Глава 2. Возвращение

Озабоченный заведующий совал выписки из истории болезни, справки, рекомендации, уверял, что они делали все, что в их силах, с применением передовых методик, и Вера видела, что ему не до нее с ее проблемами. Ему поминутно звонили, он кричал в трубку. В лечебнице стоял шум и гвалт: паковали аппаратуру, выносили и грузили в контейнеры мебель. Было похоже на бегство. Дверь поминутно распахивалась, и влетал кто-то из персонала с вопросами. Заведующий извинялся и выходил. Вера с досадой прислушивалась к грохоту и голосам за дверью, желая одного: завершить как можно скорее тягостный визит и убраться подальше. Ее страшила встреча с сестрой, ее пугала перспектива взвалить на себя судьбу изломанного, искалеченного, умственно неполноценного инвалида. Семь лет – немалый срок, если ее пичкали всей этой химией, то можно представить, во что она превратилась. В лучшем случае овощ, в худшем – припадочная. И в том, и в другом – обуза. Ненужная, ненавидимая обуза, вериги, камень на шею. Чертова лечебница! Столько денег вбухано, и такой финал, не могли аккуратнее… знаем, наслышаны о передовых методиках. То-то прокуратура заинтересовалась, всех теперь будут таскать. Она вспомнила невольно доктора из больницы, где лежал Павел… Проходимцы! Деньги, деньги, деньги…

Она чувствовала, как зашатался ее мир, такой надежный и прочный еще недавно, еще вчера, как побежали трещины по стенам и посыпалась с потолка штукатурка. Удар под дых. Закон парных случаев. Самый подлый неписаный закон: за первым ударом следует второй. Не вовремя, ох как не вовремя! Тут с одним бы разобраться…

Заведующий, смягчая удар, уверял, что Татьяна Мережко чувствует себя нормально, что ее «состояние» прекрасно контролируется новейшими медикаментозными препаратами, нужно только соблюдать режим и обеспечить постоянный присмотр. Желательно нанять сиделку – в регистратуре можно взять список и расценки.

– Рекомендации и названия препаратов здесь. – Он похлопал ладошкой по бумажкам на столе. – Это не конец, мы поднимемся, но сейчас, понимаете, нужно сойти со сцены на некоторое время… – Он доверительно понизил голос. – Поверьте, мы полностью осознаем причиняемые неудобства, в будущем договор о содержании пациента будет пересмотрен в пользу клиента… если надумаете обратно. Год, другой – у нас отличные адвокаты, – и мы вернемся, даю слово. И тогда милости просим.

Вера кивала, испытывая тоску и растущее желание убраться из скорбного места. Лицо у заведующего было карикатурно-сладким, тон доверительным, он многозначительно заглядывал ей в глаза, давая понять, что они одного круга и прекрасно друг дружку понимают. Только ручку не жал и не похлопывал по плечику, как тот, другой.

Заведующий потянулся к телефону, сказал в трубку:

– Приведите ко мне Татьяну Мережко.

Вера внутренне сжалась, не сводя взгляда с двери. Трудно описать то, что она испытывала. Гнев и протест против насилия – разве не насилие принять на себя ответственность за психопата? Раздражение, неприятное царапающее чувство вины за то, что ни разу за семь лет… ни разу! Не хотела, забыла, руки не доходили… Господи, кому нужны эти долбаные приличия? Платила исправно, причем немало, пусть скажет спасибо, что не загремела в колонию. Дрянь! Ненавижу! И пусть только заикнется о наследстве. Ну, ничего, есть и другие спецбольницы… конечно, надо было подсуетиться заранее, но… черт! Свалилось все сразу. Если бы не Паша…

Вот так вкратце: ненавижу, обуза, что делать. А еще: черт, свалилось, некстати.

В дверь постучались, и, не дожидаясь ответа, вошли сестра в голубом халате и высокая женщина в бесформенном сером платье и туфлях на плоской подошве. Вера впилась взглядом в ее лицо – невыразительное, мучнисто-белое, отекшее. Татка! Как непохожа, господи, оторопело подумала Вера. Татка остановилась у двери, не глядя на них, руки по швам.

– Спасибо, свободны, – сказал заведующий сестре, и та без слова вышла. – Здравствуй, Таня. За тобой приехали. Это твоя сестра, узнаешь?

Татка кивнула, не поднимая глаз.

– Сегодня ты едешь домой, мы все желаем тебе доброго здоровья, не поминай лихом. Теперь у тебя другая семья…

Что он несет? Какая семья? Вера раздула ноздри. Дурак!

…Она шла впереди, чувствуя спиной присутствие Татки, ее дыхание, шорох шагов, даже запах – тусклый спертый больничный запах, – понимая, что нужно сказать… хоть что-то, раз уж так получилось, разрядить обстановку, дотронуться до сестры – сестра все-таки – и не могла заставить себя. Не могла. До боли сжимала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь, и не могла. Сестра… неизвестно еще!

