Однажды Ирэна позвала меня к себе на работу, во время ремонта надо было вынести мебель и кое-какие вещи из кабинета. Я отложил свои дела и приехал. С порога удивился, так как мебель уже кто-то убрал, оставив два сломанных стула и тумбу для ксерокса, а вещей было совсем немного, и было очевидно, что моя помощь не требовалась. Но все же она пригласила меня, значит, ей хотелось со мной пообщаться. В комнате было обычно, как в любом офисном помещении во время ремонта. Очень чуткий к запахам, я сразу уловил слабый запах не то ацетона, не то прокисших соленых огурцов. Этот неприятный запах вызвал у меня волну тревоги, не знаю почему.

– Что изволите пить? Чай, кофе или покрепче? – спросила Ирэна, постучав для наглядности красивым наглым ногтем по жестяной баночке с коктейлем.

– Чай. Спиртное нельзя, – заволновался я.

– Этот запрет из серии тех законов, жесткость которых компенсируется необязательностью исполнения, – поучительно изрекла она, но коктейль убрала.

Она поставила передо мной кружку с уныло висящей веревочкой от чайного пакетика, и старый поттер изрыгнул в нее порцию кипятка. Памятуя, что к женщинам с пустыми руками не ходят, я протянул Ирэне коробку купленного по случаю «Птичьего молока».

– Успел надоить? – улыбнулась она.

Я утвердительно кивнул.

Затем, не выдержав паузу вежливости, я поспешил задать не дающий мне покоя вопрос:

– Вы так смело выступаете в своих программах, клеймите позором чиновников и прочих сильных мира сего. Не боитесь? Съедят же!

– Зъисть-то он зъисть, да хто ж ему дасть! – засмеялась Ирэна. – Я уже ничего не боюсь. А некоторым королькам не помешает лопатой поправить корону. Ты так не считаешь?

Я пожал плечами. Тогда Ирэна сменила тему разговора и предложила:

– Почитай мне свои стихи. Любые. Какие хочешь, первые, что на ум придут.

Обычно, когда кто-то просит меня прочитать свои стихи, я чувствую себя, как будто стою перед Дедушкой Морозом на новогоднем утреннике и зарабатываю подарок. Но она сказала это так просто, что я прочел одно из своих самых любимых.

– Рифма, как у раннего Маяковского. Неплохо.

– А вы знаете, – оживился я, – На похоронах Маяковского был единственный венок, сделанный из металлолома – болтов, гаек, молотов, маховиков и винтов. На венке была надпись: «Железному поэту – железный венок». Когда процессия шла по мостовой, венок громыхал и издавал скрежещущие звуки.

– Ужас, – помрачнела Ирэна. – Маяковский – человек с нежнейшей, хрустальной душой. Это кощунство. Но было такое время, когда это казалось новаторством, идею Татлина все одобрили.

– К таким же людям я отношу и Ходасевича, – вставил я. – Я не считаю его ни ядовитым, ни желчным.

– Владислав Фелицианович? Ну конечно! Вот, послушай:

«Странник прошел, опираясь на посох, -

Мне почему-то припомнилась ты.

Едет пролетка на красных колесах -

Мне почему-то припомнилась ты.

Вечером лампу зажгут в коридоре -

Мне непременно припомнишься ты.

Что б ни случилось, на суше, на море

Или на небе, – мне вспомнишься ты…»

Мне понравилось, как Ирэна прочитала стихотворение Ходасевича. Обычно, я испытывал необъяснимое чувство стыда, если в моем присутствии кто-то читал стихи. Особенно, когда люди это делали «с выражением». Но она прочла легко, буднично и без затей, и я моментально попал под обаяние ее хрипловатого голоса.

– Галич сказал, что это стихотворение посвящено не женщине, это не любовные стихи – это стихи о родине, о России. А я так не думаю. Он написал их своей жене, Нине Берберовой, правда же?

– Нет, не правда. Он написал их мне, – серьезно сказала Ирэна, и я не посмел возразить.

