Утренний класс – великий уравнитель. Вчера вечером я видела этих артистов на премьере – выложившихся по полной, купавшихся в аплодисментах и обожании. Утро – и они снова здесь, стоят вдоль стены и – раз-два-три, раз-два-три, аккомпаниатору: «Наташа, три четверти!», «Наташа, шире, быстрее!» – делают все те же упражнения, которые делали каждое утро в хореографическом училище, все эти батманы, плие, прыжки, вращения, и чтобы обязательно из пятой в пятую, и ножкой об ножку…
«Пропустишь один класс, потом нужно три дня входить в форму», – объясняет Елизарьев. Он привел меня в репетиционный зал, здесь сегодня проходит класс у мужчин. Прямо в центре стоят солисты, я узнаю их в лицо. Все как один: высокие, длинноногие, с четким рисунком мышц на ногах, крепкими руками и подтянутыми ягодицами. Балет всегда эротичен. «Все солисты схожи», – говорю. Я впервые увидела их вместе, и это сходство контура бросается в глаза. «Поэтому они и солисты, – говорит Елизарьев. – Они должны быть такими». – «А если артист технически хорош, но ростом, например, не вышел?» – спрашиваю, вспоминая его самого и его однокашника Мишу Барышникова. «Тогда он будет подходить только на определенные роли». Но Барышников смог расширить границы возможного.
Мужчины постепенно разогреваются (в этом, собственно, и смысл класса – подготовить тело к дневным нагрузкам) и раздеваются: вот были в спортивных костюмах с вытянутыми коленками (здесь красота – не на первом и даже не на втором месте), вот снимают куртки, комбинезоны, остаются в трико и майках, или в майках и спортивных трусах. Стыдливые могут назвать это шортами, что не меняет сути: они очень короткие и облегающие.
Начинается та часть урока, которая зовется «аллегро» – быстро, весело. Не то чтобы артистам было весело, скорее мы, их единственные зрители, видим, что они выполняют все бодро (это еще один перевод термина «аллегро»): прыжки идут один за другим, взлететь из пятой позиции и приземлиться в пятую удается не всем. «Начало сезона, – объясняет Елизарьев, – они еще не в лучшей форме, скоро войдут».
Валентин Николаевич говорит, что бывает в классе – «тут все идет по нарастающей: сложнее, сложнее; это как “Болеро” Равеля каждое утро» – хотя бы раз в неделю, артистов это мобилизует. Не сомневаюсь. «Балет – жестокая профессия. И очень травмоопасная». И рассказывает, как вчера на репетиции одна девочка (для него все балерины – девочки) выбила колено. Во время рутинного и совсем не сложного упражнения. Бывает. Каждый должен быть готов. Но каждый надеется, что не с ним. «Если бы сюда зашел человек… ну, обычный человек, который в театр ходит, может, раз в год, и то если жена заставит, так вот, если бы он зашел и увидел бы этих мужиков у станка (а станок здесь, сами понимаете, не тот, что на заводе, но станком называется вполне справедливо. – И. П.), наверное, задался бы вопросом о том, насколько это мужское занятие – ногу вверх, в сторону, назад, вперед. А ведь это очень тяжелая и жестокая профессия».
Он знает, он через это – ногу вверх, вперед и в сторону у станка, батман, плие, из пятой в пятую – проходил.
Валентин Елизарьев родился в Баку в «огромном многонациональном дворе», как вспоминает этот двор сегодня: «Многие занимались самодеятельностью, ходили в разные кружки. Очень большая группа ходила в хореографический кружок в Дом офицеров. Девочки и мальчики, мы вместе ехали в центр города, в красивое здание на троллейбусе и затем заходили. Родители мое увлечение поощряли. Не могу похвастаться, что тело мое как-то по-особенному устроено, но у меня, во-первых, был запал, а во-вторых, хореографические идеи. Мне безумно нравилось это все, я с энтузиазмом ходил на занятия, не пропускал ни одного».
Преподавателем в кружке был заведующий балетной труппой Азербайджанского театра оперы и балета Лев Ваганович Леонов, и это – первое везение будущего хореографа. Потом будут и другие удачи – словно судьба подталкивала к осознанию призвания и посылала людей, которые поведут в правильном направлении.
– Он нас опекал, как родных, – вспоминает Елизарьев своего первого педагога. – По его совету я и поступил в училище после третьего класса общеобразовательной школы, а после перевелся в Ленинград.
– Какие у вас тогда были амбиции как у танцовщика?
– Я не обладал ни великолепной фигурой, ни природными данными. У меня просто было огромное желание танцевать. Я был очень предан балету.
Это удивительное елизарьевское качество – способность трезво оценивать себя и свои возможности, но извлекать из всего, что дала природа, максимум – не изменяло ему никогда. В 1964 году он подростком пришел в Ленинградское хореографическое училище в класс Геннадия Селюцкого.
– Мы были его первым классом, с нас он начал преподавать. Всех ребят, на которых рассчитывали, что они станут звездами балета, брали в другой. Я был не в звездном.
– По каким критериям отбирали?
– Прежде всего по фигуре. У меня не было того сочетания, которое должно быть у Принца. В другом классе были действительно очень хорошие ребята, но кроме Михаила Барышникова ни одного имени в истории не осталось. А у меня был такой… немного странный класс – киргизы, туркмен, грузин. И я из Азербайджана. Все на полном государственном обеспечении, у родителей я брал деньги только на питание. А тем ребятам, у которых была стипендия от республик, даже питание оплачивали. Таких, как я, приехавших за родительские деньги, одевали. Мне выдали ботинки, форму, рубашки, чтобы еженедельно были свежие, пальто, шапку – все за государственный счет. Более того, мы сами даже не стирали – отдавали в стирку, а нам взамен выдавали чистое. По-моему, два или три комплекта одежды было. Еще выдавали полотенца, постельное белье. Если участвуешь в практике, в театр и обратно везут на школьном автобусе. За практику нам какую-то мелочь платили, мы даже успевали в буфете Кировского (сейчас Мариинского. – И. П.) театра пообедать или поужинать. Я чувствовал огромную государственную поддержку. Мой папа уже ушел на пенсию, мама работала, но не очень много зарабатывала, и они не могли создать мне какую-то особую жизнь. Я жил очень скромно в интернате. Но там были хорошие условия, каждая комната на два-три человека. Я вспоминаю это все как очень светлый период.
Родители, конечно, переживали, что единственный сын так далеко: «Мама особенно, а вот отец был уверен во мне». Да и сам Валентин скучал, особенно первые три-четыре месяца:
– Все другое кругом. Баку многоязычный, а здесь только русский язык. Баку, город моего детства, – яркий, ароматный, пряный, колоритный, многонациональный, с удивительно живой застройкой и невероятной красоты морем. Баку – это сохраненное Средневековье с ханским дворцом, это удивительная архитектура конца XIX – начала ХХ веков, когда с большим размахом строили нефтяные магнаты, в том числе братья Нобели. Люди там – горячие и талантливые. Но как личность меня все-таки сформировал Ленинград. Когда-то – столица империи, с вдохновляющей архитектурной симфонией, которую создавали лучшие зодчие мира. Дворцы, проспекты, русское барокко и классицизм, Нева, Балтийское море… Я очень много слышал о ленинградской школе и очень хотел поступить. Просто безумно. Было целью жизни.
– Вы рано начали добиваться целей, которые ставили.
– Да, я не только ставлю цели, но и стараюсь их добиться.
Валентин Николаевич вспоминает, как потрясли его педагоги в училище:
– Я про них в книжках читал, знал из новостей, а тут приходишь – и близко с ними знакомишься. Невероятно. У этих людей за спиной была мощная русская балетная школа. Это очень чувствовалось – что они образованные, специалисты. Их всегда было очень интересно слушать, смотреть на них. Педагоги от Бога, они получили свою профессию от великих мастеров русского балета. Да и сами они в свое время были звездами.
– Насколько жесткими по отношению к вам они были?
– Большинство педагогов выбирали одного-двух лидеров в классе и основное внимание уделяли самым физически способным.
– Это сразу видно – человек способный или неспособный?
– Видно. Потому что примерно 50 процентов – это наследственность. Какие папа, мама, как они сложены физически, какой ребенок, насколько он артистичен. Должна быть красота и особое строение человеческого тела: не всякая фигура приспособлена для балета.
– Балет предъявляет к телу большие требования?
– Да, а все остальное – педагоги. Очень условно, примерно 50/50.
– А была ли конкуренция между вами, учениками?
– Конечно. Всю жизнь конкуренция, и сейчас конкуренция.
– А как она тогда выражалась?
– Мы старались перед педагогом быть лучшими. Помешать друг другу трудно, у всех равные возможности: стоишь за станком или на середине зала, и ты должен качественно сделать определенное количество движений. Ловили каждое слово педагога, боролись за его внимание. У нас очень дружный класс был – и девочки, и мальчики.
– А мальчикам в хореографии проще, чем девочкам?
– Мужчинам вообще в жизни проще. Не только в хореографии, вообще. Но самое главное – это труд. Без труда ничего. Много очень талантливых людей прошло мимо этой профессии просто потому, что не хотели трудиться, хотели на одних природных способностях выехать, а только на них далеко не уплывешь. Потому что искусство – очень жестокая такая мясорубочка.
– Особенно балет.
– Особенно балет, где нужно не разговаривать о том, какой ты гениальный, а выходить на сцену и доказывать. Каждый день.
Ребята в комнате, где жил юный Валя, нередко менялись – «кто-то выпускался, кто-то приходил, кто-то начал учиться и бросил». Но однажды пришел Миша Барышников – приехал после нескольких лет в Рижском хореографическом училище и как очевидный будущий Принц (даже недостаточный рост не стал помехой) попал в класс к знаменитому Александру Пушкину. Тут уж Елизарьев, скупой обычно на похвалы, не жалеет слов.
– Как способный, сразу к нему, без всяких.
– А была ли у вашего преподавателя Селюцкого обида на Пушкина из-за того, что тот забирает самых лучших?
– Нет, абсолютно. Он только начал преподавать и хотел закрепиться. Селюцкий в свое время был учеником Феи Ивановны Балабиной (она в то время была художественным руководителем хореографического училища. – И. П.), и та его поддерживала. Он очень хороший педагог, голова у него прекрасная. Не зря ведь он был педагогом и репетитором в Мариинском театре до самой смерти. Живчик такой – он и умер практически на работе. (Н. Г. Селюцкий ушел в 2020 году в возрасте 83 лет. – И. П
О проекте
О подписке