался в лезвиях ножей и в зубцах вилок.

Андрею уже реально стукнуло тридцать пять лет – он родился в девять часов вечера. Взглянув на ходики, он поднялся с табуретки и вытащил из-за мойки пустую бутылку из-под спирта «Ройял». Этим «королевским» средством для мытья окон немецкие фирмачи завалили весь Питер, а русские мужики немедленно принялись им травиться. Оказывается, бутылку украла Лёлька – к счастью, в ней уже не было спирта. Теперь старшая сестра Клавдия укладывала бандитку спать в детской.

Те гости, которым не нужно было проезжать мосты, откланялись. Маяцкие, Калинины, ещё три четы, а также Клавка и Саша Минц остались ночевать на Фонтанке. Герман Рудольфович, нашаривая в кармане трубку, тоже расстёгнутый и помятый, стоял в коридоре, опираясь спиной на стену. Его уже не держали ноги, и он просто слушал, как одна внучка укачивает другую деревенской колыбельной про Лешего и Кикимору. Лёлька всё не засыпала, и Саша Минц уже устал ходить по коридору в ожидании того момента, когда Клава освободится. Он посадил себе на руки Женьку Озирского и завёл с ним разговор о достоинствах отечественной научной фантастики.

Герман Рудольфович – высокий, стройный, загорелый, со светлой плойкой волос и большими глазами цвета грозового неба, нетвёрдым шагом вошёл в кухню и сел рядом с сыном, набивая трубку капитанским табаком. Андрей между делом отметил, что у отца очень красивый и чувственный рот, волнистый, благородный нос, высокий лоб, изрезанный элегантными морщинами.

Вот только красные прожилки, какие обычно бывают у пьяниц, испортили кожу на лице. Свой японский шейный платок, а также серебряные запонки с аметистами Герман где-то посеял, и уже забыл о них. На его артистических руках блестели два кольца – обручальное и массивный перстень-печатка, тоже чернёного серебра.

Герман вздохнул, запустил пальцы в свои густые, с проседью, волосы и с интересом оглядел чужого ему мужчину. Издали они выглядели скорее братьями, чем отцом и сыном. Странно было, что один из них, краснея и потея, получал другого на пороге роддома. Жарким летом пятьдесят седьмого года младенца завернули в голубое пикейное одеяльце и перевязали атласной синей лентой.

Этот свёрток с двумя бантами, похожий на коробку конфет, и забрал из Снегирёвки красавец-студент Гера Фрейденберг. Но смотрел он не на сына, а на бледную, сильно похудевшую жену Манечку. И думал – неужели эта девочка родила? Да ещё от него? Невероятно. Это какой-то розыгрыш…

На цыпочках из детской выбралась Клавдия, которая уже позабыла о недавнем конфузе. Пьяная и шальная, и от того ещё более жаждущая ласки, она немедленно упала в объятия несостоявшегося супруга. Женька к тому времени уже ушёл спать. Андрей же насвистывал, думая о своём, и не замечал отца. Внизу, в колодце двора, кто-то заводил старый облезлый «Москвичонок».

– Значит, отпустишь Женьку со мной? – вполголоса спросил Герман, чиркая спичкой о коробок и покачивая во рту длинной блестящей трубкой.

– С дорогой душой! Лёльку бы ещё кто-нибудь взял…

Андрей выдохнул дым «Мальборо» на тёмное оконное стекло.

– В Москву ей пока рано. Ничего не поймёт.

Герман ещё не спрашивал сына, собирается ли тот в третий раз жениться. Конечно, мужику с маленькими детьми не управиться. А работёнка у него – хоть стой, хоть падай. Она берёт всё время и силы, и в любой момент может потребовать жизнь. Две жены Андрея уже в лучшем мире, и Маня…

Герман, когда жил с ней, даже не представлял, как полюбит её потом. Но и тогда молодой человек не понял, за что супруга его так возненавидела. А ведь у сына её глаза, и оттого сердце снова падает в коленки. Хоть бы слово сказала, упрекнула в чём-то – нет! Сразу подала на развод. Хотела, чтобы он сам всё понял. А вот не получилось понять – до сих пор…

– Я всё понимаю, батя, – смиренно сказал Андрей. – Просто так мечтаю.

– А Клавдия не может пока за ней присмотреть?

– Хм… Клавдия! Я ведь даже не знаю, сколько крестов у неё по реакции Вассермана. Ты уж извини за натурализм, но из песни слова не выкинешь. Приезжаю к ней домой, на проспект Тореза, и вижу на двери надпись – «Сифилиса прекрасная». Вот сейчас она Лёльку качала, а у меня на душе кошки скребут. Намекнул ей только, чтобы ребёнка не целовала. Кажется, поняла…

Герман выпустил из трубки колечки дыма. Потом достал трубку изо рта и взял её на отлёт.

– Андрейка, у тебя «беленькой» не осталось?

– При матери ты так не спился бы, приятель – Озирский вынул из холодильника непочатую бутылку «Сибирской». – Пей, мне не жалко. Только чертей потом не лови – при внуках…

– А ты? – Герман Рудольфович ловко сорвал нашлёпку.

– Нет, уволь, мне на службу.

– Тогда за тебя и за детей! Будьте здоровы!

Герман опрокинул в рот рюмку, не закусил, и стал сосать погасшую было трубку.

– Сам-то в Москву не собираешься? Сестры племянники у тебя там – не забывай. Очень хотят с тобой познакомиться, между прочим. Эдгар, старший мой внук, помешался на детективах. Только их и читает. Боюсь, что дураком вырастет.

– Недели через две, наверное, поеду. – Озирский вздохнул щёлкнул пальцем по спичечному коробку. – Моя подруга туда приедет, из Версаля.

– Откуда? – переспросил отец, тут же протрезвев. – У тебя и в Версале есть подруги?

– А как же! Я такой. – В глазах Андрея снова засветились зелёные огоньки. – У меня подруги по всему свету, ибо я – человек компанейский.

– Кто она?

Герман даже забыл про трубку. Он трясущимися руками наливал себе водки, понимая, что в столице, при жене, столько не выпьешь.

– Журналистка, аккредитована в Москве. Она уезжала домой, в отпуск, а теперь возвращается. Ты в высшем свете вращаешься, так, может, слышал такое имя – Франсуаза-Иветта-Одиль де Боньер.