пахнет завязью яблока

в круге восьмом, ров четвертый —

земля моя, красная глина —

чем не место для жизни —

но место разве для жизни?

ползут облака в степь —

от горизонта, и до горизонта, и за…

что видно на водах?

…яблоко, душа моя, яблоко и змею

(должники моей памяти – воды…)

напиток близок к броженью

…

а когда он забродит, слаще не будет отравы

и желтые луны взойдут над степью

(и взойдет к ним собачий вой)

как сухие травы из-под стаявшего снега, как сухие травы

и волосы – только плети той же травы и пахнут той же травой

26 апреля 1981

Светлое Христово Воскресение

Примечания

47 Диалог с Клеопатрой:

«ценою жизни – ночь» – см. «Египетские ночи» Пушкина, ссылка на Аврелия Виктора; принцип обмена: на жизнь.

Поля Иалу – поля блаженных в загробном мире египтян.

«наши тайны разнес арап» – см. «Египетские ночи»,

«Мы проводили вечер на даче»

«а ты его проверила» – Клеопатра, предчувствуя поражение Марка Антония, заранее выбрала легчайшую смерть – опытным путем.

«ты тоже Солнце родила для трона» – сын Клеопатры и Марка Антония – Солнце, дочь – Луна.

«они и до нас добредали» – греки; жрецы, возможно, до Египта, монахи – до Руси.

«Или, лама савахфани» – Боже мой, для чего Ты Меня оставил? – см. Евангелие от Матфея, гл. 27, 46–47.

«Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он».

Хармион – рабыня Клеопатры, разделившая ее смерть. В горшке абрикосов была передана змея.

Круг восьмой, ров четвертый – прорицатели, см. Данте, «Божественная комедия», Ад.

Долина тенет^[1]

Подальше от глаз, но ближе к реке.

Как трава растет по степи – бог весть,

этой нельзя рисковать —

но подальше от глаз чужих, отпить

из реки – и прочь, за холмы, где цвет

ей давать, мне – принять в ладонь, поднять его на руке,

а ей —

семенами ветер рисовать,

когда он стих —

и по ветру пускать их.

Но прежде корни добираются до воды,

корни влечет вода. Припомним —

не у самой реки:

корни должны быть длинны – да

и место открытое – дол. Исполним

движения танца, как заведено,

а кто заводил —

бог весть – и берегись,

не увидел бы кто.

Прислушаемся… нет, это поток,

шумит поток.

Потом, пока чертов дикий цветок не дорос до воды,

до подземных вод, водою реки приручим его

– как раз время

и будем с ним говорить – вот

я и говорю: из набегающих волн

не выбрать одну, и значит, напрасны труды

а чертов дикий цветок, чертово семя

слушает, и хоть бы листом шевельнул вопреки,

напившись водой реки.

Теперь, пожалуй, пора ознакомиться с окрестностями растения,

как-то: другие растения, камни – холмы и река

заключают собой пределы,

следовательно, в окрестности не входя. Помнить

необходимо также, что ветер доносит вороний карк

чаще с реки, чем к реке…, что тени

холмов тоже при деле —

приносят ночь, удлиняясь к востоку,

к реке, увлекаемой голосом, как глухарь на току.

В чаше холмов, в окрестностях лотоса – чертовой лилии

подобные ей цветы ожидают ветра и осени,

переносимой по ветру семенами

чертовой лилии – следуя по направлению ветра, считая

кусты чертовых диких цветов – последний из них

замыкает поля владения. Далее

их можно продолжить во времена

ветров, обозначенных семенами, стряхивающими сурьму —

если будет кому.

И наконец, камни, вечные соучастники происходящего,

чья плоть истоньшается так медленно, что плач по душе

преждевременен,

казалось бы…

действительно, вслушаемся в камень… длинное

молчание, пересекаемое длинной трещиной

в камне – движение вдоль нее – ящерица…

вслушаемся в плач молчания, в жалобы

почти бессмертной души и плоти о смертной душе и плоти

вздох камня, трещин его крестовая карта – эль лагарто.

Разговор с ящерками заведем во время цветения чертова лотоса

когда цветок его поднимается на ладони к лицу,

склоненному над ним – будем настороже, пока мы

говоря с цветком, не приметим игру солнечных брызг – огни

слюдяных осколков, зеркальных вкраплений в камне —

и ящерицу,

притихшую в тени камня.

Тогда, не изменяя голоса,

обратимся к ней, а она разнесет по родству:

здравствуй —

– предложим ей хлеба, испеченного нами на углях

на золе гибкой зеленой плоти с примесью

прошлогодней плоти чужого цветка:

не мы начинали игру, за то и платим

бесплодьем побед своих – а ну как простят, не примут

долга, как часто бывает – а ну как…

смейся, звереныш, мы подыграем в свой черед, тени в углах

губ не помеха – тень выйдет в тень

чужого камня во главе угла наших стен.