– А есть у тебя стихи, которые ты бы отнес к неудачными? – она испытывающе посмотрела на меня.

– Конечно. И немало.

– Слабо прочитать?

Мне было не слабо, и я прочитал свой самый неудачный опус, который и уничтожить было жаль, и хранить зазорно.

– О! Нечто похожее я слышала в каком-то фильме:

«Теперь назначен к нам Тетерин.

И каждый здесь, конечно, рад!

Давайте дружно мы теперя

Тетерю поцелуем в зад!»

Тебе не кажется, что рифмы весьма схожи?

– Не знаю, – рассмеялся я.

– Ты же пишешь еще и прозу? Расскажи про свое самое неудачное произведение, – попросила Ирэна.

И я, не ломаясь, стал кратко пересказывать свой первый «Роман о джурдженях». Написал я его лет в одиннадцать. Большую часть моего семнадцатистраничного «романа» занимали драки и любовные сцены.

– Да. Стивен Кинг нервно курит… – улыбнулась она. – Твой роман о джурдженях – нормальная страшилка в стиле рассказов про черную руку, желтое покрывало или коричневый туалет. В пионерском лагере на ура бы пошел.

О чем мы говорили в тот памятный вечер? О невозвратимости прошлого, ненасытности настоящего, непредсказуемости будущего, если сказать кратко. Время от времени Ирэна отлучалась на несколько минут, унося за собой шлейф ацетоно-огуречного амбре, а затем возвращалась в каком-то вызывающе-приподнятом настроении. Ее глаз горел, и я догадывался, что в эти моменты она нарушала закон, жесткость которого компенсируется необязательностью исполнения, то есть опорожняла очередную баночку с коктейлем. Я был благодарен ей за ту деликатность, с которой она это делала. Наверное, она щадила мой юный возраст и хрупкую внутреннюю организацию, поэтому тактично выходила из кабинета.

Естественно, мне было интересно, как она стала журналистом, кем она была в школе – лидером, аутсайдером или оппозиционером. Я задавал массу глупых вопросов и на каждый из них получал обстоятельный ответ. Если кратко, то родилась она в Приморской глубинке, в деревне. Мне показалось необычным, что в такой простой семье девочку назвали Ирэна. Да и фамилия Пиоттух как-то не слишком органично вписывалась в деревенский уклад. Ну да ладно. В ее детстве было все: младшие братья и сестры, о которых приходилось заботиться, пьющий и бьющий без причины отец, мать-почтальон, нудная и тяжелая работа на огороде. Но при всем этом она так чудно описала природу своей малой родины, что я вживую ощутил и тонкий запах загадочного лотоса, и всевидящее око озера Ханка, и аромат полевых трав, то есть все то, в чем она черпала свое вдохновение. Затем она поступила – нет, как ни странно, не в университет на факультет журналистики, – а в Уссурийский педагогический институт, где получила профессию учителя русского языка и литературы. Педагогическая деятельность не привлекала, а вот в журналистику тянуло, как магнитом.

– Что было потом? Одна многотиражка сменяла другую. Сколько было в моей жизни этих «Приморских Зорь», «Тихоокеанских Рассветов», «Уссурийских Восходов» – не сосчитать! «Хорольский Рисовод», «Спасский Цементник», «Партизанский Шахтер»… И во всех приходилось писать по сути про одно и то же – о том, как все в едином порыве бьются за урожай риса, героически крошат клинкер в цемент, отважно опорожняют угольные шахты. Но как только я пыталась откинуть пафос и написать о насущном – о повальном пьянстве в сельской местности, о конопле, которую селяне употребляют не по назначению чуть ли не с дошкольного возраста, о вредном производстве на цементном заводе, где у каждого – не второго, а первого! – силикоз, о нарушениях в технике безопасности и страшных травмах в угольных шахтах, как тут же возникал начальник и какающим ртом орал: «Не сметь! Провокаторша! Подрываешь наш строй? Сомневаешься в нашем героизме? Ты кто такая? Сидишь тут на птичьих правах, без специального образования, да еще хвост подымаешь? На коленях должна ползать, да тело лобызать мое белое, за то что в редакцию принял, тварь неблагодарная!» И опять приходилось петь оды героическим будням счастливого народа, о том, как у нас все хорошо, и пусть все остальные в очередной раз позавидуют нам.