Она открыла переднюю дверцу машины, красной «Хонды Аккорд», отступила в сторону, кивнула Татке. Та, согнувшись, влезла внутрь и неуклюже завозилась на сиденье, устраиваясь. Вера искоса рассматривала сестру, поражаясь перемене в ее внешности и манере держать себя. Взглядывала коротко и тут же отводила взгляд. Рядом с ней сидела неизвестная ей женщина неопределенного возраста. Из буйного, неприятного, крикливого подростка-бунтаря Татка превратилась в непонятное молчаливое и вялое существо с чужим лицом, чужой бесформенной фигурой и тусклыми бесцветными короткими волосами, собранными в жалкий пучок на затылке. Невольно она подумала о том, что сказал бы отец, увидев свою любимицу в таком виде. И снова шевельнулось в ней чувство вины, которое она, впрочем, легко подавила. Сколько ей теперь? Двадцать пять, а на вид старуха. Хоть не буйная, и на том спасибо…

За окном мелькали дачные поселки, нарядные домики, увитые виноградом, облезшие сараи, рощи и перелески.

– Узнаешь? – спросила Вера, испытывая усиливающийся дискомфорт, чувствуя, что нужно сказать хоть что-то, начать разговор, спросить и услышать ответ.

– Да, – ответила Татка. Голос ее был таким же тусклым, как и лицо.

Вере пришло в голову, что сестра семь лет пробыла в четырех стенах больничной палаты, подчиняясь строгому казарменному распорядку лечебницы. Как в тюрьме, без права переписки, без свиданий с близкими. Она вспомнила амбала-секьюрити на входе и невольно поежилась.

Машина въехала в ворота, медленно прокатила по выложенной красно-синей плиткой аллее, остановилась перед крыльцом.

– Мы дома, – сказала Вера через силу. – С приездом.

– Дома, – отозвалась Татка, не делая попытки расстегнуть ремень и открыть дверцу. Сидела, безучастно глядя на дом; руки все так же лежали на коленях. Вера увидела ее коротко остриженные ногти и невольно перевела взгляд на свои, покрытые лиловым лаком.

Дом… Громадный двухэтажный домина под красной черепичной крышей, с окнами разной формы и размера: круглыми, как иллюминаторы, криво-квадратными и криво-узкими горизонтальными, он странным образом напоминал человеческое лицо: улыбающийся рот с усиками – большая двустворчатая дверь с красно-синей витражной вставкой сверху, слегка перекошенной; круглые удивленные глаза – два окна-иллюминатора по бокам; длинный нос – узкое, с частым переплетением рамы и сглаженными углами окно выпуклого толстого тонированного стекла с первого этажа на второй. И крыша как остроконечная красная шапочка гнома с ушками – двумя каминными трубами, украшенная ажурным коньком и флажком-флюгером. Дом когда-то нарисовал их отец и, несмотря на протесты супруги, долго искал архитектора, который согласится воплотить это чудо. Он называл свое детище «кривой модерн» и все время цитировал одного сумасшедшего архитектора, который считал, что прямые линии и углы не имеют права на существование. Природа извилиста, говорил отец, искусство следует природе, эрго, искусство тоже извилисто. Как жизнь. Мама только качала головой. Однажды она сказала, что отец сошел с ума из-за своей циркачки и у Татки дурная наследственность…

Их встречали. Володя стоял на крыльце с цветами. Вера поморщилась – идиотская затея, какие цветы! Тоже мне, семейное торжество. Прост как грабли…

– Добро пожаловать, – сказал Володя, протягивая цветы Татке. – А я уже стал беспокоиться, вас нет и нет!

Тон у него был нарочито бодрый, чувствовалось, однако, что он смущен. Вера, подавив раздражение, бросила, обернувшись к сестре:

– Возьми, это тебе!

Татка взяла цветы, уставилась. На лице не промелькнуло ровным счетом ничего. Она смотрела на цветы, неловко держа их перед собой. Казалось, она не понимает, что это и что с этим делать.

Вера и Володя переглянулись, и Вера пожала плечами. Володя отступил, пропуская девушек. Они вошли.

– Господи, как я устала! – простонала Вера, сбрасывая туфли на высоких каблуках. – Я к себе. Володя, покажи Татке ее комнату.

– Не задерживайся, я накрыл стол в гостиной, буду кормить вас. Таня, где твои вещи?

– Не нужно! – поспешно сказала Вера. – Я все приготовила. Пусть примет душ.

Она не обратилась к сестре прямо, она говорила о ней в третьем лице. «Пусть примет душ…» Как о малом ребенке или о животном.

– Конечно, Верочка. Пошли, Таня! – Володя тронул локоть Татки. Она дернулась, как от удара, и отступила.

Вера босиком побежала к себе на второй этаж, Татка и Володя остались в большой прихожей. Татка озиралась, подолгу задерживая взгляд на деревянных панелях, оленьих рогах, высоких шкафах темного дерева. Узнавала и не узнавала…

– Это твой дом, – сказал ни с того ни с сего Володя.

Он чувствовал неловкость и разочарование. Татка оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял. Не коварная красотка-злодейка из рассказов Веры, а потухшее бесполое существо без возраста.

Она не ответила.

– Пошли, твоя комната там, – он махнул рукой, стараясь не прикоснуться к ней, не желая спугнуть, и еще что-то было… неуверенность, опасение, даже страх, возможно – женщина, стоявшая посреди прихожей, была чужой, неуместной здесь и ненужной; он невольно посочувствовал Вере. Возможно, еще брезгливость. Женщины в его мире были другими. Они были шумными, жизнерадостными, прекрасно одетыми, знающими себе цену. От них хорошо пахло.

Он пошел вперед. Татка шагнула следом…