Стены наши, впрочем, сложены не будут, утешимся тем,

а тогда не все ли равно, что во главе угла —

преломим хлеб и предложим хлеб, продолжим речь —

чертов дикий цветок ящерка обежит теневой стороной,

слева зайдет – тут и следить уголками глаз

пропавшее тело, тень ускользающей плоти и тень

остающуюся – с этого дня и впредь

ящерицы хлеб будут есть с руки

близ чертовой лилии, в чаше холмов у реки.

Поднимается ветер —

время ветров и время медленных вод

рвется невод

из рук ветра – видно, попался в сети

тяжелый улов.

Сроки приспели – осень

воды и ветер добычу влекут – тяжело

чертова лотоса

семя нести ветру и водам, и бросить

нельзя – опустить!

И осторожнее —

небрежности чертов цветок не простит

во дни крестин

никому, тем менее ветру – непрошен

в долине любой

гость, кроме крестного —

птичьего ветра – да и тому дай бог

прянуть в небо

когда возлюбленный голос реки его

к себе призовет

не то обессилит у стебля

чертовой лилии, там и умрет к зиме

– плененный насмерть

ветер, семя сронивший, и будет недолог вой

осиротевших вод.

Но мы ведь здесь за одним и тем же, в этих благословенных местах,

присмотрим же друг за другом – невелика и честь

ловцу – стать легкой ловитвой

на шабаше семян, где цепь холмов у реки – край света,

а на краю другом

прорвется к свету птичий сопутник мой, и я оглянусь – прочесть

долину осенних тенет, лица волений и нетерпений ее, как с листа

с полета семян, и в самом начале свитка

будет сказано, что нам следовало идти на запад, на последний свет

на тени холмов, ползущие навстречу, путаясь в желтой траве.

Предварим совет, и отправимся на закат.

Дождись меня у дальних холмов, не вступая в тень

холмов – здесь, в западне долины

прибегнем к несходству плоти, отбрасывающей тень, с самой

тенью, к тому же неразличимой меж прочих тел

той же природы – не шелохнись, пока

тени цепляют воздух, утратив свойство длины.

В сумерки, когда тьма попирает небо, свет и источники вод

и плоть – не от мира сего

незамеченными пересечем холмы.

В сумерки долина приводит тела к ночному подобью тел,

проводит тьму по течению до истечения света,

да и просто занята собой – уклад

сумерек на руку нам. В щель между тьмой и тьмой или тьмой и тем,

что осталось от света, заслоненного плотью на подступах тьмы,

уместим движение ветра

узкое – тени вытягиваются в рост, смыкаясь, проход размыт —

рвись по-ящеричьи, отбросив хвост ловчим пятой стихии – тьмы!

Ушел. Но и там, где будешь – властью, полученной здесь —

в доме бешеных солнц, черных песков и ветров, розы ветров

– седьмым лепестком ее

– где песок принимает зыбучие формы ветра, сколь

– непостоянны ни будь они, с самозабвеньем, какого не жди от трав

– где над ним проносясь, отражаешься весь

как тот, вечность назад, водами – о, где песок поет

капризы твои – проникновенней эоловых арф струн

трубы дюн на ветру —

счастье припомнится – погоней, игрой в прятки на теневой стороне,

рукой тьмы на затылке. Осенью перелеты кольцованных птиц

замыкаются местом, с которым обручены – к осени

вернешься в долину.

Во столько

оценим власть и соблазны игр тьмы – лиц не найти

своих и ее – их нет, колец обручения не найти, в долине поздних тенет

тело по кромке ночи сведя на тень, тьма осенит

плоть, тем разрешая ее от пут.

Во столько оценим путь.

Утром долина совершает обратные переходы к состоянию дня,

которые мы пропустим, вернувшись к полудню.

Затмение в глазах от всепроникающего света

отнесем ко времени его небытия, пусть

придется вспомнить полуденные страхи и плутни

полуденных бесов, коим отсутствие тени развязывает руки, сняв

границы меж светом и тьмой, числимой в нетях, и так

храня равновесие с перевертышем полуночи —

днем, по счастью, короче

время смещения тени по грани света на плоть.

Солнце выводит тень на свет, склонясь к закату

и пока склонность его не перешла границ горизонта

со вчерашним исходом ветра сверим

направление поисков пограничного цветка,

и между ним и первым, которым все началось,

выбрав третий, выйдем из долины на зов

реки – не прежде, однако

чем поговорим с ящерками у чертовой лилии – у своего цветка.