Я с сочувствием слушал. А она продолжала:

– И когда это скотство достигло невиданных зияющих высот, знакомый предложил работу в малотиражке, название которой, хоть убей, не помню – не то «Большой Гудок», не то «Малые Шпалы» – скромный орган печати для работников железной дороги. К тому моменту я уверовала, что любая творческая организация – это террариум единомышленников. Но в этом случае я ошибалась – коллектив там был доброжелательный. Если на прежних местах были все на одного, то здесь – все за одного. И начальник, в отличие от своих предшественников, ничего, кроме заметок, от меня не хотел.

При этих словах я вскользь посмотрел на курпулентную фигуру моей собеседницы, на ее коротко стриженную голову с прической «Внутренний заем», так хорошо мне знакомую – дед носил точно такую же, прежде чем смирился с лысиной и остриг маскировочную прядь. Я мельком взглянул на необъятные бедра с широкими лопастями «ушей» по бокам, на нисходящий каскад частей тела, плавно переходящих друг в друга так, что было невозможно определить, где заканчивается грудь и начинается живот. И все эти акты гендерной агрессии со стороны похотливых начальников показались мне в высшей степени необоснованными. Иными словами, я искренне удивился тем страждущим, что добивались белого тела Ирэны. Но, к счастью, она не заметила моего удивления.

– В отличие от других мест, здесь я была рукопожатная. Но однажды в нашу маленькую редакцию пришел человек. Это было, как будто…

Она защелкала пальцами, подбирая слова:

– Как будто птеродактиль приземлился на лужайку палеонтологов!

– Этот человек был ученым? – уточнил я.

– Нет. Это был скорее Че Гевара. Знаешь такого?

Я кивнул.

– Живой, открытый, светлоликий и честноокий, он во время нашего разговора раз двадцать изрек слово «справедливость», не менее пятнадцати «борьба» и с десяток «самопожертвование». То есть он нажал на все кнопки, вмонтированные в меня. И я завелась, как дешевая китайская заводная игрушка. Через некоторое время он помог мне оформить командировку в горячую точку.

– Птеродактиль? Тьфу! Че Гевара?

– Да. Он.

– Вы пошли сражаться с террористами? – без обиняков спросил я.

– Да. Но только пером. Пером.

Надо признаться, что в политике я не разбираюсь совсем. То есть никак. Наверное, стыдно в моем возрасте быть таким нелюбопытным и бестолковым, но как-то эта тема меня не бодрит. Я, конечно, знаю в общих чертах и про терроризм, и про локальные конфликты. Но это происходит где-то очень далеко от меня. Мне искренне жаль погибших и пострадавших. Но я не понимаю суть конфликта, вернее, не стремлюсь это понять. Мне проще мыслить маленькими категориями, такими, какие происходят на глобусе Владивостока, например.

– Вы делали репортажи из горячих точек? – догадался я.

– Да. Но это продлилось совсем недолго. Очень скоро мы попали в плен.

Я ущипнул себя за колено. «Вот передо мной человек, который либо меня разыгрывает, либо…» – не успел подумать я.

– Не буду живописать тебе подробности. Изо всех сил стараюсь об этом забыть. Если существует ад, то это было значительно страшнее. В аду ты хотя бы знаешь, за что тебе ниспосланы страдания, несешь искупление за свои грехи, а там… Расплата за глупость, самоуверенность, недальновидность? Ситуацию усугубляло и то, что я была там, как бы это выразиться, фрилансером. За мной не стояло какое-то новостное агентство или иная организация. До меня никому не было дела. Не попала я в поле зрения и такой правозащитной организации, как «Репортеры без границ». Я была никому не нужна. Меня били, надо мной зверски издевались, морили голодом. Дважды продавали. В первый же день выбили зубы.