Глава 2
Темница – Призрак Фамильяра

Ингвар не мог слышать разговора палачей.

Знал, что речь идёт именно о нём. Что там ковры на полу, гобелены на стенах, благовония в жаровнях. Слуги подносят вина и закуски. Выискивают место на столах, среди стеклянных кубков и ножей, книг и свитков, навигационных карт и разложенных рун.

Знал о том, что на расстеленный платок бросают предсказательные дайсы и вершат колдовство, а из чёрных зеркал слышатся голоса далёких собеседников. Догадывался о том, что эта застольная беседа решала его судьбу. Его и ещё сотен пленников, которые не понимали, почему служба поддержки задержала их.

Ингвар знал обо всём этом. Но не точно, а лишь в общих чертах.

Ворохом образов, которые мог уловить призрак фамильяра Уголёк.

Он зыбкой тёмной змейкой выполз из проклятых костей Великана. Жирным чёрным дымом вытек болью выломанного сустава. Просочился через рану в плече и сквозь дверь, не касаясь железных скоб. Проплыл крохотным грозовым облаком между пьяными палачами. Сжался в плотный комок матовой тьмы. Опустился на стол хлопьями тяжёлой сажи. Загустел треугольными чешуйками, превратившись в чёрную жабу о трёх лапах.

Зажглись янтарные глаза.

Он не боялся, что его заметят. Никто не мог увидеть призрак фамильяра среди глиняных бутылей и липких кружек. Потому что Уголёк существовал только в мире Ингвара Нинсона, сумасшедшего сказочника. Это было его проклятие.

Призрак фамильяра, не видимый ни одному колдуну или лекарю, должен был свести Великана с ума. А костоломная лихорадка, вызванная поселившимся в суставах гигером, искалечить и приковать к постели.

Ингвар Нинсон ничего не знал о колдунье, наславшей проклятие. А окончательно не сошёл с ума только потому, что в замке барона Шелли подкармливал крысу с вырванным до позвоночника куском спины. То ли кипятком обварили, то ли защемило чем, то ли хищник ухватил, да зверёк выскочил в последний момент. К тому времени, как ослабевшая крыса попалась Нинсону на глаза, под шкуркой уже завелись зелёные мушки. Зверёк был обречён на смерть, несмотря на усилия сердобольного Великана.

Ингвар искупал крысу в настое целебных трав. А трудно сбережённую серебряную марку потратил на сильфум – чудодейственную травку, первую помощницу при грязных ранах. Нинсон не мог себе позволить воду из источника лугелы.

Сильфум изгнал жар и успокоил крысу. Но зверьку с потускневшей шкуркой и потухшим взглядом уже ничего не помогло. Хотя на сильфум надеялись даже при сильных заражениях. Много позже, взяв в руку настоящий сильфум, Нинсон понял, в чём было дело.

И что тот укроп, который ему продали под видом целебной травы, не помог бы в любом случае. И всё мягкосердечие пропало даром. Но именно тогдашним своим милосердием Ингвар объяснял себе, почему договорился с призраком фамильяра.

Ингвар с самого начала их односторонней дружбы принял гигера за странного, нуждавшегося в помощи крысёнка, потом за звериный дух, потом за призрак замученного зверька.

Так Великан сам себе объяснял присутствие странной тени, которую иногда мог ухватить уголком глаза. Особенно, когда резко поворачивался налево.

Других советчиков не было – никто другой не мог даже увидеть Уголька. Оттого Ингвар и считал своего дружка фамильярским призраком, случайно прибившимся к нему после смерти исконного колдовского хозяина. Вовремя не исчезнувшей иллюзией. Потерявшимся духом, что не нашёл свой ловец снов и заплутал.

Изначально фамильяр напоминал не то чёрно-бурую лисицу, не то блестящую ильку, не то крысу фантастических размеров.

Великан, почитавший Ишту, Десятую Лоа, в широте своего милосердия любил всех тварей, которых подкармливал во владениях барона Шелли. Вот и своё проклятье, заточённое в образ тёмного дымного зверька, он смог полюбить.

Полюбив – принять. Приняв – поименовать.

Насланную колдуньей хворобу, что обитала у него в костях, Великан нарёк Угольком. Почему-то он жил не в танджонах, где полагалось обитать призракам-паразитам или злым проклятиям.

