Глава 6
Будни «Елисейских полей»

– Как жизнь, Лизавета? – спросил Аспарагус, появляясь на пороге моей комнаты. Лицо у него расстроенное.

– Хорошо, Йоханн Томасович, – ответила я. – Что-нибудь случилось?

– Случилось уже давно. А сегодня я в очередной раз спросил себя, какого черта я здесь делаю.

– Йоханн Томасович, я не представляю «Поля» без вас, честное слово. Вы придаете журналу блеск. Если бы не вы, он ничем бы не отличался от своих пошлых собратьев, где одна реклама и секс. – Свою реплику я подала без запинки, как по-писаному. – Вы очеловечиваете его. Ваш стиль и эрудиция придают ему вес. Без вас он бы умер!

– Спасибо, Лизавета, – сказал главред, и голос его дрогнул. – Я благодарен вам, хотя и понимаю, что это неправда… то, что вы сейчас сказали. Не перебивайте меня, Лизавета, – он предостерегающе поднял руку, видя, что я открыла рот, собираясь возразить. – Скажем, не совсем правда. Молодежь считает меня старым ретроградом, которому давно пора на свалку. Аэлита ждет не дождется, когда я исчезну и она займет мое кресло. Эрик тоже… Кстати, Лизавета, вы заметили, что уже третий день на нем розовые носки?

– Не заметила, Йоханн Томасович. Но обязательно посмотрю. Завтра же утром. Сегодня не получится, я думаю, он уже ушел.

– Я не понимаю, как вменяемый человек может носить розовые носки. Даже нетрадиционно ориентированный. Наверное, я безбожно отстал от жизни. Мой поезд ушел, а я все еще беспомощно топчусь на перроне, надеясь неизвестно на что.

– Вы неправы, Йоханн Томасович, – говорю я. Мне жалко его. Одиночество – страшная штука. Но, с другой стороны, у него четверо детей и, возможно, с десяток внуков, с которыми он не поддерживает отношений. «Смотри на него, Лизавета, – говорю я себе, – на этого старого волка, для которого в жизни существовала только работа. Смотри, с чем он остался! Или, вернее, с кем. С Аэлитой, которую он называет генетической ошибкой, со Шкодливым Эриком в розовых носках, с Борей Гудковым, заведующим разделом рекламы и юмора, чьих анекдотов он не понимает и постоянно призывает меня в качестве третейского судьи».

– Послушайте, Лизавета, как вам следующий опус, – говорит он мне, надевая очки и поднося к носу исписанный листок. – Интервью с городскими знаменитостями… С каких это пор они стали знаменитостями? В каком обществе мы с вами живем? Почему владелец сети пивных самодовольно рассказывает, как он достиг жизненного успеха, а популярная безголосая певичка свободно рассуждает о своих любовниках? А Бородатый малютка вообще пишет о молодой женщине, зачавшей от пришельцев! Дикость!

Я не могу удержаться от смеха. Бородатый Малютка[ «Бородатый малютка» – рассказ Валентина Катаева о погоне за дешевыми сенсациями.], как называет его Йоханн, не кто иной, как известный журналист и писатель, местная достопримечательность – Добродеев Алексей Генрихович. Свободный художник, печатающийся во всех городских газетах и журналах. Свои материалы он, скорее всего, сочиняет сам, но ссылается при этом на самые достоверные источники.

– Ей через месяц рожать, – говорит Йоханн.

– Кому? – вздрагиваю я.

– Да этой, которая с пришельцами. Добродеев клянется, что лично встречался с ней, и уверяет, что она действительно в интересном положении. Сон разума какой-то, честное слово! – горестно восклицает главред.

– А… может, это правда. Насчет пришельцев…

– Лизавета! И вы туда же? Какие пришельцы? Я допускаю, что дама в интересном положении, но при чем тут летающие тарелки? Хотя вы ведь тоже пишете роман о пришельцах. Вы и Добродеев – родственные души… – В словах его звучит горечь.

– Но ведь есть очевидцы, и ученые говорят… – оправдываюсь я, чувствуя себя глупо.

– А! – машет рукой Йоханн. Достает серебряную фляжку, отвинчивает крышку-наперсток. Аккуратно наливает в нее до краев коньяк, говорит: «Ваше здоровье, Лизавета». Выпивает. И спрашивает серьезно: – Куда мы идем, Лизавета?

– Никто не знает, – отвечаю я. – Этот вопрос человечество задает себе с тех самых пор, как научилось говорить. Один древний философ однажды написал: времена становятся все хуже, дети не слушаются родителей, и все хотят быть писателями.

– Неужели? – поражается Йоханн. – Неужели уже тогда?

– Уже тогда. Так что все в порядке, Йоханн Томасович. Главное – мы движемся.

– Иногда неплохо бы знать куда, – ворчит он. После коньяка главред порозовел и щеками, и лысиной, распустил узел галстука, еще дальше вытянул длинные ноги. Закрыл глаза и, кажется, задремал.