Теперь подумаем о составлении смеси

сухих и свежих семян чертовой лилии, истолченных в порошок

с клейким соком стебля; как обычно, вода и огонь

довершают приготовление мази. Оставив котелок у огня

займемся настоем корня: зальем его на вершок

водой, настоянной на цветах долины, на этот раз вместо

огня предоставим солнцу, держащему путь за горб

холма выманить верхние соки корня

в воду – к исходу дня

загустевшее варево оставив на милость сумеречных планет

и взвесь корня – с переменой воды – ночному воздуху,

поговорим о превратностях погоды.

Разговор не затянется, ибо предпочтения чертова лотоса просты

и согласны с сутью оставшихся дел. По первому вздоху

неба, сходящего на звук и цвет из черно-белых немот,

расчисляема степень склонности чертовой лилии и дальнейшие ходы

игры (черные начинают и выигрывают;

на время; расписка кровью).

Чертова лилия

изъявляет свое благоволение ясным утром

когда трон

лилии долин невесомого воздуха осиян

лучами славы.

солнце предчувствует полдень

и – свет побеждает тьму, как сказали бы богословы

и сладко

обманулись бы тщательностью, с которой исполнены

арки тверди,

купола ее

и колокола. Следуя им, как «голубица, гряди»

затвердим

отражения в звуках голубой небылицы – плащ

– перевертыш

галопирующей звезды.

Ясным утром, когда на версты и версты

пейзаж – холмы да кусты,

трава и взгляд пробираются за стык тверди и твердой

земли под ногами

дела начнем,

удостоверившись в благосклонности чертова цветка.

Ненастье же скажет,

что связь наша с этой землей непрочна, и что дождливым днем

ящериц ловить несподручно.

Впрочем, и это еще не повод для выхода из игры.

Смерть твоя улыбнется тебе, махнет рукой, белый цветок в волосах

– романсеро – склонилась к реке

лицо ее в зеркале вод, по глади реки, как знакомо

лицо ее… в зеркале, говорите вы, в нарциссовых зеркалах.

В россыпях золотых волос лотос скрыть

прирученный водой реки, как казалось – а с кем

не бывало, мне до сих пор все кажется – смерть —

река, в которую смотрится смерть, и отражается – смерть.

Но я не верю в завтрашнюю дурную погоду

оттого хотя бы, что законы игры предполагают развитие действия,

даже если игра – в кошки-мышки

и пожалуй, рано еще показывать кошачью прыть

пока я не почуяла воли, а воля ее не пустила яд

мне в кровь – да, но осени ждут по году,

не пропадать же году, и мне не собирать корешки

валерианы, скажем, для успокоения сердца —

и все оттого что яд в крови

меняет ее состав на травные соки лотоса – назови

это иначе – смертью – что не изменит дела

Ничто не изменит дела. Чертова лилия, предлагая власть,

избавляет себя от не удержавших ее, а мы

позволим себе роскошь отойти ко сну, слез не лия

о выбравших путь, забредших, куда колея завела,

куда стрела залетела —

к чертову семени, к ящерицам, по-над топями тьмы,

надписи с камня на распутьи не смыть, и пусть

будет, как есть, а есть – один путь, ее путь.

Жаркий день начинается цветом, пробившимся меж ресниц

с настойчивостью доброго вестника; цвет бел,

расщепленный на брызги радуги

кончиками ресниц, дрожащий огнями святого Эльма – вникать

в детали, однако, не время. Мимоходом заметим – дело

не терпит, и оно щекотливое – ловля ящериц,

а попробуй-ка взять их в руки!

заметим: чувство родства обоюдоостро,

им предвидимо и насылаемо вёдро.

Вообще, ящериц поймать невозможно,

разве что в сердце долины, у цветка чертова лотоса

из тех, с которыми говорили мы

из тех, что придут к полудню на материнские глины

здешней земли, поднявшей цветок, бессменные камни вокруг и сам

вздох камня, выпускающего на свет ящерицу, смертную душу свою,

грешно

возжелавшего иной части в мире, кроме ласки солнца и прикосновений

тьмы

– ящерицу, возвратившуюся к цветку, как ветер на круги своя

ибо круги наши пересеклись и стягивают края.

Нам осталось попросить о помощи, которая и будет дана

двумя из племени – помощи, обеим сулящей вероятную смерть,

то же – просительнице; как тут не вспомнить наречие

на котором «сейчас и здесь» читаемо как «нигде»^[2] – и, изменив

порядок (от перемены мест…) – не правда ли, смел

народ, записавший «нигде» как «здесь» и «сейчас»? —

на миру нам и смерть красна:

заалелась, пытаясь перевести усмешку беспечности. Но с плеч

долой, из сердца вон заботу. Камень подняв, натыкаясь рукой

на режущие края,

возьмем заговоренную ящерицу; так же найдем вторую.

