Цветок рыцарства – такая же отличительная и исконная особенность Японии, как и ее символ – цветок сакуры. Он не засушенный образчик устаревшей добродетели, хранящийся в гербарии нашей истории. В нашей культуре этот цветок по-прежнему живое олицетворение красоты и силы. Пусть у него нет материальной формы или очертаний, его благоухание тем не менее пронизывает нравственную атмосферу, давая нам понять, что мы по-прежнему находимся под его мощным влиянием. Уклад жизни, взрастивший и взлелеявший его, давно канул в лету, но как свет далеких и уже угасших звезд доходит до нас, так и свет рыцарства, дитя феодализма, пережив породивший его уклад, продолжает освещать наш нравственный путь. С большим удовольствием я вспоминаю по этому поводу высказывания Берка[7], произнесшего хорошо известный и трогательный панегирик на смертном одре своего европейского эталона[8].
Даже такой эрудированный ученый, как доктор Джордж Миллер, не колеблясь утверждает, будто рыцарства или иного подобного ему института никогда не существовало у народов античности или современных народов Востока[9]. Это свидетельствует о прискорбной нехватке знаний о Дальнем Востоке. Но это неведение вполне извинительно, поскольку третье издание труда почтенного доктора увидело свет в том же году, когда Мэтью Перри[10]прибыл с дипломатической миссией в нашу до того закрытую страну. Более десяти лет спустя, примерно в то время, когда японский феодализм доживал свои последние дни, Карл Маркс в своем «Капитале» обратил внимание читателей, сколь огромную пользу может принести изучение социальных и политических институтов феодализма, который на тот момент в непосредственной, живой форме сохранился только в Японии. Таким образом мне бы хотелось посоветовать западным ученым, занимающимся историей и этикой, изучить дух и кодекс рыцарства в Японии современной.
Как бы ни была привлекательна мысль сравнить европейский и японский феодализм и рыцарство, но такие пространные изыскания не являются целью моей книги. Я скорее стараюсь изложить материал: во-первых, об истоках нашего рыцарства, во-вторых, о его характере и системе взглядов, в-третьих, о его влиянии на людей, и, в-четвертых, о преемственности и непрерывности этого влияния.
При рассмотрении первого из этих пунктов мне придется быть кратким, иначе я рискую завести читателей в дебри нашей национальной истории. На втором пункте я остановлюсь подробнее, поскольку он может заинтересовать тех, кому интересна этика разных народов, наш образ мыслей и обычаи. Остальное будет рассмотрено в качестве выводов к первым двум пунктам.
Японское слово, которому я дал приблизительный перевод «рыцарство», в оригинале более выразительно, чем простое обозначение «человека верхом на коне»[11]. «Бусидо» означает буквально «обычаи воина-рыцаря»,[12] и им можно назвать свод норм поведения, которых воин благородного происхождения должен придерживаться как на воинском поприще, так и в повседневной жизни, иными словами «кодекс рыцарства», обязательный для воинского сословия. Пояснив здесь буквальное значение японского слова «бусидо», я позволю себе в дальнейшем пользоваться только им. Употребление оригинального слова желательно еще и по той причине, что изложение учения, такого уникального и специфичного, породившего своеобразный и свойственный только Японии образ мышления и нравственный уклад, должно самим названием указывать на его исключительность. Кроме того, некоторые слова имеют ярко выраженное национальное звучание в отражении черт того или иного народа, и даже самый лучший перевод не сможет передать сути, не исказив ее.
Кто способен передать в переводе смысл немецкого слова «gemuet»[13], кто не чувствует разницы между английским gentleman и французским gentilhomme?[14]
Таким образом, Бусидо является сводом нравственных правил, которые должны были соблюдать воины благородного сословия. Бусидо – неписаный кодекс, в лучшем случае это лишь рекомендации и нормы поведения, передававшиеся из уст в уста или вышедшие из-под пера прославленного воина или мудреца. Кодекс этот не имел строгой закрепленной формы, но обладал юридической силой документа, запечатленного на скрижалях сердца. В его основу легли не умозаключения ученого, пусть даже очень мудрого, и не описание жизни воина, пусть даже самого прославленного. Бусидо естественно складывался на протяжении нескольких столетий военной деятельности.