Я сижу тихо, как мышь. Мысленно сочиняю ответ на очередное письмо, в котором плач и стон. Удивительно, думаю иногда, я – вечная девственница и по жизни, и по знаку Зодиака, даю советы брошенным девушкам. Утешаю, жалею, обещаю, что все будет хорошо. Верю ли я в то, что говорю? Что где-то впереди, за поворотом, их ждет прекрасный принц… А что такое «прекрасный принц» в их понимании? А в моем? Их принц, скорее всего, – упакованный бизнесмен на крутой тачке, у которого немерено денег. Мой… Мне все равно, как он упакован. Можно без тачки, хотя неплохо бы, если честно. И деньги… Раньше многие презирали деньги. Воспитавшая меня Светлана Семеновна была бедной по теперешним понятиям. Но назвать ее бедной язык не поворачивается. Она была очень богатой, хотя всю жизнь, кажется, проносила одну и ту же синюю шерстяную юбку. Раз принц – значит богатый. Для девочек, пишущих письма, богатство – это деньги. Для меня же…

Я постоянно думаю о человеке, который звонит мне, – Игоре. Я не представляю, что он богат, ходит по ресторанам, «рассекает», как выражается Аэлита, на шикарной тачке. Я даже не особенно верю, что он художник. Художники, которых я знаю, держатся иначе. Взять хотя бы городскую знаменитость Николая Башкирцева, у которого Аэлита брала интервью…

Йоханн ревел, как раненый бык, читая это интервью.

– Где художник? – орал он на Аэлиту.

– Что значит, где? – орала она в ответ. – Откуда я знаю, где!

– Здесь нет художника! – Он потрясал листками с сочинением звездного дитяти. – Здесь одна пошлость!

– Почему это пошлость? – защищалась Аэлита.

– Кому интересно читать про его автомобили? – вопрошал Йоханн. – И про отдых в Испании? Творчество где, я вас спрашиваю? Он же художник… этот Башкирцев? Или нет?

– Я спрашиваю о том, что интересно нашим читательницам, – отбивалась Аэлита тоже на повышенных тонах. – У нас тут не… энциклопедия!

После криков наступала тишина. Йоханн пил валерьянку и правил интервью. Аэлита, чувствуя себя победительницей, гордо курила в тупичке под огнетушителем. Тупичок в конце коридора назывался «Уголком поэта», там собиралась золотая молодежь, травила всякие байки, в том числе и про Йоханна.

Так мы и жили…

…Мой новый знакомый, наверное, скромный оформитель, думала я. Господин оформитель. Одинокий, не мальчик уже, не особенно уверен в себе. Сидит в своей мастерской, как в келье, делает эскизы или думает, рассеянно глядя в окно. И я представляю, как приношу ему чай. Глубокая ночь, он работает. Ему лучше всего работается ночью. Он даже не замечает меня. Лицо его испачкано краской, в глазах вдохновение. Если вдохновение – значит, все-таки он художник, а не оформитель. Или нет, он пишет для души, а… оформляет ради денег. Жить-то надо. Мне нравится в нем… любопытство. Радостное любопытство. С каким интересом он выспрашивает у меня о письмах читательниц – серьезно, без намека на насмешку…

…Я ставлю чашку на… куда же я ее ставлю? Я оглядываюсь. Длинный деревянный стол, заваленный кусками ватмана, длинная деревенская скамья у стены, парчовое вытертое кресло в углу, прялка, детская люлька, подвешенная на толстой веревке к крючку в потолке, чуткая, вздрагивающая от малейшего сквознячка. Кажется, я видела что-то похожее в кино… Ночь… Э, стоп! Какая ночь? Художники не работают по ночам. Им нужен свет. Им нужны окна и стеклянная крыша. Значит, его мастерская на последнем этаже большого дома, а в крыше – окно-иллюминатор, в которое солнечный свет падает на холст. И дело происходит днем. А на холсте… Что же он у нас пишет? Бескрайние зеленые поля, реку в песчаных берегах, белые облака. Безмятежный летний день, полный звона цикад и шелеста ивовых листьев. И песок на его картине горяч, и нестерпимо сверкание воды – даже больно глазам…

– Лизавета, вы что, спите наяву? Грезите? – доносится до меня издалека голос Йоханна. – И кто же он? – В голосе его мне чудятся ревнивые нотки.

– О чем вы, Йоханн Томасович? – спрашиваю я, возвращаясь в действительность.

– Кто он? – переспрашивает Йоханн. – У вас такое лицо…

– Никто, Йоханн Томасович, – отвечаю я. – Просто задумалась. Ответила сегодня на четырнадцать писем. Наверное, устала.

– Четырнадцать? И всем одно и то же? Что все будет хорошо? – Он смотрит на меня с состраданием. Глаза его кажутся выгоревшими на багровом лице.