А думалось бы: сказать, что жизнь отошла – смотреть,

ангел за правым плечом. Так хоть смерть пытать нам – пытать – о чем?

тень за левым плечом.

И в оба уха по шепотку, и оба они об одном

и том же, а вывод: слева не черт,

а тайный советник – смерть

и уж после того, как он уличен,

одна подошла и вошла в ладонь,

солнце в чешуйках – где ни живет огонь.

Ладони не сжать, не обожгись,

да на воду дуя – дуй. И им-то как жить, смертным душам камней,

и каково – умирать?

Да камню потом каково – во плоти, глядишь, и выбило дурь

о том, что вторая взглянет в глаза – о чем ей глядеть, о ней

самой? О камнях? О том, что тьма искушает: «сгинь!»

что сгинувших – нас – собираем – рать,

а кто в ней – не разобрать?

И диво ли, что немного нас, добравшихся до утра.

Однако, нам не следовало бы путаться со словами;

заплутать в трех соснах легко и без помощи лешего.

Убедимся лучше, что очертания теней на прозрачном солнце просты

как каноны игры двух ящериц, человека и чертова семени; способ

ведения игр оставлял бы желать лучшего,

если бы время желать не вышло, если бы времени оставалось

не до поры пока тени утянут солнце за горизонт – простыть.

Скользнув, пропала, влилась в плоть камня, как умеет ящерица

нечеткая память о том, что Господь знает наши сердца.

Волокно агавы,

шип чойи с продетым насквозь волокном

дополняют ночь

до набора фигур, ею же расставляемых по полю чахлой травы,

по полю камня.

Солнце закатывается, вороний

крик долетает, должно быть, с реки, но сама река мне

не слышна – ко мне

обращено только напряжение времени, рвущаяся тетива, которую тронув,

рывком ослабим —

больше не выдержит,

дольше не оттянуть объяснения с ящерицами; сладим

с голосом и проследим

уплывание звука, произносимого как извне, и не найдем межи

между «извне»

и «внутри».

Внутри немного остается у дошедших до жизни такой, и нет

цепких корней,

цепь разомкнута по трещине в камне, отделяя себя от нас, и три

трефовые карты биты лилейной

однако, за нами ход.

Властью, разбросившей дол одной холстиной льняной,

собой плененной,

оправдаемся, и применившись к ночи, составим ей добрый приход —

я и моя охота.

Взяв первую, попросим прощения и помощи,

то и другое скоро понадобится нам – займемся портняжным делом.

Шипом чойи с волокном агавы, вдетым в него, орудуя как иглой

зашьем рот ящерице. Мера странна,

чтобы не молвить большего – не молвим, смотрим жизнь на излом

Потом, ящерицы разговорчивы, уйдет и ищи-свищи

кому рассказала узнанное для тебя, и с какой

стороны ожидать беды – или сколько там бед подряд

ибо спрашивающие ящериц не спрашивают зря.

Попросим ее пойти и увидеть за нас,

скажем, что сделали больно ей не по своей охоте,

но чтобы она поспешила вернуться к сестре

и не говорила с чужими. Про себя же подумаем: вольная

природа зрения ревнива к вольной природе звука, в том и находим

объяснение правилу; если одна из них вовлечена

(как бывает, когда душа наша делает поворот навстречу

времени, и время идет в лицо,

взгляд ее – бог и царь)

– второй вступаться не след. Владения взгляда

сродни владениям камня, где только ритм дыхания наводит на вдох

и замедляясь, сходит на нет на выдохе.

За гранью дыхания – (вот и видим, что корм не в коня:

волк смотрит в лес, и плох

смотрящий не так – собака. Я о том, что скучна череда

вспышек жизни, застрявших меж двух глотков воздуха,

теперь сгустившегося, дабы выстоять ночь.)

– за гранью дыхания камень и взгляд – одно.

А в такие верши ловятся не одни золотые рыбки

мы не выбираем улов, и мы открываем кувшины,

запечатанные Сулейманом

любой из наших путей – русло реки, иссякающей в сердце песков

и не прежде, чем обогнем все ее излучины,

вольны мы выбрать другой; на любом из них споткнется не только робкий

а звук обронить на пространствах взгляда —

кричать лунатику на стене саманной,

снизу кричать на кровлю – себе – смех

собой пробужденного уходит концами в смерть.

Ломая печати – они, в общем, ставились не для того

хотя поручиться нельзя – мы рискуем увидеть невыносимое

тогда речь покажется спасительной: «не может быть»,

одинаково нелепое на человечьем и ящеричьем языке, отведет глаза

на мир, покинутый было: долина, трава, осиные