Вероятно, в истории этики бусидо имеет то же значение, что и английская конституция в истории политики, однако в нем нет ничего от Великой хартии вольностей[15] или акта «Хабеас корпус»[16]. В начале XVII века были изданы «Законы о военных домах» (Букэ Сёхатто[17]), но тридцать его коротких положений были посвящены главным образом брачным церемониям, владению замками, заключению союзов и подобным организационным вещам и лишь вскользь касались этических наставлений. Мы не можем сказать точно, что в это время и в этом месте зародился бусидо. И говорить о том, что его истоки в эпохе феодализма, можно только лишь потому, что именно тогда общество осознало его существование. Но феодализм как полотно сплетался из множества нитей, и бусидо был сходен с его замысловатой структурой. Считается, что феодализм в Англии возник во времена нормандского завоевания. В Японии расцвет феодализма совпал с приходом к власти Минамото-но Ёритомо[18]в конце XII века. Однако, как в Англии элементы феодального общества можно обнаружить в период, предшествовавший Вильгельму Завоевателю, так и в Японии зачатки феодализма существовали задолго до упомянутого периода.
И в Европе, и в Японии с утверждением феодализма главенствующее положение естественным образом заняло сословие профессиональных воинов. В Японии эти воины именовались самураями, что буквально означало то же самое, что и староанглийское слово cniht (английское knight, «рыцарь»), то есть телохранитель или стражник. Сходные функции выполняли soldurii (соратники), о существовании которых в Аквитании писал Юлий Цезарь, или comitati, которые, согласно Тациту, составляли свиту германского вождя, или, если провести параллель с более поздними временами, milites medii, о которых можно прочесть в трудах по истории Средневековой Европы.
Привилегированные военные в Японии назывались сино-японским словом «бу-кэ» или «бу-си» (воины-рыцари). Это были сильные и безжалостные люди, для которых война стала способом заработка. Вполне понятно, что за долгий период непрерывных войн это сословие пополнялось из самых храбрых и отчаянных, а слабые и робкие покидали его в силу естественного отбора. Выжила только, по выражению Эмерсона[19], «обладавшая животной силой, грубая порода, мужественная до мозга костей», из которой и сформировались кланы самураев. Со временем они стали пользоваться уважением и получили немалые привилегии. Так как взамен на них возлагалась большая ответственность, вскоре самураям потребовался общий кодекс поведения, особенно еще и потому, что кланы постоянно враждовали между собой. В точности, как врачи не соперничают друг с другом в рамках профессиональной этики, как юристы предстают перед судом чести, нарушив закон, так же и военные должны иметь критерии, по которым можно осудить воина за неблаговидный проступок.
Бой по правилам! Сколь многообещающие зачатки нравственности кроются в этом примитивном призыве, в котором смешались варварство и наивность. Не это ли исток всех воинских и гражданских добродетелей? У нас вызывает улыбку детское желание (как будто мы его переросли!) маленького мальчика Тома Брауна[20] «оставить после себя репутацию парня, который никогда не трусил перед большими и никогда не наезжал на маленьких». Но совершенно ясно, что подобное желание – краеугольный камень, на котором возводятся могучие здания нравственности. Более того, оно согласуется с заповедями самой кроткой и миролюбивой религии. Желание Тома – основание, на котором по большей части выстроено величие Англии, и весьма скоро мы обнаружим, что и бусидо зиждется на не менее прочном пьедестале. Любая война, будь она наступательная или оборонительная, – это насилие. Однако мы попробуем согласиться с Лессингом[21], утверждая: «Мы знаем, из каких пороков добродетель вырастает»[22].
Трус и подлец – худшие оскорбления для здоровой натуры. Это усваивается еще в детстве и относится к зарождению рыцарства, но по мере взросления жизнь становится сложнее и отношения многограннее, детские понятия о чести нуждаются в одобрении и подтверждении высшим авторитетом для удовлетворения и дальнейшего развития. Если бы сословие воинов существовало само по себе, без нравственной опоры, мы бы не восхищались благородными идеалами рыцарства сейчас! В Европе христианство, пусть и вольно истолкованное, духовно облагородило рыцарство. Как писал Ламартин[23]: «Религия, война и слава – вот три начала истинного рыцаря-христианина».
В Японии у бусидо было несколько истоков.
Начать следует с буддизма. Эта религия дает чувство спокойного доверия к судьбе, мирного подчинения неизбежному, стоическое самообладание перед лицом опасности или бедствий, пренебрежение жизнью и почти дружеское принятие смерти. Один великий учитель фехтования[24], увидев, что его ученик в совершенстве постиг искусство владения мечом, сказал: «Отныне мои наставления должны уступить место учению дзэн». «Дзэн» – это японский эквивалент дхьяны[25], которая «представляет собой стремление человека посредством медитации достигнуть областей мысли за пределами словесного выражения»[26]. Метод дзэн-буддизма заключается в созерцании, а его цель, насколько я ее понимаю, в постижении посредством медитации принципа, лежащего в основе всех вещей, и, если возможно, самого Абсолюта, и тем самым достижения гармонии с ним. Понимаемое таким образом учение дзэн перестает быть догматом просто секты, и тот, кто достигает постижения Абсолюта, поднимается над повседневностью и пробуждается к «новому небу и новой земле»[27].
Чего не смог дать буддизм, с избытком предлагал синтоизм: бесконечная верность сюзерену, почитание памяти предков и благоговение перед родителями. Синтоизм учил смирению высокомерных самураев. В теологии синтоизма нет догмата о «первородном грехе». Напротив, она проповедует, что человеческой душе изначально присущи доброта и богоподобная чистота, и превозносит ее как святая святых, где вещают божественные оракулы. Любой, побывавший в синтоистских храмах, может отметить, что в них нет объектов для поклонения и инструментов для отправления культа, а существенной частью его убранства выступает простое зеркало, повешенное в святилище. Это легко объяснимо: зеркало уподоблено человеческому сердцу, в котором, если оно безмятежно и чисто, отражается образ самого божества. Поэтому когда вы встаете перед алтарем, чтобы вознести молитву, то видите собственное отражение. Как тут не вспомнить надпись в дельфийском храме: «Познай самого себя». Но ни в греческом, ни в японском учениях самопознание не подразумевает постижение физического тела человека, его анатомии или психофизики. Речь идет о нравственном познании, постижении собственной духовной природы.
Сравнивая греков и римлян, Моммзен[28] писал, что греки, поклоняясь богам, поднимали глаза к небу, ибо их молитва была созерцанием, тогда как римляне покрывали голову, поскольку их молитва была размышлением. По сути, как и в римской концепции религии, в синтоистском размышлении на передний план выходит не столько нравственное, сколько национальное сознание отдельной личности. Свойственное синтоизму преклонение перед природой вселило в наши души любовь к стране, а культ предков, прослеживающийся на протяжении многих поколений, придал императорской семье статус прародителей всей нации. Для нас страна – не просто местность и почва, на которых добывают золото или выращивают хлеб, это священное обиталище богов, духов наших предков. Для нас император – не верховный блюститель «государства закона», как в германском праве, и не патрон «государства культуры», как в праве голландском, нет, он – телесное воплощение божественного на земле и в его личности слились мощь и милосердие оного. Если верно (а я полагаю, что это так) высказывание Бутми[29] об английской королевской семье, а именно, что она «не только образ власти, но и основа и символ национального единства»[30], то вдвойне и втройне это верно относительно японской императорской семьи.
Синтоизм поддерживает две главенствующие черты эмоциональной жизни нашего народа – патриотизм и верность. Артур Мэй Нэпп очень верно отметил: «Читая еврейскую литературу, часто трудно определить, говорит ли автор о Боге или об Израиле, о Небе или об Иерусалиме, о Мессии или о самом Народе»[31]. Сходную «путаницу» можно заметить и в терминах вероисповедания нашей страны. Я назвал это «путаницей», так как основывающийся на строгой логике интеллект сочтет ее таковой из-за лингвистической двусмысленности. Однако будучи каркасом национального сознания и мироощущения, синтоизм никогда не претендовал на роль философской системы или рациональной теологии. Эта религия – или, вернее было бы сказать, народные чувства, которые эта религия выражает, – привнесла в бусидо верность сюзерену и любовь к стране. Это скорее импульс, чем сформировавшаяся доктрина, поскольку в отличие от средневекового христианства синтоизм практически не предписывал своим последователям, во что им верить, но лишь давал простые и ясные указания, как им поступать.
Из строго этических доктрин самым плодотворным истоком бусидо стало учение Конфуция. Постулированные им «пять великих взаимоотношений» – между хозяином и слугой (правителями и поданными), отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим братом, а также между равными друзьями лишь подтвердили то, что было интуитивно прочувствовано в народе еще до того, как само это учение появилось в Японии. Спокойный, благожелательный и житейски умудренный характер политико-этических принципов конфуцианства особенно подходил самураям, которые составляли правящий класс. Аристократический и консервативный тон конфуцианства полностью отвечал требованиям этих политиков-воинов.
Наряду с Конфуцием огромное влияние на бусидо оказал Мэн-цзы[32]. Его убедительные и зачастую демократические теории обладали большой притягательностью для тонких натур и часто считались опасными и даже губительными для существующего общественного порядка, поэтому его труды долгое время подвергались цензуре. Тем не менее учение этого выдающегося философа пустило глубокие корни в сердцах самураев.
Сочинения Конфуция и Мэн-цзы стали основным руководством для молодежи и высочайшим авторитетом в спорах старцев. Однако просто ознакомиться с классическими трудами этих двух мудрецов было недостаточно. Человек, познавший Конфуция только разумом, высмеивается в народной пословице, как ученик весьма прилежный, но не ведающий «Аналект»[33]. Один самурай[34] сказал, что «от такого ученого-интеллектуала пахнет книгами, как от пьянчуги водкой». Другой[35]
О проекте
О подписке