– Товарищи колхозники, а вернее женщины, что будем делать? Хлеб, лен, мясо, молоко и картошка стране нужны как никогда. В городах рабочие и служащие получают скудный паек хлеба, пятьсот-шестьсот грамм и минимум жиров. Народ в городах голодает, да и вы невесело живете. Собираете на картофельном поле прошлогоднюю картошку, смешиваете с травой. Из этой смеси печете хлеб. Вам тоже трудно. Почти что каждой вашей семье война принесла горе. Не вернулся муж, брат, отец. Потерять близких горе очень большое, но с ним надо справляться. Вы не одни, на вашем иждивении остались старики и дети. Поэтому, засучив рукава, надо браться за работу, за землю. Надо поднимать всю землю, засевать ее выгодными для нас культурами и добиваться получения максимума на трудодень.

Бабы тихонько перешептывались между собой:

– Глядите, как война его наловчила. Раньше народу боялся, в ответ слова не добьешься, а сейчас целую речь закатил, как прокурор на суде. Надо, бабы, избирать его председателем. Человек свой, землю любит. А то райком грозится прислать кого-нибудь. Пришлют инвалида, остатки все пропьет, да еще и нас, вдовушек, будет в искушение вводить.

Снова заговорила Пашка:

– Вот ты, Николай, говоришь: «Давай за дело браться», а чем – подскажи. Скурихин тракторов не дает.

– Давайте сеять вручную. Алексанко нам эти двадцать два гектара зяби за три дня посеет, а мы на себе забороним.

Заговорил всегда молчавший дед Алексанко:

– Дак, говоришь, Скурихин наши земли называет «пески ворочать»? Да знает ли он, пузан, что наши земли до колхоза кормили деревню – сорок семей с населением до двухсот пятидесяти человек, восемьдесят лошадей, больше двухсот голов крупного рогатого скота, до четырехсот голов овец и коз, а сколько было свиней. А сейчас что осталось? Двадцать коров у колхозников, одна колхозная безногая лошадь и бык. Сенокосы все зарастают. Пахотные земли пустуют, заросли сорняками, а кое-где уже появляется береза и сосна. Если мер мы никаких принимать не будем, через десять лет наши поля превратятся в лес. Все мы помним, как мужики деревни делили эту землю между собой. За каждый вершок дрались. Сейчас голодаем, а нашу кормилицу забросили. Никому она стала не нужна.

Алексанко взмахнул правой рукой, как оратор, раскрыл рот, собирался еще что-то сказать, но раздумал, спрятался за стариков. Дед Андрей Никулин, опираясь на палку, стоял позади стариков. Казалось, он был безразличен ко всему окружающему. Смотрел полутусклым взглядом куда-то вдаль, в сторону от собравшихся.

– Правильно говорит Алексанко! – закричал он скороговоркой.

Все старики зашевелились и тоже говорили:

– Правильно, правильно!

– Ты, дед, не кричи, а выйди и скажи, что тебе не нравится, – сказала председатель.

Осмелевший дед вышел на середину площадки и глухо, срывающимся голосом заговорил:

– Что хотите со мной делайте, а я выскажу все, – голос его окреп, стал звонким. – Никого я не боюсь, ни Сталина, ни НКВД. Вначале советская власть любила мужика-труженика. Многое она для нас сделала. Сменила нам деревянные сохи и бороны на железные. Продала мужику сеялки, молотилки, жатки, веялки, косилки. Все продавали дешево. Мужики, одному не под силу, покупали артельные на десять и больше хозяйств. Мужик голову поднял. Бедный да умный и трудолюбивый за три года креп и подоспел к раскулачиванию. А потом, вы знаете, начиная с 1930 года, за два года всех мужиков разорили. Меня тоже в те времена называли кулаком. Отняли двух коров в коммунию. Двух лошадей покойный сын Николай увел и бросил на базаре. А в 1934 году, когда мы вступали в колхоз, были уже бедняки. Одна корова и одна лошадь остались на семью из одиннадцати человек. Лучшего мужика-труженика признали кулаком и выгнали из деревни.

– У тебя, дед, контрреволюционные разговоры, – сказал инструктор.

Женщины закричали:

– Пусть дед скажет, душу отведет. Все полегче ему станет.