Уголёк, столкнувшись с милосердием, не находил в себе топлива злости и постепенно учился принимать разные образы. Вначале, чтобы рушить разум Ингвара Нинсона, а потом, чтобы играть с ним, потихоньку учась у иных зверьков, прикормленных Великаном.

Оргоновый морок стал сказочнику спутником, сотканным из волглой мглы. Теперь Великан не мог отличить, происходило ли это с ним на самом деле. Было ли это воспоминанием о действительно случившихся событиях.

Или воспоминанием о сне.

Или и вовсе сном, принятым за воспоминание.

Может, то была какая-то сказка или давно прочитанная книга. Такая яркая, что образы представлялись живыми. И потом долго ещё снились… снились бы… если бы ему вообще снились сны…

На задворках Лалангамены, в подземной камере, мучительно умирал Великан Ингвар Нинсон.

Он хорохорился и всё ещё старался не скулить, так и сяк пристраивая в колодках выломанный сустав. У него оставались силы только на бессмысленную гордость. Но то была последняя толика. Сохранённая в зубе мудрости капелька оргона, которую раскусывают в последний момент, чтобы достало воли улыбнуться в лицо врагу.

Серемет лагай. Серемет лагай. Серемет лагай.

Нинсон не знал, как именно ему предстоит захлопнуть Мактуб. Но он чувствовал, что дочитал свою книгу. Пора уходить.

Кто приоткроет ему тринадцатую дверь? Лихорадка? Заражение? Кровопотеря? Просто боль? Или у него хватит сил дождаться завтрашних пыток? Он бы хотел, чтобы всё закончилось здесь.

В одиночестве и темноте. Тогда перестанет так болеть истерзанное тело. И тогда его проводит Уголёк. Янтарные глаза блестели в темноте, несмотря на то, что на них не падал свет. Илька умывался. Ждал, когда Великан позовёт его.

И Великан ждал, что ему дадут отдохнуть.

Дадут выбрать другую игру. С этой, похоже, всё. Серемет лагай.

…Уголёк, идём.

Глава 3
Темница – Личная Тульпа

Ингвар встрепенулся от оглушительного вороньего грая.

Плечо горело. Губы запеклись. Невыносимо хотелось пить.

Низкий потусторонний гул наполнял темницу, разгоняя боль и сон.

Дробный, но в то же время сплошной звук. Триста ворон расселись по бортику колодца и по команде принялись каркать.

Шебуршение у двери. Взволнованный Уголёк мечется крысой.

Ключ поворачивается. В темноте две огненные искры – глазки.

Ингвар медленно поднялся, едва не скуля от боли и всё же охнув, когда хрустнуло колено. Раз за ним пришли, пусть застанут с прямой спиной, а не скрючившимся. Ещё, чего доброго, решат, что он забился в угол.

Эта бессмысленная гордость уже столько испортила в жизни Ингвара, столько раз выходила ему боком и была настолько тяжёлой и бесполезной ношей, что, пронеся её через всю жизнь, он особенно не хотел бросать сейчас. На финишной прямой этого бесславного пути. Ингвар усмехнулся.

Впрочем, и сама эта мысль тоже была насквозь пропитана гордостью. Нормальный человек сбросил бы её, как вериги.

И вздохнул спокойно.

Но только не он. Только не Ингвар.

Нет. Он выпрямился из последних сил.

После полной темноты пленника ослепил белый свет, хлынувший в темницу. Казалось, луна взошла прямо перед дверью. Нинсон даже попятился. Назло мучителям попытался открыть глаза.

Картинка проступала постепенно.

Источником света была маленькая луна на ладони бледной женщины. Ингвар уже видел прежде люмфайры. Сферы из закалённого стекла, размером с грейпфрут. Труд алхимиков и колдунов. Труд алхимиков – жидкость внутри и заточение её в стеклянной сфере. А труд колдунов – насытить эту жидкость оргоном. Напоить её энергией. Заставить сиять какое-то время. Чем сильнее колдун, тем дольше оргоновый светильник будет работать.

Колдуны и сами пользуются такими, и делают на продажу. Белые.

Красные люмфайры только для власти, для тиунов и службы поддержки. Жёлтые закреплены за гильдией глашатаев. Почта, фельдъегеря, даже убер.

Зелёные продавали кому угодно, но за такие деньги, что с ними никто не ходил.

Лазурные оргоновые лампы были доступны только лекарям и высшей знати.

Фиолетовые могли приобрести только колдуны, и только показав стигм, знак того, что они занесены в книгу теней.

А белые были доступны всем. Белые шли на продажу. Стоили дорого и чаще использовались как наддверные фонари в дорогих заведениях. Но у барона Шелли имелась личная колдунья и собственная оргоновая лампа.

Поэтому Нинсона удивил не оргоновый светильник, а его цвет. Он мог ожидать появления тиуна с красным люмфайром. Мог надеяться, что ему пришлют лекаря с лазурным. Но белый люмфайр? Здесь, в подземельях?

Обычная женщина? С маленькой луной на ладони?

Поэты часто сравнивали белые люмфайры с маленькой домашней луной: круглый шар белого, а точнее, серебристо-зелёного лунного сияния с дрейфующими мутными пятнами внутри и впрямь напоминал луну.

Женщина прижимала к себе чёрную лакированную шкатулку. Судя по тому, как она её держала, шкатулка прилично весила. А зеркально-гладкие бочка норовили выскользнуть. Гостья не двигалась. Игольчатые зрачки и задержанное дыхание говорили о том, что она и сама напугана и ничего не видит в темноте. Платок, который сейчас лежал на полу, по всей видимости, сполз с люмфайра, и женщина неожиданно ослепла. Ингвар рассматривал её, не таясь.

Смущение ему уже отбили, а любопытство ещё нет. Великан любовался. Всё в женщине было ладным. Каждая деталь. И лицо, и светлые, утонувшие в лунном свете глаза, и даже долговязая фигура. И запах, что окутывал её. Всё это прекрасно сочеталось, но тем неуместнее это великолепие было здесь.

Запах раскалённого металла и дух свекольного самогона – да.

Голый, залитый кровью и желчью пленник в колодках – да.

Пьяный костистый дознаватель в грязной рясе – да.

Тупоголовый Мясник в заскорузлом фартуке – да.

Привкус человеческого страха и отчаянья – да.

Всё это было из одной пьесы.

И вдруг в сердце тьмы распустился колдовской цветок. Словно выпала из ветхого томика алая шёлковая лента. Она притягивала взгляд больше, чем сами страницы.

Бордовое шёлковое распашное платье благоухало каркаде.

Ингвар сглотнул кислый колючий комок. В горле першило.

Сразу захотелось пить. Надо будет попросить женщину дать ему воды. Как только она оттает. Но та никак не приходила в себя, и Нинсон продолжал разглядывать её.

Высокий стоячий ворот из чёрных кружев, подчёркивающий линию шеи, переходил в декольте. Митенки тончайшей работы кокетливо прятали инсигнии. Видны были лишь ухоженные бордовые ноготки. Кожаная безрукавка с твёрдыми треугольниками плеч. Корсаж с ремешками, широкий пояс, полный выверенной небрежности. Из-под пояса платье выходило уже двумя полами, открывая тяжёлую короткую юбку и плотные штаны с бордово-чёрными узорами. Шнурованные сапожки для верховой езды с отчётливыми каблуками.

Из-за этой продуманной разношёрстности, из-за открытого платья, корсажа на рубашке, юбки, надетой поверх штанов, образ женщины представлялся и очаровательным, и опасным.

Украшений не было, кроме костяного амулета на шее, который не подходил к этому наряду. Его и украшением-то нельзя назвать. Скорее уж, вибросвисток, шаманский талисман, череп диковинной птицы – всё сразу. И такая странная подводка глаз. Вычурная. Театральная.

Женщина опомнилась. Начала дышать.

Осторожно, чтобы не стукнуть, положила хрустальную луну в угол камеры. Потом двумя руками поставила рядом шкатулку. Оказалось, она держала ещё и ключ, похожий на тонкую костяную пилу.

Мягко затворила дверь. Заперла на ключ. Внутри действительно нашлась ржавая замочная скважина. Это озадачило Ингвара. В сказках, которые он привык рассказывать, тюремные двери запирались только с внешней стороны.

Женщина переводила дыхание. А он раздумывал, красива она или нет. Потом подошла к пленнику. Приблизилась чуть ли не вплотную. Запах желчи не смущал её, а открытые раны не пугали. Она то ли рассматривала Великана, то ли давала рассмотреть себя.

Тёмные волосы собраны в хвост.

Высокий чистый лоб книжной девочки.

Крылатые нервные брови. Встревоженные глаза.

Зовущие бездонной глубиной. Цепкий взгляд внимателен и мягок.