– Я верю, что все будет хорошо.

– Вы добрый человек, Лизавета, – говорит он, все еще рассматривая меня. В голосе его сожаление. Сам он не верит, что все будет хорошо.

– Вы тоже хороший человек, Йоханн Томасович.

– Может, вы еще и пишете от руки?

– Пишу.

– Но почему? – изумляется он. – Кто сейчас пишет от руки?

– Потому что мне нравится моя работа. И мне их жалко.

– Я не верю вам, Лизавета. Отвечать на глупые письма – неужели это то, о чем вы мечтали? Разве можно сочинить четырнадцать разных ответов на четырнадцать одинаково глупых писем? Да еще и от руки?

– Они не глупые, Йоханн Томасович, и мечтала я совсем не об этом. Но ведь кому-то нужно…

– А о чем?

– Наверное, я вообще не мечтала. Или о всяких мелочах, вроде нового платья или красивых туфель. А большой мечты у меня не было…

Я соврала. Была у меня мечта. Я часто представляла, как в один прекрасный день откроется дверь и на пороге появится моя мать… Но не рассказывать же об этом Йоханну! Его поколение грезило о полетах в космос и покорении Северного полюса…

– А эта статья о пришельцах и женщине… можно ее почитать? – спрашиваю я, чтобы перейти на другую тему мечты.

– Можно. Зайдите ко мне утром и возьмите.

– Вы дадите ее в номер?

– Ясен пень, дам. Лешка излагает свою историю настолько убедительно, что только такой старый неромантичный тип, как я, может сомневаться. А те, кто пишет вам письма, проглотят ее и потребуют продолжения. И он с удовольствием их удовлетворит. И знаете, что будет дальше? Эта женщина родит двойню… Или даже тройню! Детей индиго со всякими паранормальными свойствами. И фотографии в придачу. Лешка Добродеев способен набодяжить что угодно, не хуже Стивена Кинга. Единственная причина, почему он не пишет роман, – неусидчивость. Он же и десяти минут кряду не усидит на одном месте. Этот гений вечно в полете, и покой ему только снится.

– По-моему, история как раз для нас, – говорю я примирительно. – Читателям хочется сказки и чуда.

Леша Добродеев мне нравится. Толстый, с большим животом, удивительно подвижный, он на бегу сует голову в мою комнату и кричит: «Как жизнь, малышаня! Что пишет прекрасный пол?» Иногда Леша вытаскивает меня в нашу кафешку, шумно, с размахом покупает кофе и десяток пирожных, одно тут же запихивает себе в рот – и при этом не перестает болтать. Или дарит начерканные размашисто, на ходу, бездарные стихи.

– Мне тоже хочется сказки, только, к сожалению, я в них больше не верю, – ворчит Йоханн. – А вы, Лизавета, должны верить в сказки… в силу своего возраста. Вы верите?

Я задумываюсь.

– Не знаю.

– Эх, был бы я помоложе, – вздыхает Йоханн. Отвинчивает крышку серебряной фляги, наливает коньяк, опрокидывает в рот, зажмуривается, издает невесомое «а!»…

* * *

…А в это самое время Иллария сидела у себя в кабинете и репетировала завтрашнюю речь для радио. Она собиралась рассказать слушателям о славном юбилее «Елисейских полей». О том, как журнал сеет разумное, доброе, вечное и как много он значит для города. Зачитать отзывы известных людей – мэра, его жены, примы драматического театра, владелицы дома моделей Регины Чумаровой, бизнесмена Речицкого, грубияна и скандалиста, которого журнал, можно сказать, наставил на путь истинный, и многих других.

Несколько писем с благодарностью от рядовых читательниц Иллария сочинила сама. Получилось очень мило. Она расскажет завтра о творческом пути журнала, сплоченном коллективе, преемственности поколений. О молодых талантах и маститых профессионалах, цвете отечественной журналистики – Алексее Добродееве и Йоханне Аспарагусе. И пригласит всех желающих на славный юбилей, который состоится там-то и там-то… и так далее.

Она взглянула на часы – ого! Половина девятого. Засиделась. Завтра после записи она позвонит папаше звездного дитятки, намекнет, что надо бы помочь с празднованием, и усадит художника за эскизы обложки юбилейного издания и приглашений.

Иллария сидела, прикидывая, что еще нужно сделать, к кому обратиться, какие слова найти… и кто чего стоит. Каждый из тех, кто клюнет на призыв, готов платить за предлагаемый товар. И ее задача – заставить их раскошелиться, кого лестью, кого восхищением, кого намеком на соперников. В искусстве интриги Иллария дала бы фору и Речицкому, и Регине, и многим другим, кто считает себя крутыми ребятами. Причем никто об этом даже не догадывался, глядя на ее ангельское лицо и невинные голубые глаза. Никто, кроме ее адвоката, которого она не стесняется. Возможно, еще Речицкий…