Дед говорил, подбирая слова:

– Оставили на селе голь перекатную – Гришек, Мишек и Иванов, которые в своем хозяйстве не хотели работать. Чьи полосы не сжаты и не паханы стояли? Их. Чьи сенокосы не выкашивались? Их. Вот они все и записались в коммунию, все награбленное от богатых мужиков съели, и коммуния разбежалась кто в лес, кто по дрова. Перед войной все они уже в городе были. Стали и их заставлять работать.

– Тебе, дед, надо трибуну поставить для выступления, – смеялись бабы. – Смотрите, как стрижет всех.

– Вы, бабы, не смейтесь, я правду говорю, – говорил Андрей. – Я вот этими руками поля корчевал, да не только я, все корчевали. Пусть старики скажут, как тяжело нам каждый аршин земли доставался. Все делали топорами, лопатами и березовым дрыном. А вы, коммуния, эту землю отняли у нас, истощили, запустошили и совсем забросили. Я навозу столько вывозил в поле в былые времена, что вы всем колхозом ни один год не возили. Я его покупал в соседних деревнях и вывозил. А вам и вывезенный никакой пользы не давал. Возили больше зимой, складывали небольшими кучами. Он до запашки выветривался. После таяния снега вместо навоза оставалась куча сухой трухи. Бабы разгребали эти кучи по полю, да еще неделями сушили, ждали трактора. Какая от такого навоза польза? Вы все помните, кроме вот этих, – Андрей показал рукой на детей, – не так давно, пятнадцать-семнадцать лет тому назад, сколько деревня собирала хлеба? Государству сдавали, скот кормили и себе хватало. Как ваш поганый колхоз организовали, не только государству перестали сдавать, но и сами ходили голодные. Не будет толку от вашего колхоза, вот умереть мне на этом месте. Вам никому ничего не надо, вы думаете каждый только о себе. В уборочную страду мы ночей не спали. Уходили в поле до восхода солнца и приходили после заката. Трактористы пашут глубоко. Весь плодородный слой нашей почвы закопали, как мертвеца, в могилу. Все маленькие участки еще далеко до войны забросили. Они уже заросли лесом. Вы только и умеете каждый день совещаться, решать, считать и спорить. Вот и досчитались до одного быка.

– Да тебя, дед, за такие слова могут упрятать, куда следует, – закричала Пашка.

– А твой муж Саня, ни пены, ни пузыря ему, царство ему небесное, если он жив, – сказал Андрей, – перед войной пятерых мужиков упрятал. Так все и сгинули. Они в колхозе-то пригодились бы. И меня сажайте, стреляйте. Я все равно последние дни на этом свете доживаю. Сноха меня хлебом из травы кормит, я его не ем. Умру, но в рот не возьму. Никогда не думал, что в глубокой старости придется умирать с голоду.

– Напрасно ты на него кричишь, Прасковья, дед Андрей правду говорит, – возразили колхозники. – Трудолюбивый дед всю жизнь трудился, не давая себе отдыха и покоя. В его хозяйстве с незапамятных времен были две рабочие лошади, а в отдельные годы и по две головы молодняка. Крупного рогатого скота с молодняком было до десяти голов. Овец – до двадцати штук. Ежегодно выкармливалось до десяти голов беконных свиней. Мяса хозяйство продавало до пятидесяти пудов в год. Семья же ела рожки да ножки. Все продавалось. А семья была все время большой, девять-десять человек. Семья жила только за счет земли, других побочных доходов не было. Но за услугами ни к кому не обращались. Для себя делали сани, телеги. Он плотник, кузнец и бондарь. Всю жизнь для семьи плел лапти и корзины. Без дела никогда не сидел. Всю жизнь, все время в работе.

Ходили по деревне и нехорошие слухи про Андрея, якобы в молодости жульничал. Топленое масло продавал с примешанной картошкой. Продавал мясо овец, задранных волками. Андрей всю жизнь держал в запасе водку. Многие утверждали, что в нее он добавлял воды. В деревне магазина не было, поэтому кое-кому приходилось брать взаймы. В этом он никому не отказывал.

Дед Андрей выступил перед собравшимися, перекрестился и, опираясь на палку, не спеша ушел домой.

– Вот старик, а душа-то болит о земле, – говорил инструктору райкома Николай Васин.

– Но взгляды-то у него кулацкие, и вообще-то он, по-видимому, из кулаков, – сказал инструктор.

– Какой он кулак, – в разговор вмешалась Пашка. – Всю жизнь в лаптях, домотканых штанах и рубахе. Всю жизнь жадничал, хранил на черный день. Семья цельного молока в праздничные дни не ела, не говоря о мясе.

Народ расходился по домам. На месте сходки остались председатель, бригадир Лида, Николай и инструктор. Инструктор спросил Николая:

– Ты намерен работать в колхозе?

– Да, пока до осени в колхозе, – ответил Николай, – а осенью попытаюсь поступить учиться. Если в сельхозинститут экзамены не сдам, пойду в техникум.

Инструктор посоветовал еще раз обратиться в МТС и пообещал позвонить Скурихину.

Идти в МТС выбор пал на Николая. На следующий день рано утром он ушел в МТС и вернулся уже вечером. Подошел к дому председателя, постучался в окно. Старая Николаевна, не открывая окна, ответила:

– Нет ее дома, пашут огород у Алексанко. Завтра, слава богу, наша очередь, пахать будут у нас.

Николай подумал: «В колхозе пахать им не на ком, у лошади ноги не гнутся, а личные огороды можно».

Придя на усад Алексанко, увидел живую картину «Бурлаки». Только бурлаками были шесть женщин во главе с председателем Пашкой, с загнутыми выше колен платьями, босиком, с растрепанными волосами. Только они тащили не баржу, а плуг. Обыкновенный однокорпусный конный плуг. К плугу умело были приспособлены постромки, к постромкам – три деревянных валька. В каждый валек упирались две женщины. Все вшестером вместо лошади тащили плуг.

Алексанко грозно шествовал за плугом и покрикивал:

– А ну, бабы, жмите. Соня, Нина, Паша, айда быстрей.

Уставший за день ходьбы, забот и ожиданий начальства в МТС, Николай сел на лужайку возле двора. На сердце заскребли кошки. Ему стало до слез жаль этих деревенских тружениц, только во сне видевших хлеб. Вместо хлеба ели травяной горький суррогат. Отдавали последние силы и здоровье земле. Во имя земли, если бы это потребовалось, они не пожалели бы своих жизней. Он побоялся их спугнуть, оторвать от работы.

Женщины его увидели, на время прекратили работу. Почти разом все заговорили:

– Николай, иди сюда.

– Вот мы пашем и бороним, – заговорила председатель, – не только свои усады, но и в поле. В прошлый и позапрошлый год спахали почти половину площади под картошку колхоза. Что выходил, рассказывай!

– Скурихин обещал послать завтра трактор, а через несколько дней еще один, – сказал Николай. – С нашими трактористами приедут, – хотел сказать, «твой Воробей», но вовремя спохватился, – Борис и Витька.

– Да что он? Спятил? Посылает пацанов. А знаешь ли, какой у них трактор? – почти кричала Пашка. – Латаный-перелатаный. Только и знают, что ремонтируют. Это он просто издевается над нашим колхозом.

– Ты, Прасковья, не кричи и не переживай. Я говорил с бригадиром Филиппом Тихоновым, он их хвалит. Хочет сам приехать с другим трактором. Скурихин говорил, что наш колхоз еще за прошлый год не рассчитался с МТС. Семена тоже обещают привезти. Я просил еще семян льна. Он сказал: «Чего нет, того нет, помочь не могу».

– А ну, бабы, впряглись, поехали, – сказал Алексанко.

– Да ты погоди. Дай им отдохнуть, – с злостью крикнул Николай. – Посмотри, они с ног до головы от поту мокрые, платья-то как после дождя.

– Некогда годить, – ответил Алексанко. – Скоро ночь, уже заходит солнце. Ночью отдохнут, мужиков нет, беспокоить некому.

Женщины захохотали.

– А ты к нам приходи, – сказала Пашка. – Вот и побеспокоишь.

Алексанко одной рукой разгладил бороду, другой подтянул осевшие вниз штаны, широко заулыбался. Глядел на раскрасневшуюся, потную, с распущенными волосами Пашку. Думал, что неплохо бы и сходить, но ответил:

– Эх, если бы годков десять скинуть.

– Брось прибедняться, – заговорили женщины, – ведь к Марье-то Тиминой ходишь.

Алексанко серьезно ответил:

– Хожу. А знаете зачем? Пить чай.

Женщины снова захохотали. Все разом заговорили: